РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЕВРЕЙСКОМ ВОПРОСЕ

ЖАН-ПОЛЬ САРТР

Величайший философ и писатель XX века
Жан-Поль САРТР (1905-1980),
по мнению многих, относился к числу
праведных неевреев – Праведников народов Мира.
И далеко не случайно, что его идеи перекликаются с идеями
рабби Нахмана из Брацлава, рабби Менахема-Мендла из Коцка,
Мартина и других выдающихся еврейских мыслителей.
 Ниже мы публикуем отрывок из эссе Сартра
"Размышления о еврейском вопросе",
написанного в конце 40-х годов.
     Мыслящий человек всегда сознает, что его представления о мире ограничены, что появление каких-либо новых фактов или идей может породить у него сомнения. Мыслящий человек никогда не может знать с полной уверенностью, куда приведет его мысль. Он открыт для нового и потому может показаться непоследовательным.
     Однако есть люди, для которых самым притягательным духовным ориентиром оказывается камень. Он прельщает их своей устойчивостью, своим постоянством. Они хотят быть твердыми и непроницаемыми, они не желают меняться: ведь кто знает, куда могут завести изменения... В этих людях живет первозданный страх перед истиной и перед собственным "Я". В сущности, они боятся даже не столько истины, о существовании которой зачастую вообще не подозревают, сколько форм, в которых она может быть высказана, – форм объекта с неопределенным количеством измерений. Существование таких форм угрожает их собственному существованию – ведь они стремятся ко всему немедленному, сиюминутному. Они нуждаются в знаниях, не приобретенных, а впитанных с молоком матери. Испытывая страх перед самим процессом мышления, они выбирают для себя такой образ мыслей, в котором познанию и исследованию мира отведена самая скромная роль; такой образ жизни, при котором от них никогда не потребуется ничего сверх того, чем они уже владеют, и в ней никогда не появится ничто новое.
     Именно к этому психологическому типу относится антисемит. Конечно же, не евреев он боится на самом деле: антисемит боится самого себя, собственного сознания, своей свободы, своих инстинктов, необходимости признать свою личную ответственность. Он боится одиночества, перемен, которые, как он догадывается, могут с ним произойти, он боится общества, боится жизни. Он боится всего, кроме евреев.
     Антисемит – это трус, который не хочет признать свою трусость, это пугливый убийца, который не решается поддаться своему влечению к крови и в то же время не в силах избавиться от него. Но если речь идет о насилии не над живым, конкретным человеком, а лишь над неким образом, существующим в воображении или на бумаге, или, скажем, об убийстве сотен тысяч, миллионов людей... Это совсем другое дело.
     Перед нами человек удрученный, растерянный, но в то же время не осмеливающийся взбунтоваться, поскольку он боится ответственности. Становясь антисемитом, человек не просто принимает некую сумму идей – он выбирает свою личность. Он выбирает постоянство и каменную твердость, он выбирает безответственность солдата, обязанного подчиниться приказу своего командира, – с той лишь разницей, что такового над ним все же нет. В конце концов, он предпочитает верить, что добро и истина – это данность, не подлежащая обсуждению. Он не рискует подвергать сомнению свои ценности, боясь, что ему придется искать другие. Еврей для антисемита – это всего лишь отговорка, предлог. В каком-нибудь другом месте такой отговоркой будет негр или китаец, – словом, любой человек, существование которого предоставляет трусу возможность скрыть свои страхи, убедить самого себя, что его позиция в мире определена раз и навсегда, что его место в нем принадлежит ему одному, что его право на это место освящено традицией. Короче, антисемитизм – это страх перед человечностью. Антисемит – это человек, который хочет быть твердым и недоступным для жалости, как скала, быть огненным шквалом, разрушительной бурей – чем угодно, но только не человеком.
     Антисемиты правы, утверждая, что еврей спит, ест, читает и умирает как-то особенно, не как все люди, по-еврейски. Как же может быть иначе, если еда, сон и даже смерть еврея отравлены? Как может быть иначе, если он чувствует, что вынужден каждую секунду определять свою позицию по отношению к этому яду? Каждый раз, когда он выходит на улицу и чувствует, что на него смотрят те, кого евреи иногда называют "они" и в "их" взгляде видна смесь стыда, страха и неприязни, – еврей должен решить для себя, согласен ли он продолжать оставаться тем, кем "они" заставляют его быть.
     Если он согласен, то как далеко может зайти это превращение? А если нет, будет ли это означать, что он должен отказаться от всякой связи с другими евреями? Или, наоборот, от связи с "ними"? Что бы он при этом ни выбрал, он уже встал на еврейский путь. Он может быть мужественным или робким, печальным или веселым, ненавидеть христиан или любить их, но он не может не быть евреем...
     Я, нееврей, не обязан ничего утверждать или отрицать по этому поводу. Но еврей, который решит, что его национальность больше не существует, возложит на себя обязанность доказать это. Быть евреем – это особое состояние, в котором человек оказывается помимо своей воли. Помимо своей воли еврей должен всей целостностью своей личности отвечать за весь еврейский народ, за его судьбу и сущность. Еврей может говорить и думать все что угодно, может сознавать свою ответственность или вовсе не думать о ней – все равно дело оборачивается так, что он снова и снова в любом своем действии должен вставать перед кантовским категорическим императивом. Он словно бы обязался спрашивать себя каждую минуту: "Если все евреи будут поступать так, как я, – что станется с еврейским народом?" И на вопросы, которые он сам себе задает, например: "Что будет, если все евреи станут сионистами?" – или, скажем: "Что будет, если все евреи примут христианство?" – или: "Что будет, если все евреи начнут отрицать свое еврейство?" – и т.д., и т.п., он должен найти ответ самостоятельно, без посторонней помощи.
     Само собой разумеется, что подлинность личности предполагает ясность сознания, готовность к риску и к принятию ответственности, хотя бы даже эта готовность к риску – или необходимость рисковать – была не вполне осознанной, являющейся следствием обиды или даже ярости или ненависти. В любом случае, нет сомнения: для того, чтобы быть личностью, требуется мужество. Поэтому неудивительно, что неподлинность личности распространена куда больше. Еврей тут не составляет исключения: подлинность означает для него быть евреем до конца, неподлинность – отрицание своей сущности или попытка скрыть ее. Неподлинность гораздо соблазнительней для еврея, чем для любого другого человека, потому, что он хочет покончить с постоянной ролью жертвы, которая ему уготована. Униженные и оскорбленные обычно особенно остро ощущают свою солидарность. Положение пролетария, доведенного до необходимости бунтовать, или положение верующего, принадлежащего к гонимой общине, предоставляет возможности для глубокого ощущения единства и братства. Но евреи не обладают единством материальных интересов, как в первом случае и, в целом, не являются единой общиной верующих, как во втором. У них нет единой родины (по крайней мере, так полагают многие из них), и единственная связь, объединяющая их, – это ненависть и презрение со стороны окружающих. Поэтому подлинный еврей это тот, кто требует справедливости перед лицом презрения.
     Во времена общественного спокойствия ситуация, в которой находится еврей, не поддается однозначной формулировке; это некая атмосфера, неуловимый оттенок выражения лиц вокруг, подтекст слов, скрытая угроза, абстрактная связь, объединяющая его с совершенно чужими ему людьми. Все это направлено против самой его еврейской сущности, но так, что это почти не заметно со стороны. Экономическое процветание евреев тесно связано с процветанием нации, среди которой они живут, судьба евреев во многом зависит от судьбы страны, где они обитают, язык, на котором они говорят, и культура, в лоне которой они выросли, дают им возможность не связывать свои надежды и расчеты с общееврейскими делами – если только таковые вообще существуют. Еврей мог бы постараться – иной раз даже с успехом забыть, что он еврей, – если бы только он не чувствовал, не узнавал везде и всюду тот яд, который ему так знаком, – враждебный взгляд "другого". Короче, если бы не антисемитизм.
Сайт создан в системе uCoz