ДМИТРИЙ КОЛОМЕНСКИЙ;

                         * * *
Мы уходим из дома. И дом, как живой,
Зажигает глазища, премудрой совой
Притворяется, ухает ветром в трубе,
И взлетает, и бьётся в сосновые сети.
Ты не смейся: на крыше остался рубец –
Это падало дерево. Малые дети,
Мы стояли поодаль, где деда велел.
И тогда оно дёрнулось, выгнуло спину...
В кинофильме каком-то, увидев расстрел,
Я не мог оторваться, смотрел и смотрел,
Как шеренга деревьев вдруг выгнула спину,
Как шеренга деревьев вдруг выгнула спину.
Мужики тараканами прыснули врозь,
И поплыло тяжелое серое тело.
Я не помню, чего-то им не удалось,
Может, ветер подул, или мышка задела...
Только падало дерево. Грохот и плач.
И в конвульсии воздух стригущие ветви.
И поставивший ногу на пень, как палач,
Тракторист, и рванувшая с воплем из церкви
стая галок. По Волге текли корабли,
Дорожала еда, дешевели рубли,
Приспособили пень под основу стола.
И теперь мы уходим из дома, уходим.
Мама старой соседке ключи отдала
и купила билет на пустой пароходик.
И стекали по стёклам кают города,
И в гранитных застенках металась вода,
Незнакомая, чёрная, с запахом тленья.
Мы оставили дом навсегда. Навсегда
Нас присвоили зданья, постройки, строенья.
Ты не смейся. Я знаю: всё мусор, жнивьё,
Но горчит деревенское детство моё,
Желтизна молока, кислый запах жилья.
Деревенский еврей городского разлива,
Я живу. И двоится порою моя
Тень, ложась на поверхность залива.

                         * * *
Да. Потом мы перебрались в город. Здесь
вдвое жизнь дороже. Меньше хочешь есть,
больше спать. А в остальном – без изменений:
снег зимой, и осенью гудят ветра –
знаешь, звук такой особенный, осенний –
слышно здорово, особенно с утра.

Нет. Не мучился. И дальний переезд
Не пугал. Охота к перемене мест?
Вряд ли. Просто недостаток сантиментов,
пресловутый местный климат, холод рук
или вот еще – отсутствие ферментов…
Не пытался разобраться. Недосуг.

Да. Не сразу, но сумел войти в контакт
с местным ритмом. В общем, научился в такт –
не сбиваюсь. Выучился без запинок
именам мостов, каналов, площадей,
осенью хожу, не замочив ботинок,
в феврале гриппую – все как у людей.

Нет. В театре не успел. В музее был –
мамонт, шкура волка, чучела кобыл –
нет, не в кайф. Но дети, дети как смотрели!.
Им и кровь с конкретной примесью воды,
и отличия Кваренги от Растрелли,
и цветочки-корешочки, и плоды.

Да. Хороший садик, школа, институт.
Дети. Где и жить им, ежели не тут?
Не у нас же, средь полыни с лебедою,
Рядом с пыльным солнцем, на зеленом дне
Дворика, где дым листвою молодою
Пахнет, и где клены золотой ордою
Стрелы листьев шлют вдогонку мне.
 

                       * * *
Пролетая над тем, что от них осталось,
Не осиливая путь – пролетая,
Извлекаешь немногое, самую малость,
Разожмешь ладошку – пустая.

Только и видишь, как медной монетой,
Прилипающей к пальцам, катится лето,
Где даже тень желтоватого цвета
Слабо трепещет над почвой нагретой.

Ах, откуда эта склонность к примитивизму
У детей биндюжников и книгочеев?
Близорукое зренье выхватывает из жизни
Небо и землю – крупнейшие из ячеек.

Дальнозоркая память не смотрит под ноги –
На щебенку, врезающуюся в подошвы
На дороге, с рождения данной многим,
Покорившейся лишь святым и дошлым.

Впрочем, все они – вымысел живописца,
Карандашные линии, пятна масла,
Неспособные медлить и торопиться.
Их тела сгорели, звезда погасла.

Пролетая над Витебском, задеваешь Белу,
Проплывающую непобедимо
То ли паром с реки, то ли снегом белым,
То ли облаком, то ли сладким дымом.

 
                           * * *
Сквер слепяще-зеленый… А дальше
Струйкой дыма, потом пеленой
Наплывает дыхание фальши
И ползет неотступно за мной,

И калечит течение речи,
И, взбивая, как пену, слова,
Их на лист разлинованный мечет,
Словно козыри из рукава.

Замолкаешь и видишь, как густо
Влажной зеленью вымазан сквер,
Что реальность сильнее искусства,
Метафорики, музыки сфер,

Что на теплых томительных лапах
По июньской спешит мостовой
Запах хлеба и тополя запах,
Как из детства привет даровой.

Смотришь так, что становится вязко,
И на ощупь – сырая листва –
Как слоями засохшая краска
На суровом холсте естества.

Здесь не тонкой работали кистью,
Здесь руками мешали раствор,
Здесь художник намазывал листья,
Словно масло на дышащий двор,

И ваялась тяжелая стая
Туч столь гипсовых, толстых, немых,
Что любой авиатор, взлетая,
Разбивался, как муха, о них.

И в том скрежете крыльев о камень
На мгновение, вспыхнув едва,
Пробегали, как мышь под руками,
Звуки, корни, морфемы, слова.
 

                     ***
За кругом железнодорожного вала,
Где мертвая зона такого режима,
Что лиственным почки бы поотбивало,
А хвойные вовсе в труху искрошило,

Где бывший металл коррозирует, где нет
Ни дерева – только куски древесины,
Которую ветер до кости разденет,
До твердой основы, до невыносимо

Открытой текстуры, до мертвых волокон.
Откуда в нем столько способности злиться?
Зачем проржавевшую цепь приволок он
И в кровь рассекает бескровные лица?

Зачем возле лужи, которой не допил
Опилочный грунт, избежав наказанья,
Живет, сбросив листья, ублюдочный тополь,
Как выкрест, скрывающий след обрезанья.
 

                    * * *
Переезд. Опять переезд.
Как же это не надоест –
Обрастать минимальным скарбом
Из расчета чем меньше вес,
Тем удачней приобретенье.
Так и жить в состояньи старта
Без надежды на финиш, без
Оболочки – почти что тенью.

Переезд – разомкнутый круг:
Завтра снова кинет на юг,
Послезавтра – опять на запад.
Приспосабливаюсь легко,
Прирастаю к любому дому,
Но не домом. Меняю запах
И привычки. Пью молоко.
Не умею жить по-другому.

Да, конечно, мой сын потом
Будет думать, что отчий дом –
Череда коммунальных буден,
Будет помнить, что свет в окне –
Просто миф (из-за смены окон).
Мы устроим свой быт, мы будем
Жить как люди. И даже мне
Время выделит личный кокон.
 

                 * * *
Черный силуэт в окне,
черный страж,
он напоминает мне,
что пейзаж –

лишь осколок бытия,
он не цел,
он лишь то, что вижу я
в свой прицел.

Черный, черный силуэт,
черный ствол…
Взгляд проходит, как ланцет,
в узкий створ

век и, сузившись хитро
(зол, бывал),
вырезает из приро-
ды овал.

Черный ствол не дуло, а
за окном
клен, качающий ветра.
Но о нем

я не знаю ничего:
я лежу
и, как в песне, на него
не гляжу.

Мне не виден плеч размах,
красный чуб –
лишь коры шершавой тьма.
Я молчу,

потому что нету слов –
только тишь,
потому что мир лилов,
выше крыш

звезд роится мошкара,
но она
не видна мне в тесной ра-
ме окна.

                                     * * *
Мир вокруг заморожен, точней – отморожен, точней –
Перешел в состояние холода – белой страницы.
Если город когда походил на театр теней,
То теперь тень вмерзает в асфальт и не в силах тениться.

Обонянье сдает, зренье тает, упрямится слух.
Просто чувствуешь: цвет исчезает и звук в горле стынет.
Лишь ночами супруги, чей пыл безнадежно потух,
Обжимаются под одеялами, как молодые.

О, февраль, всероссийский лататель подгнившей любви,
Низкорослый обманщик, прилипший к узорчатым стеклам,
Нас, редисочнолицых, снующих в тебе, отрави
Нежной краской стыда, по сравнению с лицами – блеклой,

Ни за что обмани ожиданьем чужого тепла,
Освежи нашу память бесцветной иглою заката,
Чтобы кровь под коростой не то что быстрее текла,
Но, почуяв тепло в темноте, потекла хоть куда-то.

                         * * *
Аркадий Семеныч, уснувший в метро,
был грубо разбужен милиционером.
Он вздрогнул, собрал по крупинкам нутро
в единое целое, скверным манерам
блюстителя чуть удивившись, вагон
покинул и вышел на светлый перрон.

Толпа уже схлынула, черным хвостом
опершись о пол, потекла на ступени.
Аркадий Семеныч остался в пустом
пространстве подземного зала, где тени,
как в царстве подземном велось искони,
уже не отбрасываются людьми.

За ним что-то вздрогнуло: поезд пошел.
Вагоны размазались, смялись, исчезли,
затихли, как будто сорвав капюшон,
слегка обострив ощущения – честный
поступок. А кто-нибудь скажет: обман,
игра восприятия, косность ума.

Рифленая зелень недвижимых стен –
подделка под рощу, иллюзия леса.
Однажды себе затвердив это, с тем
Аркадий Семеныч и жил, интереса
уже не испытывал, в сноп не вязал
фантазий – весь мир не театр, а вокзал.

Близнец (и к тому же, сиамский), закон
симметрии (в скобочках – плюс перспективы) –
такие же стены и рельсы. Знаком
любому из вас каждый метр пути. Вы
простите, Аркадий Семеныч, без вас
мы будем заканчивать этот рассказ.

К тому же, теперь вы смешались с толпой,
дождались обратного поезда, сели,
вас снова сморило с какой-то тупой
навязчивостью, небывалой доселе.
Проспав остановку, потом еще пять,
вы, Бог вам судья, продолжаете спать.

А поезд нащупывает по пути
неровности стенок туннельных и жилы
какой-то проводки какой-то сети,
биением крови в которой и живы
платформы, плафоны, проходы и те,
стоящие рядом с тобой в темноте.

Закроем глаза – за окошком темно,
как в детстве на даче, и сон так же сладок.
Попутчики дышат, толкаются, но
не могут сорвать этих бархатных складок
недолгого сна. Просыпайся: теперь
пора. И за нами закроется дверь.

                      * * *
Я хочу завести кота Соломона,
Писать эпистолы, элегии, стансы
В кофейнях, в театрах или на станциях,
Жить в Польше, маленькой и зелёной.

И в жизни зелёной, и на карте зелёной,
И на работе, и при параде.
Там зеленеют осенью клёны,
Желтеющие в России, краснеющие в Канаде,

Оттуда зелёная строчка льётся,
Сливаясь с весёлым змием зелёным
В такую мелодию, что сердце бьётся
В ритме возвышенном и учащённом.

Под музыку эту плясали кошки,
Да что там кошки! – плясали мыши.
Как хорошо, что живу я не в Польше:
Коту с таким именем в Польше не выжить...