А. МАЛИНКОВИЧ
ЛЕНИНГРАДЕЦ
Что ж я так пекусь об этой
Грозной северной стране,
Что ни словом, ни конфетой
Не была добра ко мне.
И какой суровой ниткой
Я навеки к ней пришит –
То ли водкой, то ли пыткой,
То ли русский, то ли жид.
Что-то больно и негромко
Ноет с самого утра –
Лихоманка или ломка,
Или русская хандра.
Не могу забыть хоть тресни,
Глядя с Масличной горы,
Эти годы, эти песни,
Эти темные дворы.
Мокрый ветер, подворотни,
Фонари и корабли,
Горький привкус приворотный
От воды и от земли...
Из отесанного камня,
Из витого чугуна –
Как ты все-таки близка мне,
Нелюбимая страна.
Врозь с тобою – будто болен,
Вместе – корчусь от стыда,
Я в самом себе не волен
И не буду никогда.
От нечаянной песчинки
Глаз слезится на ветру,
И в груди не тают льдинки
Даже в самую жару...
ЭМИГРАНТЫ
Прими от меня пустоту
И плоскость морского пейзажа,
Такого пустого, что даже
Одну пожилую чету,
Стоящую молча, и ту,
Как лишнюю вовсе черту
Во влажной серебряной пряже,
Стремится представить поглаже,
Как крупную гальку на пляже.
Но все ж с моложавой улыбкой
Взгляни напоследок туда,
На моря периметр гибкий,
Где небо, земля и вода,
Сошлись как морские суда
В колонну с мечтой и ошибкой
И медной скрежещут обшивкой.
Там дети – еще малыши.
Там все так прекрасно и просто,
Как след на песке от мальпоста. –
Но там уже нет ни души...
Уходит судьба, припадая
На каждой девятой волне,
Оставив навечно во мне
Ту память и явь наравне,
Когда ты была молодая,
На самом краю Голодая,
Стоящая в белом огне.
И это виденье, и арок
Латинский курсив без помарок,
И скрип пришвартованных барок,
И правила белых ночей,
Прими на прощанье в подарок
И спрячь среди детских вещей...
Но только, смотри, осторожней,
Не выдай себя на таможне..
Как утка взлетает заря
Над нежной морщинистой пленкой
И острым углом сентября,
И красной своей перепонкой
Такою пропащей и тонкой,
И криком бессмысленным – кря
Тревожит окрестности зря.
Ну что ж нам с тобою пора,
Домой бы поспеть до утра,
Где взрослые наши потомки,
Которым плевать на пейзаж
И памяти острые кромки,
Готовят к отъезду багаж...
Они набивают котомки,
Они подгоняют постромки,
Они подстилают соломки,
А прочее, видимо, блажь.
ФОТОГРАФИЯ
Воскресный день, знакомый вид.
Крестьянка на крыльце сидит
В жакете пестром и коротком
И с кулаком под подбородком.
На юбке складчатой и длинной,
Замазанной по низу глиной,
Уже не разобрать узор
Для жизни нашей слишком кроткий.
И вроде бы – какой позор –
Слегка припахивает водкой.
Какая грустная работа –
На это старенькое фото,
На этот снимок групповой
Смотреть с повинной головой.
И знать, что было и что будет,
И что, куда потом убудет...
Зовут крестьянку тетя Маня,
Она с племянником, со мной
После победы над Германией
Приехала к себе домой.
Ее родители убиты,
В канаве глиняной зарыты,
Судьба разорена войной,
К тому ж и я еще – больной.
О как я помню голос трубный
И резкой складки носогубной
Невозмутимо горький след.
Усмешку речи неученой,
Тепло щеки непропеченной,
И местечковый, обреченный
В глазах ветхозаветный свет.
А вот и я стою на горке,
Как на большой арбузной корке,
Закутан с головы до ног
В крест-накрест стянутый платок,
Который против поговорки
Накинут плотно на роток.
А вот во избежанье риска,
Привязана не так уж близко,
Стоит коза по кличке Лизка -
Жевать на время прекратив,
Серьезно смотрит в объектив,
Как записная рекордистка...
Мы жили с ней не слишком дружно,
Но мне лечиться было нужно,
И тетка чуть ли не силком
Меня лечила рыбьим жиром,
Постельным праведным режимом
И теплым козьим молоком.
А через год я встал с постели,
Козу зарезали и съели,
Меня забрали в Ленинград.
Отдали с опозданьем в школу,
Где снова делали уколы
Туда же, что и год назад...
А тетя Маня замуж вышла,
Но второпях и невпопад,
Короче, ничего не вышло,
И тут уж я не виноват.
Из прочих мелких происшествий
Припомню запах козьей шерсти,
Который жил со мною годы,
Не исчезая нипочем,
Неслышный школьному народу.
И свитер уж давно сносился,
Но запах надо мной носился,
Клубился над моим плечом
Особо в мокрую погоду...
Но постепенно растворился...
1953-й год
А с Колькой Гуровым мы были кореша,
Мы жили рядом и учились рядом,
Два очень непохожих крепыша,
Мы в пятый перебрались не спеша
Под сталинским, под многомудрым взглядом,
Перед вождем умеренно греша,
И городом-героем Ленинградом.
Едва ли мы с ним лезли на рога,
По тем годам, я думаю, едва ли,
Но воду лить на мельницу врага
Мы все-таки немного помогали,
Поскольку у сантехника в подвале
Из пачки папиросы трали-вали,
Пока он с нашей дворничихой Валей
Не видел и не слышал ни фига.
И раз мы это дело наблюдали,
То нас не понапрасну упрекали,
Что честь отряда нам не дорога.
Мы это все, конечно, терли к носу,
Напополам курили папиросу,
И как-то раз, садова голова,
Не убоясь подвоха и доноса,
Я доказал ему как дважды два,
Что наша власть по вкусу не халва
И что она, конечно, не права
В решении еврейского вопроса...
И в тот же день, уже перед концом,
Его отец тяжелою походкой
Зашел поговорить с моим отцом.
И тот вдруг с изменившимся лицом
Мать – по-еврейски – отослал за водкой,
И разговор негромкий и короткий
Занюхали соленым огурцом
И празднично распластанной селедкой,
Потом прощались долго в коридоре
И хлопали друг друга по спине...
И выглядели празднично вполне
Но где-то там в библейской глубине
Предчувствие отчаянья и горя,
Как облачко сползало по стене
Но не до Валтасара было мне
В беспечном полемическом задоре.
Тогда отец добавил мне ума,
Как говорится, в задние ворота,
И так нежна была отцовская забота,
Что дрогнула история сама,
И в мире нашем изменилось что-то...
А за окошком шла к концу зима
За три недели до солнцеворота.
Ах, Коля, Коля, годы-то тю-тю...
Все получилось словно в анекдоте –
Сошел твой поезд с верного путю,
Дал дуба машинист на повороте,
Не довезя меня на Воркутю...
Ну, это я, как водится, шутю –
Сегодня оба мы с тобой в пролете.
А вот ты знаешь славный праздник Пурим?
А это ведь не просто выходной...
Не знаешь – ну и ладно – Б-г с тобой,
Давай-ка, Николай, с тобой закурим,
А может быть, и выпьем по одной,
Как в песенке поется заводной.
