25 августа 1941 года на пути из Ленинграда
в эвакуацию детско-cтариковская часть нашей еврейской семьи попала на станцию
Мга в момент, когда туда ворвались немцы. Взрывы, грохот, стрельба. Мга
горела. Вокзал был окутан дымом. Наш эшелон вспыхнул мгновенно. Взрывная
волна, швырнув, убила грудного брата Генечку. Жар, толпа, крик. Все ищут
друг друга.
Кое-кто так и остался на земле у вагонных
колес. Кто-то вернулся в город пешком или на военных попутках. Каких-то
тяжело раненных смогли вывезти героические санитарные машины... Кто сидел
тогда за спасительным рулем?...
Наши бабушка с дедушкой, закопав у насыпи
внука, оказались уже под немцем.
Два старика. Без единой в руках вещички. Без
монетки. В летнем. Евреи в немецком тылу... Они шли, скрываясь, от деревни
к деревне. Шли всю осень, ледяную зиму, следующую весну. Брели - им нельзя
было оставаться на месте. Дед обморозил ступни дочерна. Нo все это время
находился кто-то, кто, голодая возможно и сам, как-то кормил их, дарил
на тело теплое, давал, рискуя, ночлег.
Однажды они попались. "Юдэ?" - спросил немецкий
офицер. Их затолкали в сарай. Но нашелся кто-то, кто отодвинул ночью засов.
В июне, вблизи Великих Лук, не знаю уж - как,
они оказались наконец на нашей территории.
Те же деревни, обугленные войной. Оборванные,
едва живые старики просили милостыню.
Моя мама Брайна говорила потом: "Если человек
просит - подай. Мошенник ли он, лодырь, или вправду очень несчастный человек
- не тебе судить, ты подай!" (Теперь, правда, нищих у нас столько, что
просто не можешь всем подать.).
На неоккупированной земле подавали, как ни
странно, более скупо. Может, еще не полностью хлебнули беды?
Но вот как-то раз к дедушке обратился уже
наш офицер:
- Отец! Как до такого дошел? А дети-то есть?
- Было семеро. Только где теперь..?
- А фамилия твоя?
- Гилилов.
- Ой! А Пинхус Гиршевич тебе часом не сын?
Остатки нашей семьи находились тогда в эвакуации.
Бабушку с дедом мы мысленно уже похоронили. Вдруг телеграмма: "Едем вам
папа мама". Как? Когда? И стоит ли этому поверить?
Встреченный офицер когда-то до того служил
с моим дядей Пинхусом. Он пригрел стариков, узнал адрес, купил им
билеты... Как его звали?
Дед рассказал только о факте их встречи. В
вечер, когда к нам приехал. Мне было десять. Укладываясь в кровать, дед
сказал: "Сколько людей нас спасало! Завтра мы с тобой все запишем. После
войны поедем, увидимся, поблагодарим. Может и мы пригодимся...".
Это "завтра" для дедушки фактически уже не
наступило. Он лишь хрипел. И через несколько дней умер, не приходя в сознание.
Бабушка Шейна-Ена, урожденная Понизовская,
прожила еще, к счастью, немало лет. И все свои годы болела тем же желанием:
принести благодарность. Но, как всякая еврейская жена и мать, весь их с
дедом страшный путь поглощена была одним стремлением: поддержать и вытащить
своего старика. И потому, как оказалось, имен и мест она не запомнила.
С тех пор ушло столько десятилетий. Нет уже
ни бабушки, ни Пинхуса, ни других ее детей. Нет скорее всего и тех, кому
все мы (наша семья) так и не сказали хотя бы простое спасибо.
А ведь, может статься, кому-то из них потом
в свою очередь нужна была помощь. Может быть кого-то потом ложно в чем-то
обвинили, все от него отвернулись, и он остался совсем без друзей. Может
в конце пятидесятых - начале шестидесятых, когда Ленинград жил уже сравнительно
тепло и сытно, кто-то из них в деревнях опухал от голода. А приехав за
хлебушком в Питер, замерзший и бездомный, опасаясь милиции, бредя ночевать
на вокзал, на каменный пол в нетопленном вестибюле, встретился на улице
кому-нибудь из нас...
Нынче кануны Судного Дня. И пусть Вс-вышний
в Йом-Кипур судит лишь дела ближайшего года, но в Дни Трепета, говорят,
Он к нам ближе всего и лучше всего нас слышит. И потому я осмелюсь просить
Его от себя, от бабушки Шейны-Ены, дедушки Гирша, ото всех их отпрысков
передать нашим спасителям, как живым, так и мертвым: "Простите нас!".
И может быть потом Он и Сам найдет возможность
простить. Простить и спасенных и спасителей.
Я ничего не доказываю, я только прошу.