С 5 по 28 августа в доме-музее Анны Ахматовой проходила художественная выставка Арона Зинштейна. Известный художник выставил в музее не только живопись и графику нескольких последних лет, но и некоторые старые полотна (“Портрет литературоведа Л. Я. Гинзбург”, 1989; “Тетя Эстер”, 1992). Из графических же работ практически все датированы восьмидесятыми годами, что объясняется тем, что нынче художник полностью отдался живописи - своему любимому занятию.
     Долгое время Арон Зинштейн был известен как книжный график. Он иллюстрировал Шекспира (“Ромео и Джульетта”), Достоевского (“Белые ночи”), Окуджаву (“Путешествие дилетантов”). Гравировальный станок и сейчас культовый предмет в мастерской художника. Толстые пачки литографий и линогравюр, свернутые в рулоны, напоминают о годах работы. Однако бумага, сетует Арон Иосифович, не вызывает уважения у богатых покупателей: по какой-то вековой традиции, они жалуют своим вниманием исключительно холсты. Так что живопись в фаворе у мастера и по внутренним, творческим, и по экономическим причинам.
 

Танцующая пара. 1995

     Что касается живописи Арона Зинштейна, то в ней сразу бросается в глаза то обстоятельство, что принадлежит она художнику, в какой-то степени избежавшему петербургской академической муштры. Как шутит сам Зинштейн, “пальчики не вырисовываю”. В его работах мало придается значения анатомическим подробностям. Его фигуры - обобщенные, данные большими пятнами, как у Матисса. Причем сравнение с Матиссом здесь совершенно законное и абсолютно равное. Русско-еврейского художника Зинштейна по праву можно назвать “русским Матиссом”. Общим для того и другого является гениально найденная гармония цветовых пятен.
     После Уральского училища прикладного искусства Зинштейн, конечно, окончил Муху, и, ясное дело, многим обязан ее преподавателям и ее атмосфере. Однако корни его гения все-таки на Урале, где все иное: природа, люди, дарования. И Питер, виды, пейзажи которого так много и охотно рисует художник, - это все Питер какой-то чересчур яркий, экспрессивный, контрастный, чувственный. Это Питер, увиденный со стороны: здешние академисты так не пишут свой город, они придают ему обычно некий мрачно-трагический оттенок или флер загадочности. У Зинштейна это, конечно, то же безумное, распадающееся пространство, что и, к примеру, у Михнова-Войтенко. Если первый балансирует на грани фигуративизма и абстракции, то второй уходит в абстракцию целиком. У Зинштейна цвет и фигура находят какое-то парадоксальное равновесие, в котором все на грани: цвет уравновешивает мощная интуиция художника, а фигуры балансируют на грани карикатур, иногда ее и переходя, как, например, в картине “Отдых после сытного обеда”. В этой вещи “пальчики” как раз сосчитаны точно, но настолько растопырены, что одна зрительница упрекнула автора в “жестоком отношении к женщине”.

Флейтистка. 1998

     “Пару лет, - говорит Зинштейн, - я делал исключительно абстрактные вещи”, - и показывает картину, на которой некий небесный водоворот, шествие летящих по небу конок. А вот другая. На ней вихрь каких-то запятых, однако, при внимательном вглядывании обнаруживаются как бы вмурованные в пространство лица, намеченные лишь контурно. В этот период Зинштейна увлекло изображение движения, вихря. Но потом он оставил опыты с чистой абстракцией и вернулся на новом уровне к фигуративизму, к статике. Вихри сгустились в крупные плотные пятна экспрессивных цветов. Вообще, раз уж мы заговорили об экспрессивности, наверное, стоит упомянуть, что по манере Зинштейн считает себя близким к немецкому экспрессионизму. А из откровенных антипатий художника можно назвать Сальвадора Дали.
     У Зинштейна есть своя теория о том, что все художественные группы быстро распадаются, и этот процесс он считает закономерным. И “Кобра”, и “Митьки” - все распались. А живопись вечна, и, начиная с пещерных рисунков, носителем ее является индивидуальный гений, который лишь по внешним соображениям входит в различные творческие группировки.
     Художественное пространство у Зинштейна особое - “зинштейновское”, с его эллипсоидной кривизной. Очевидно и наглядно оно явлено в его крупных, так сказать, батальных видах массовых зрелищ и мест скопления людей: молитвенный зал синагоги, собачья выставка, День Военно-Морского флота, улица Зодчего Росси...
     Удивительным в работе Зинштейна является то, что ему удается сочетать свойственную его гению “декоративную” манеру плоскостной живописи пятнами (где отсутствует классическая перспектива) с сильной работой с пространством и с глубоким, можно сказать, метафизическим его чувством.
     Что же касается сюжетов и содержания, то Зинштейн берет в основном мелкие бытовые сценки (чаепитие, отдых, прогулка, поездка) или мирные, внеидеологические массовые сцены (казино, ресторан, выставка собак, синагога). К своим моделям художник зачастую относится иронично. Но эта ирония настолько ярко и экспрессивно, как бы радостно выражена, что не рискует вылиться в скепсис и жизнеотрицание Екклезиаста. Сама манера - яркая, жизнеутверждающая - спасает картины от карикатурности и шаржизма.
     Надо слышать, как Арон Иосифович произносит названия своих картин: “В баре сидит”, “В метро поднимается”, “Покупают картины”, “В тире стреляют”. Замечаете? Все это глагольные конструкции. И действительно, большинство картин Зинштейна процессуальны, показывают некое движение, действие. “Никто не знает, что такое законченность в живописи, - говорит художник. - Может быть, законченность - это некий звон или, может быть, единое движение, на одном дыхании запечатленное автором. Или что-то еще”. Возможно, из-за желания поймать, схватить это “единое движение” чувства, мысли, пространства, жизни художник Зинштейн пишет быстро и легко, и живопись его - легкая, воздушная. Худсовет семидесятых вынес бы вердикт: “легкомысленная”.
     Принцип Зинштейна - фиксировать реальный момент, впечатление и не давать воли фантазии. Он делает мгновенные зарисовки в транспорте, на улице... Один галерист в Бремене сказал художнику: “Вы могли бы зарабатывать своими набросками”. В итоге родился альбом “Из поварской книги Арона Зинштейна” (“Kuchenbuch als Aaron Zinshtein”). Правда, денег за свои “почеркушки” не взял: все досталось немцу. Что ж, художественный гений не обязан сопровождаться еще и гением коммерческим...
     “Глагольные” названия зинштейновских картин далеко не случайны. Художник увлечен изменяющейся реальностью с ее бытовой неприхотливостью, он не отделяет предмет от движения среды и не идеализирует, не возвышает модель. Поток меняющейся действительности захватывает его, и он чутко улавливает смену состояний, как мира, так и своих собственных. Художник отказывается от сотворения символов и образов; он весь - в реальном, подтверждая его и растворяясь в нем своей творческой манерой. В данном случае творческая манера обостряется и оттачивается смешной и грубоватой, но милой реальностью, а реальность уплотняется и оседает в отточенной творческой манере. Инь-Янь?
     Если брать литературные аналогии, можно уподобить Зинштейна Венедикту Ерофееву: им свойственна общая трагикомическая мощь, когда сюжет не загрязняет, а лишь провоцирует общий воздушный поток хмельного авторского воодушевления. Впрочем, из любимых писателей, наряду с русской классикой, Зинштейн называет Шолом-Алейхема, близкого ему по темпераменту. Зинштейновское упоение миром, его, можно сказать, восторг выражается в необычайной плодовитости этого мастера.
     Но в своей гонке за реальностью художник чутко следит, чтобы не остаться неподвижным и косным, сам он постоянно ускользает от своей собственной манеры, обновляется. “Главное - меняться”, - говорит Зинштейн. И формулой его творчества можно назвать “постоянство подвижности”, “постоянство перемен”.