Ровно год назад в “Иностранке” (10’2000) был опубликован русский перевод романа французского писателя Мишеля Уэльбека “Элементарные частицы”, в этом году он вышел отдельным изданием, а сам автор успел побывать в Санкт-Петербурге, где произвел на публику впечатление законченного и неисправимого маргинала, с отсутствием основного количества пуговиц, с незастегнутыми молниями и проч. Таков, в сущности, и сам роман, постепенно усваиваемый современной русской интеллектуальной литературой. Предлагаем вам рецензию петербургского критика Семена Левина.

     Тотальная деконструкция литературы в нашумевшем романе Мишеля Уэльбека, абсолютная точность пропозиций, обоснованность и доказательность описаний и мотивировок, скрупулезная прописанность мелких деталей (марки машин, цвета платьев, количество мегабайтов на дискете, имена статистов и их истории) – все это у писателя обозначает продуманное и виртуозное мастерство, литературную выучку, заключающуюся во владении не только приемом и интонацией, но и контекстом, сюжетом и идеей. Однако за всем этим изощренным инструментарием, в этом мастерстве обнаруживается потрясающий, беспредельный цинизм. Произведение Уэльбека обезоруживающе цинично, и прежде всего цинизм этот в том, что не только стиль, манера, сюжетные ходы, но и отдельные мизансцены, и идейный фон, и ключевые умозаключения, да и, собственно, сюжет романа, являются сознательными цитатами. Впрочем, для французской культуры эта тотальная цитатность, возможно, как раз достоинство. Французская культура пропитана цитатами. Литература цитирует массовую культуру, философию, кич, журналистику, рекламу, бульварное чтиво и кинематограф, которые, в свою очередь, цитировали некогда литературу.
     Сюжет романа сводится, по сути, к взаимоотношениям двух сводных братьев: биофизика Мишеля (тезки автора) и преподавателя литературы Брюно. Первый – холодный физик, второй – сексуально озабоченный лирик. Любимый писатель Брюно – Сэмюэль Беккет, и, по логике скрытых цитат, сюжет “Элементарных частиц” очевидным образом воспроизводит сюжет романа Беккета “Моллой”, где тоже фигурируют два персонажа, являющиеся, с одной стороны, антагонистами, а с другой, это двойники, дублирующие друг друга. Мало того, Уэльбек издевательски повторяет даже такие детали беккетовского романа, как взаимоотношения героя со своим сыном (сын Брюно), и даже то, что его сын ездит на велосипеде, то есть тему велосипеда. От Беккета же и тягучие, в духе поздних романтиков, описания пейзажей, многозначительное любование природой. Да и финал романа: один из братьев возвращается в психушку, другой исчезает (по-видимому, утонув в море) – также копирует мотивы “Моллоя” и беккетовские излюбленные мотивы вообще (надо сказать, Брюно сильно напоминает Мелона из романа Беккета “Мелон умирает”).
     На идейном уровне роман апеллирует к генетике и вообще к сознанию если не технократическому, то когнитивистски ориентированному, пестря строгой научной терминологией, которая, впрочем, во многих случаях уже вошла в обиход простого читателя через прессу и популярные брошюры: генетический код, клонирование, бифуркация и т. п. Идеологическим алиби романа служит придуманный автором квазиплатонический миф о создании посредством генетики нового бесполого человечества, размножающегося путем клонирования, и, соответственно, о постепенном вымирании хомо сапиенс. Отсюда патетическое заключение романа, с сарказмом повторяющее, травестируя его, окончание одиозной книги Мишеля Фуко “Слова и вещи”. Если Фуко, говоря об исчезновении человека, имел в виду исчезновение определенного рода дискурса, то Уэльбек, как и положено литератору (или, если угодно, “физику”), натурализует метафору философа и заявляет о буквальном исчезновении человека как биологического вида. В то же время он говорит о “самоопределении” вида, тем самым скрыто цитируя уже Шопенгауэра. Однако вся основная идеологическая риторика романа, хотя и травестийно, но воспроизводит риторику постструктуралистских авторов, направленную против “фаллоцентризма” и “иудео-христианской традиции”, а также против всех религий “откровения” вообще, включая сюда не только иудаизм и христианство, но и ислам. Лишь буддизму остается некоторая толика уважения, здесь тоже Уэльбек повторяет жесты таких постструктуралистов как Деррида и Делез, имена которых удостаиваются самим автором лишь мимолетной насмешки, что, кстати, порождает подозрение: не движет ли пером писателя простая зависть к чужой славе? Однако если это даже зависть, то зависть совершенно нового типа, на редкость умело и талантливо организованная в добротный роман, пусть этот талант немного холодноват и чересчур рационален. Каждому свое, и здесь философия служит лишь материалом беллетристики. Возразить, в сущности, нечего.
     Тотальная критика “иудео-христианства”, религий “откровения” и тому подобного прослеживается в романе, разумеется, прежде всего не на уровне понятийном, но на уровне описания нравов, и в основном это касается сексуальной свободы, сексуальной революции. Впрочем, откровенные сцены, обильно, до тошноты усеивающие страницы “Элементарных частиц”, нельзя счесть порнографическими по той причине, что они не нацелены на возбуждение и соблазнение. Эти сцены написаны, пожалуй, чересчур тепло и человечно, в них нет садовского нагнетания деталей, а лишь объективность, точность и ироничность, это описания в духе позитивизма, в духе романа XIX века, несмотря на то, что само описываемое, с точки зрения XIX века, абсолютно непристойно. Возможно, исключением являются описания кровавых оргий сатанистов, действительно порнографичные в худшем смысле слова.
     Само название романа – “Элементарные частицы” – скорее всего отсылает не к содержанию, а к его форме: текст смонтирован из отдельных, порой афористичных отрывков, представляющих собой как бы “атомы”, “элементы”, и многочисленные отвлеченные рассуждения об атомах (как в физическом, так и в метафизическом смысле слова) лишь иронически намекают на саму структуру романа и художественного мышления его автора. Эта афористичность, вероятно, идет от Ницше и всей традиции французского “нового романа” (Роб-Грийе, Натали Саррот и т. д.).
     Разумеется, в романе вполне отчетливо заявлена и еврейская тема. Достаточно уже того, что главный герой Мишель, представленный как великий ученый и вообще спаситель человечества, сравнивается с Эйнштейном, а интернатский надзиратель его брата Брюно, спасающий последнего от издевательств местных хулиганов, носит фамилию Коэн. Еврейская тема заявлена хотя и сдержанно, но отчетливо позитивно, и не хочется относить это на счет обычной политткорректности. Сама критика “иудео-христианской” морали проводится в романе не от первого лица, а опять-таки как цитата, она присутствует на страницах многочисленных модных изданий эпохи хиппи, проповедующих индустрию развлечений. Эта критика вообще рассматривается Уэльбеком скорее как веха наступающей цивилизации развлечений, и сама она скорее является для автора объектом вторичной критики, снимающей ее. Кстати, роман Уэльбека, вообще пропитан ненавистью к хиппи, которых автор во многом ассоциирует с сатанистами и кровавыми маньяками.
     Сильна в романе и отсылающая все к тому же Беккету рефлексия на библейские темы, и здесь автору свойственно в духе реформированной после Холокоста теологии скорее отождествлять современных европейцев с еврейским народом, нежели противопоставлять их (христиан и евреев). Присутствуя на свадьбе своего брата и слушая, как пастор разглагольствует о Б-ге Израиля, Мишель, например, “с трудом приходя в себя, подумал: неужели они все (то есть присутствующие в храме) евреи?.. Ему понадобилась целая минута размышлений, чтобы сообразить, что по существу речь идет о “том же самом” Б-ге” (т. е. Христос здесь контаминирован с ветхозаветным Иеговой). Не говорю уже о том, что сам сюжет романа – повествование о двух конфликтующих братьях – через и сквозь Беккета указывает и на другой, более аутентичный источник – Танах, а именно на историю Каина и Авеля. Об этом, кстати, свидетельствует и множество мелких деталей. Скажем, то, что генетические открытия Мишеля позволяют вывести новый вид коров, тема скота вообще – прямая отсылка к скотоводчеству Авеля. Да и предполагаемая смерть Мишеля в морских водах, очевидно, тоже библейская аллюзия, только в данном случае на египетские колесницы. При этом следует, наверное, подчеркнуть, что все эти скрытые цитаты – чистой воды ирония и игра с эрудированным читателем в поддавки: богатство аллюзий лишь усугубляет цинизм автора. Подобные же попытки постмодернистского обыгрывания библейского сюжета о двух братьях находим не только у Беккета, но и, к примеру, в фильме Йоса Стеллинга “Иллюзионист”, и в поэме Бродского “Горбунов и Горчаков”.
     Забавен эпизод попытки Брюно стать писателем и его разговор с издателем Соллерсом. К писательству его, в согласии с Фрейдом, побуждает чувство сексуальной неполноценности, точнее зависть к негритянскому подростку. Здесь герой Уэльбека транслирует расистский миф во всей его смехотворной приапической похабности. Брюно страдает от малых размеров своего “агрегата”, у негров же, по его мнению, с этим все в порядке. “Весь уик-энд я сочинял расистский памфлет, пребывая в состоянии непрерывной эрекции. В понедельник Соллерс принял меня в своем кабинете. “Вы самый настоящий расист. Это чувствуется. Это отлично”. Бах-бах! Он выхватил одну из страниц, отметил пассаж на полях: “Мы завидуем неграм, мы ими восхищаемся, потому что жаждем по их примеру снова стать животными, одаренными большим членом и крошечным мозгом рептилии...” Соллерс шаловливо потряс листком: “Это круто! И потом, ничего сверх меры шокирующего. К примеру, вы не антисемит”. Он вытаскивает другой пассаж: “Одни евреи избавлены от сожалений, что они не негры, ибо с давних времен они избрали путь разума, стыда и чувства вины. Ничто в западной культуре не может хотя бы приблизиться к тем высотам, каких евреи достигли, побуждаемые сознанием виновности и стыдом; именно потому негры питают к ним особую ненависть”. Понятно, что Брюно не настоящий расист. Может быть, в силу отсутствия у него антисемитизма его и не печатают. С другой стороны, восхищаясь евреями, он выпячивает как раз те черты, которые издавна служили мишенями расистской пропаганды: закомплексованность, чувство вины, сексуальная ущербность и т. п. Но это амбивалентность, вписывающаяся в логику самокопания: Брюно сам, ясное дело, отождествляет себя с евреями. Если это понять, текст читается уже иначе. “Я мог бы вступить в Национальный фронт, но чего ради жевать кислую капусту в компании недоносков? Среди правых мало толку искать женщин, они если и есть, то путаются с десантниками. Мне следовало сохранять позицию “левого гуманиста”, это мой единственный выигрышный шанс, в глубине души я был уверен в этом”. Остается лишь констатировать, что даже во Франции позиция “левого гуманиста” ведет в психушку.
     Еще одна любопытная особенность романа Уэльбека: автор методично, можно сказать, садистски уничтожает персонажей женского пола, используя во всех случаях неизлечимые фатальные болезни. Возлюбленная Брюно становится жертвой некроза копчикового отдела позвоночника, у подруги Мишеля – рак. Возможно, все это немного в пику феминисткам.