Вновь на страницах нашей газеты мы решили обратиться к последнему фильму Александра Сокурова “Молох”, разговоры о котором не утихают. На этот раз фильм представит петербургский критик Семен Левин.

     В “Некуде” уже была помещена статья о последней киноработе Алексея Германа “Хрусталев, машину!”, начавшей свое триумфальное шествие по экранам города. Не так давно стал достоянием широкой публики еще один фильм – последний опус Александра Сокурова “Молох”. У Германа еврейской теме уделено большое внимание. В “Молохе” она не затрагивается вообще, хотя фильм и посвящен такой фигуре, как Адольф Гитлер. Лишь однажды упомянутый в мимолетной беседе Гитлера и Геббельса, Освенцим исчезает, так и не успев отяготить внимание зрителя. (“Освенцим? Что это?.. Нет никакого Освенцима”, - говорит фюрер. “Ну конечно нет”, - эхом отзывается министр культуры и пропаганды.)
     Это, разумеется, весьма тонкий ход - демонстрируя “большой стиль”, просто обойти тему Холокоста стороной. Впрочем, игнорирование насилия в фильме чересчур откровенно даже для того, чтобы вписать фильм в традицию русской культуры, предпочитающей, как известно, непрямое, косвенное изображение в искусстве “сцен насилия и секса”. И именно в этом современность, даже модернизм, присущий работе питерского мэтра. Именно в этом аспекте его новую работу мы имеем право сблизить с такими достижениями поп-кинематографа, как “Салон Китти” Тинто Брасса или экранизация десадовской “Жюстины” Роже Вадима. Тем не менее, во многих отношениях Сокуров остается верен традициям русской культуры, которые он декларативно стремится задействовать в актуальном контексте. И прежде всего традиционный контекст пробивается в названии картины – “Молох”.
     Откроем Розанова и на первой же странице “Людей лунного света” прочтем: “Я хочу обратить внимание на то, что ощущение Молоха присуще лишь некоторым… душам, которые врожденно неспособны к браку…” Молох, египетско-ассиро-вавилонский бог смерти понимается Розановым как предтеча христианского аскетизма.
     В сущности, история Гитлера и Евы Браун, так очаровательно и изысканно рассказанная режиссером, - это лишь грустная история бездетной пары. А последние реплики героев (Гитлер: “Мы победим смерть…”; Ева: “Что ты говоришь? Смерть нельзя победить”) как бы подтверждают статус Молоха как бога смерти и аскезы. И достойно внимания, что именно Ева (имя столь символично библейское!) напоминает о неизбежности смерти, как бы берет на себя функцию Молоха.
     Вообще, если аксиома русской культуры, гласящая, что произведение искусства должно быть посвящено униженным и оскорбленным, в фильме и соблюдена, то единственным униженным и оскорбленным в нем является не кто иной, как Гитлер. Как ни кажется странным, но он в фильме единственный персонаж, который конденсирует в себе все качества грешника и жертвы. Автор “Майн Кампф” вообще единственный объект в фильме. (Кстати, эта роль – большая удача Леонида Мозгового.) Ева Браун, скорее, субъект зрелища, она наблюдает за жизнью Гитлера как за шалостями ребенка, и вообще единственный ребенок (получающий пендели и ноющий) в этой семье – Адольф. Он, как инфантильный арийский бог Кришна, уподоблен игроку. Священнику, приходящему к нему просить за репрессированного дезертира, он заявляет: “Если я выиграю, на меня будут молиться многие поколения. Если я проиграю, последнее ничтожество сможет вытереть об меня ноги”.
     Из аналогий к теме Молоха вспоминается еще повесть Куприна с тем же названием, где неразделенная любовь к жестокой женщине ассоциируется с холодным могуществом технотронной цивилизации. Эта тема, вероятно, и педалируется в фильме, в котором трагедия миллионов дана в оптике неудачно сложившейся семьи, в оптике личной неудачи. Настоящий игрок здесь, безусловно, не Гитлер, а Ева Браун, удивительно напоминающая такого персонажа еврейской мистики, как демоница Лилит.
     Репрезентировать Гитлера не во всем ужасе его деяний, а в окружении семейной идиллии, на дружеской пирушке, упаковать гитлеровскую тему в оболочку некой любовно-дидактической притчи с элементами театра абсурда – вероятно, это адекватное художественное решение (в плане чисто кинематографическом фильм замечательный). Но эмоционально и морально обычный зритель должен быть поставлен таким фильмом в тупик: как реагировать? А кино ведь все-таки – искусство массовое. Или уже нет?
     Особенно акцентируется в фильме тема вегетарианства Гитлера (что напомнило мне лично тему английской группы “Зе Резидентс” “Гитлер был вегетарианцем”). Во время трапезы с соратниками фюрер бесконечно предлагает им “откушать трупного супчика”, от чего те, зная пристрастия шефа, в страхе отказываются. Известно, что евреи никогда не были склонны к вегетарианству, а заклание животного даже приравнивается у них к покаянию. Может быть, единственный вегетарианец среди евреев – Каин, земледельческий характер жизни которого подчеркивается в Танахе, - это отрицательный персонаж, убийца. Хороший Авель – как раз таки кочевник-скотовод. Еврейская мудрость экономична, и ограничивает солидарность пределами собственного вида – людей.
     И еще одно. Русская традиция еще с Достоевского могла позволить себе изобразить даже отпетого мерзавца в его человечности, в семейном кругу и т. п. (“Полюбите нас черненькими…”) Еврейская же традиция не оставляет места такому, чисто художественному гуманизму: слишком много боли принесли нам подобные мерзавцы. Она выражает свое ясное отношение к ним в Пурим-шпилях, в которых судьба Амана тождественна судьбе приносимого в жертву животного. Как известно из Книги Эстер, Амана казнили на виселице. Подобным же образом закончили свои дни подсудимые Нюрнбергского процесса. В этом тоже есть своего рода художественность, но она не оставляет места ложному смешению с гуманистической дидактикой: она не лирична, а материальна.