Траурная церемония в Пушкине прошла в этом году уже в 10-й раз – в 60-ю годовщину гибели евреев города от рук нацистов в октябре 1941 года. Человеческое сознание устроено таким образом, что ему необходимы круглые даты – отметки времени, за которые может зацепиться память. Может быть, именно поэтому к памятнику “Формула скорби” пришло в этом году особенно много людей. Прозвучала молитва “Эль мале рахамим”. Все собравшиеся по традиции положили к подножию памятника по камушку. Было много цветов...
 

     О себе и об истории создания памятника “Формула скорби” нам согласился рассказать Борис Ефимович Бейдер, автор архитектурного решения мемориала.

     Я – профессиональный архитектор. Родился в 1942 году, в эвакуации. Я не знал ни бабушек, ни дедушек: часть была репрессирована, часть погибла на Украине во время оккупации. Учился в обыкновенной школе на Украине, а в 1959 году приехал в Ленинград и поступил в художественное училище, затем в Академию художеств на архитектурный факультет.
     Отец и мать – выходцы с Украины. Мать родилась в украинском Полесье, работала учительницей. Ее отец, экономист, был репрессирован в 1937 году, никто не знает, где он погиб. Отец родился в местечке Купель, которое расположено между Подолией и Волынью. Местечко существовало около 400 лет, перед войной там жило более двух тысяч евреев. В сентябре 1942 года фашисты согнали их на старый кирпичный завод и расстреляли. Там погибли мать отца, его брат, сестры. В 1977 году мы с братом были на родине отца. Брат у меня журналист, он сейчас работает в Иерусалиме заместителем главного редактора русскоязычной газеты “Вести”. Местная жительница, она была девочкой во время войны, рассказала нам, что расстрелом руководил один немецкий офицер, а убивали евреев шуцманы. На месте гибели стоит памятник, его поставил один энтузиаст, самодеятельный скульптор.
     Мой отец, Хаим Бейдер, 1920 года рождения, – поэт, пишущий на идише, был заместителем главного редактора журнала “Советиш геймланд”, вел курсы идиша в Литературном институте в Москве. Он закончил Одесский пединститут по специальности “Еврейский язык и литература”. У отца много сборников идишских стихов, некоторые из них переведены на русский. До 1933 года он не знал ни русского, ни украинского, зато много читал на родном языке. Когда в 1939 году он написал балладу к 80-летию Шолом-Алейхема, поэт Перец Маркиш пришел в восторг от этих стихов. Из-за слабого зрения отца не взяли в армию, и он вместе с мамой эвакуировался в Туркмению. В 1948 году у отца был готов к печати стихотворный сборник, но в стране началась антиеврейская кампания, и книгу уничтожили. Отец вспоминал, как они с мамой всю ночь топили печку стихотворениями… Когда отец работал корреспондентом областной газеты в украинском городе Проскурове, к нему приходили люди из КГБ. Дома об этом родители говорили только на идише, чтобы я ничего не понял. К сожалению, я не знаю еврейский язык и не могу читать отцовские стихи в оригинале. Сейчас отец живет в Нью-Йорке, занимается публицистикой. В прошлом году мы встречались с ним в Иерусалиме, когда ему вручали премию имени Давида Гофштейна за литературную деятельность на языке идиш. В одном из стихотворений отца говорится, что пока на свете существует хоть один человек, знающий идиш, он будет писать на этом языке.
     Интерес к рисованию возник у меня еще в школе, мама хотела, чтобы я стал архитектором. Конкурс в Академию художеств был высокий, было трудно, но я был молодой, напористый и уверенный в себе парень. Именно архитектурный факультет в те годы отличался большим либерализмом. Там преподавали замечательные педагоги; я застал еще Евгения Адольфовича Левинсона, деканом был Виктор Ильич Кочедамов. Я закончил мастерскую профессора Сергея Борисовича Сперанского. Это были образованнейшие, культурнейшие люди, настоящие – закалки довоенной архитектурной школы – специалисты. При этом, конечно, в академии хватало рутины, выходила газета “За социалистический реализм”, осуждались формализм и абстракционизм в искусстве. Курс был небольшой, всего 40 человек, среди них были и евреи. Надо сказать, что при поступлении в академию, я не почувствовал никакой национальной дискриминации. Не было антисемитизма и на флоте, где я служил, там, кстати, были и офицеры евреи. Непосредственным моим командиром был капитан третьего ранга Бирбровер. Вместе со мной служили матросы Розенберг, Фарбер, Файнберг. Если кто и отпускал антисемитские шуточки, то это немедленно пресекалось самими же матросами. Помню, как капитан второго ранга Гуревич втолковывал мне, что я должен быть одет по форме, с иголочки, должен показать всем, что я достойный сын своего народа. И все-таки, я всегда помнил о своей принадлежности к еврейству – так меня воспитывали родители. Мама, еще начиная со школы, внушала, что мне надо знать предметы на “пять с плюсом”, чтобы получить “четыре”. Такова была общая установка в еврейских семьях: в учебе дети должны быть первыми. Отец еще в пятидесятые годы слушал по приемнику передачи из Израиля, на русском языке и на идише, и всегда пересказывал мне самые интересные эпизоды.
     После окончания академии я работал в Сургуте, в основном, проектировал жилые дома. Тогда это было главной задачей градостроителей. Работа главного архитектора – это специфическая работа, кроме проектирования приходится исполнять функции государственного чиновника. Я был единственный беспартийный работник горисполкома. Мне много раз предлагали вступить в КПСС, еще и в армии, но я всегда отнекивался. В 1974 году вернулся в Ленинград, работал в проектном институте, а потом архитектором в Художественном фонде. В 1988 году у меня была командировка в Иркутск, и там, на Байкале, в Доме творчества “Листвянка” я познакомился с молодым ленинградским скульптором Александром Позиным. Его работы мне чрезвычайно понравились, он создавал совершенно удивительные вещи, почему-то это были всегда ангелы со сломанным крылом. Позин был знаком с вдовой Сидура. Он делал памятник погибшим афганцам, моделью которого была скульптура Сидура.
     В Ленинграде Позин меня познакомил с Геннадием Фарбером, одним из еврейских активистов, участником Группы исследования Катастрофы. В мае 1990 года эта группа направила официальное письмо в Пушкинский городской совет с призывом установить памятник на месте расстрела евреев города. Памятник должен был быть выполнен по скульптуре Сидура “Формула скорби”. Мне предложили разработать архитектурный проект памятника. Ранее я был знаком с творчеством Сидура только по репродукциям его работ. Они меня чрезвычайно взволновали: я почувствовал в его скульптурах мощную внутреннюю энергию художника. Модель скульптуры была совсем небольшая, высотой всего 15 сантиметров. “Формула скорби” – очень знаковая скульптура, она напоминает первую букву еврейского алфавита, “алеф”, символ начала. Честно говоря, я тогда не верил, что памятник будет поставлен. Только благодаря воле и настойчивости Фарбера идея была реализована.
     Работа велась на общественных началах, да никто о вознаграждении и не думал. Мемориал создавался на деньги, поступавшие в качестве пожертвований предприятий и частных лиц. Мы выехали с Позиным на место, определили размеры памятника, я сделал первый вариант проекта. В ГИОПе (Государственной инспекции охраны памятников) его не утвердили. Я сделал другой вариант, который представил на рассмотрение большого городского художественного совета под председательством Ф.К.Романовского. В марте 1991 года в присутствии скульптора А.С.Чаркина, архитекторов В.Б.Бухаева и Г.С.Хазацкого прошло профессиональное обсуждение проекта. Были сделаны некоторые замечания, но смещенный, как бы угадывающийся могендовид, не тронули. Я не сразу пришел к такому архитектурному решению, где присутствовала бы еврейская символика. Вначале была задумана уходящая в землю наклонная стела. И, наконец, 15 марта 1991 года Градостроительный совет города одобрил архитектурное решение памятника. После утверждения проекта мы еще раз все размеры проверили на месте, с помощью специальных выгородок. Потом Позин вылепил скульптуру в глине в натуральную величину. Эту модель отвезли на завод “Монументскульптура”, где с нее сняли форму и отлили в бронзе. На сам памятник пошло четыре тонны бронзы, а малые архитектурные формы были изготовлены из меди. Затем я отрисовал все буквы, дал чертежи на элементы архитектурных частей. Вообще, чисто профессиональных проблем с памятником было немного. Были организационные проблемы: надо было согласовать проект с садово-парковым хозяйством города Пушкина, были трудности с определением участка, где должен находиться памятник. Но все эти трудности разрешал Фарбер. Я познакомил его с замечательным человеком, искусствоведом Романом Савельевичем Свирским. Он проделал колоссальную работу в осуществлении нашего проекта, “пробивал” размещение заказа на заводе “Монументскульпура”, нашел рабочих для фундаментных работ, причем, как я помню, в основном, это были евреи. Самый ответственный и тревожный момент для меня наступил, когда в Пушкине кран поднял эту четырехтонную скульптуру для установки на фундамент, а я, как дирижер, показывал “выше”, “ниже”, “правее”. Когда “Формула скорби” была поставлена на место, я испытал настоящее счастье.
     Во время церемонии открытия памятника Александр Френкель, один из членов инициативной группы, попросил меня выступить. Оратор из меня неважный, но я согласился рассказать об авторе “Формулы скорби”, о выдающемся скульпторе Сидуре. На открытии было много народу, была моя семья, две дочери, семья брата. И когда я говорил, я так волновался, что видел только своих родных. Проникновенные слова сказала узница вильнюсского гетто Маша Рольникайте, выступал глава администрации Пушкинского района, профессор из Америки, хорошо знавший моего отца...Судя по отзывам в ленинградской прессе, памятник понравился решительно всем. Нашлась только одна газетенка, которую, кажется, выпускал Невзоров, где автор статьи писал, что непонятно для кого поставлен памятник, что выглядит он безобразно, и все в таком духе. Обычные антисемитские аргументы под соусом как бы профессиональной критики. “Формула скорби” дорога мне, во-первых, потому, что это мой единственный еврейский памятник, а во-вторых, получилось все так, как я задумал. Когда я смотрю на этот памятник, я всегда вспоминаю о гибели моих родных на Украине. Еще много у нас таких скорбных мест, где необходимо было бы установить подобные мемориалы.

Фото: Александра Наделя, Михаила Хейфеца