В начале XX века Проскуров был относительно большим и благополучным городом. В нем насчитывалось около 50 тысяч жителей, из которых примерно половину составляли евреи. Положение еврейского населения было относительно приличным. Но в феврале 1919 года в город прибыл петлюровский атаман Семесенко во главе Запорожской бригады. Вместе с казаками в Проскуров вступил 3-й гайдамацкий полк, уже известный своей погромной практикой. Сообщалось, однако, что эти части — одни из самых дисциплинированных соединений регулярной армии. И первое время они, казалось, подтверждали своим поведением эту характеристику.
 
 

Железнодорожная станция	Синагога в Проскурове	Реальное училище

     Предлагаю населению прекратить свои анархические выступления, так как для борьбы с ними у меня силы достаточно. Больше всего ставлю это на вид жидам. Знаете, что вы народ всеми нациями нелюбимый, а творите такой беспорядок между крещеным людом. Неужели вам не хочется жить, неужели вам не жалко своей нации? Ежели вас не трогают, то сидите смирно, а то вот такая несчастная нация возмущает бедный люд".

     А после тогo как небольшая группа молодежи, и в том числе евреи (не составлявшие большинства и не игравшие руководящую роль), попыталась поднять восстание на одной из окраин, был объявлен новый приказ, в тексте которого, среди прочих грозных речений, содержались и такие:
     "Мною приняты были самые решительные меры, чтобы подавить поднятое восстание. Очень может быть, что среди жертв, павших под ударами моих казаков, имеется много невинных, но так как ничего не может обойтись без ошибок, то они и здесь могли иметь место".
 

Улицы старого Проскурова

     Этот приказ был опубликован уже после начала зверского погрома, который своей свирепостью, массовостью и организованностью превзошел почти все, что можно вспомнить в богатой погромами истории Украины. По специально разработанному плану, под руководством своих командиров войско отправилось истреблять еврейское население, не имевшее никакого отношения к кучке заговорщиков, пытавшихся отнять власть у петлюровцев. Казаки шли под музыку, включив в свой поход даже санитарный отряд. Они шли "воевать" с мирным, ничего не подозревавшим о надвигавшемся на них ужасе еврейским населением. Молодой, лет 22-23, атаман, опьяненный властью и безнаказанностью, по его собственному выражению, "дал ребятам погулять". Но одновременно он возложил на них "миссию". Он заявил им, что "евреев необходимо вырезать для спасения Украины". Когда один офицер предложил вместо погрома наложить на евреев контрибуцию, Семесенко пригрозил ему расстрелом.
     Вот как описывал начало резни один из свидетелей: "Какая-то необычная тишина воцарилась в городе. Выстрелы прекратились. Население чутко прислушивалось, и все почувствовали себя свободнее после того, как полчаса ожидания прошли в полном спокойствии. Забыли о событиях и вспомнили о субботе. Многие легли спать, а нашлись и такие, которые отправились в синагогу или в гости.
     И вдруг отряд милиции начал всех гнать по домам. Какой-то всадник с обнаженной саблей вихрем пронесся по городу. Сталь сверкала на солнце, и многие любовались умелым седоком, который летел точно на крыльях... "По домам, по домам!" — раздавались со всех сторон крики милиционеров, а население недоумевало: что теперь будет? Неужели снова восстание? А в это время отряд в 300-400 человек из 3-го гайдамацкого полка появился на главной улице в полном строю и боевом порядке. Всадники, вооруженные с ног до головы, все в красных шлыках, гарцевали на своих лошадях, которые медленно ступали шаг за шагом. Впереди ехали офицеры в ярких мундирах, а за каждой сотней следовала повозка Красного Креста с санитарами и сестрами милосердия. Ни одно движение не выдавало их намерений... Люди твердо сидели в седлах. Не видно было ни одного пьяного, но зато все лица дышали бодростью, точно каждый взял по рюмочке, чтобы подкрепиться. Всюду было тихо, и все успокоились. Но вот они достигли угла Александровской и Аптекарской улиц. Весь отряд остановился, снова все осмотрели себя: все ли в порядке? — а затем пронзительный свисток прорезал воздух, и раздалась команда. Четыреста клинков сверкнули. Главный командир одним взмахом сабли отсек голову случайно проходившему еврею. Голова покатилась. Офицер поднял окровавленную саблю ввысь, и точно кровавое зарево сверкнуло в стали клинка. И по этому ужасному сигналу отряд разделился на три части и понесся в три разные стороны. Так началось..."
     В продолжение нескольких дней, с перерывом на обед, орудовали в еврейских домах казаки — ни один дом не был пропущен и мало кого из жителей "забыли"... Рассыпавшись по еврейским улицам группками от 5 до 15 человек, с совершенно спокойными лицами входили казаки в дома. Не щадили никого. Целые кварталы вырезались поголовно. Перед тем как жертву убивали, ее подвергали всяческому глумлению и самым жестоким, мучительным издевательствам. Убийцы применяли преимущественно холодное оружие. Лишь когда кто-нибудь вырывался из рук палачей, ему вдогонку посылали пулю, которую обычно жалели. Один тяжело раненный молодой человек просил своих мучителей пристрелить его. Гайдамак дважды выстрелил. На это его товарищ ему заметил: "Зачем стреляешь? Ведь атаман приказал резать, но не стрелять".
     Погромщики отличались садистским зверством. Известны случаи, когда некоторым жертвам были нанесены несколько десятков резаных и колотых ран. Истребление семьи начинали с убийства детей, которых истязали на глазах у родителей, а потом приканчивали и взрослых. Многие трупы были найдены изуродованными, с отрубленными головами. Множество женщин было изнасиловано. Людей стаскивали с чердаков. В погреба, набитые людьми, бросали гранаты. С.И.Гусев-Оренбургский, сын священника и сам бывший священник, пишет: "Жуткие тени метались в надвигающемся сумраке. Некуда было прятаться, некуда бежать. Всюду слышался зловещий топот отрядов, глухие удары, свист шашек, торжествующий смех, краткие слова команды, предсмертный вопль из подвала, безумный смех с чердака. Было уже 5 часов вечера. А жуткий гул резни разрастался".
     Казнь продолжалась шесть дней. "По улицам люди с трудом пробивались через трупы и скользили по крови, как по лужам".
     По приказу Семесенко с санитарных пунктов были сорваны отличительные знаки, сносить раненых было некуда. Убитых не разрешали хоронить. Когда же евреи, оставшиеся в живых после первого погромного дня, попытались все же захоронить близких, на них снова набросились, и еще пять сотен были уничтожены. Врач, находившийся в те дни в городе, свидетельствует: "Рано утром я вышел из дому. Я пошел по направлению к базарной площади и наткнулся на труп. Несколько поодаль стены лежали убитые две девушки, празднично одетые и завернутые в шали, словно они заснули. Это дети Блехмана. Семеро детей было у него. Старшей дочери 17 лет. Гайдамаки подняли их на штыки и из разбитого окна выбросили на улицу. Затем штыками очищали улицы от трупов и укладывали их на тротуары. В течение всей ночи некому было побеспокоиться об убитых, некому оплакивать их: родные и соседи — все были убиты.
     На базаре носились дикие крики. То люди вышли из своих потайных мест и находили всех родных убитыми, то немногие раненые взывали о помощи... Рабочий хватает молодого врача, тащит его к себе и кричит хриплым голосом: "Мать умирает, не пущу тебя к другим, ступай со мной". На пороге в доме рабочего лежит восьмилетний мальчик. Мы нагибаемся, чтобы отодвинуть его в сторону. Рабочий торопит нас: "Пусть лежит, он уже бездыханный, спасите мать". Но мать находится при последнем издыхании. Врач подходит к умирающей, глядит на нее и на двух мертвых детей, лежащих с ней рядом, и собирается уходить: ему тут делать нечего. Из другого угла темной комнаты доносится до него заглушенный голос раненого отца семьи: "Доктор, вы не Б-г. Нам не дано знать, чей черед наступил умирать". И далее свидетель пишет: "Были дома, где находили 20-30 трупов. Люди боялись оставаться у себя, собирались у соседей, и убийцы вырезали их всех разом. Громилы боялись сопротивления: в подвалы и верхние этажи они большей частью не рисковали заходить. Не щадили ни пола, ни возраста. Убили только что родившегося младенца: вообще, среди убитых преобладают дети. Детей и женщин среди жертв насчитывается до 70%".
     "Случаи защиты женщин и детей (со стороны нееврейского населения. — Л. Г.) неизвестны, — повествует "Черная книга о погромах". — Но исключения все же были, например, отчаянное и героическое вмешательство дьякона Кочаровского, просившего гайдамаков прекратить резню. Когда это не помогло, он закричал: "Режьте и меня!"  Его закололи и продолжали убийства. Украинский общественный деятель Верхола на заседании городской Думы в Проскурове сказал, обращаясь к Семесенко: "Атаман, ты думал построить Украину на еврейской крови. Так знай, что этим ты погубил Украину. Потому что нет такого химического средства, которое могло бы вывести еврейскую кровь. Ты грозишь мне?! Но что ты можешь сделать? Убить? На, стреляй! Если зарезали три тысячи евреев, то не будет большой беды, если погибнет один Верхола. И не только за три тысячи евреев, а если и за десять евреев я мог бы поставить свою голову, то я бы это сделал".
     Но эти бесстрашные выступления не могли остановить истребление невинных. В большинстве же своем население города безмолствовало, а крестьяне со всей определенностью воспользовались создавшейся обстановкой для грабежа. Увы, и среди горожан интеллигентных профессий нашлись те, кто счел возможным присоединиться к убийцам и грабителям. Так, упомянутый Верхола в записках о событиях в Проскурове называет имя военного врача Скорника, в те дни снискавшего страшную славу. Пытаясь вместе с городским головой доктором Ставинским хоть как-то помочь пострадавшим, Верхола неоднократно обращался в аптеки, но всякий раз ему отвечали, что медикаментов нет, ибо их забрал доктор Скорник — дабы никто не мог оказать никакой медицинской помощи жертвам. Более того, Скорник показал себя рьяным погромщиком, лично принимавшим участие в зверствах — он с восторгом врывался в квартиры евреев, убийства доставляли ему настоящее удовольствие. "Что вы делаете, ведь на вас повязка Красного Креста!" — крикнула ему находившаяся у него в подчинении медсестра. И тогда Скорник сорвал с себя повязку.
     Как свидетельствовали три гимназиста, мобилизованные гайдамаками в Елисаветграде для службы в санитарном отряде, Скорник, вернувшись после резни в свой вагон, похвалялся, что в одном доме казакам встретилась такая красивая девушка, что ни один гайдамак не решился ее убить. И тогда Скорник собственноручно ее заколол. Это не было сумасшедшим бредом садиста, он действительно так поступил.
 

Сахарный завод

     В воскресенье разрешили собрать трупы, дабы свезти тела к месту захоронений. Занимались этим родственники погибших и добровольцы. Тела велено было грузить на подводы, похоронить их надлежало в общих ямах, вырытых в поле, иные из этих братских могил вместили до 800-900 погибших. А когда тела были опущены в землю, настал черед тех, кто собрался у могил, чтобы хоть так помянуть убитых — погромщики забросали их гранатами и свалили тела в те же ямы. Убийцы старались не оставлять следов преступлений — землю утрамбовали и выровняли... После чего были убиты еще полсотни евреев: гайдамаки обнаружили их на вокзале, уже в вагонах — люди надеялись ускользнуть из города смерти. Их погнали в поле, заставили вырыть себе могилу, раздели догола и хладнокровно расстреляли. Выпавший ночью снег покрыл эту смерть белой пеленою.
     Затем был издан приказ о прекращении погрома. Официальный протокол извещал об уничтожении четырехсот евреев-большевиков. Но на этом казаки не угомонились, им было мало того, что они уже сделали. Нужно было вырезать всех евреев, живших в окрестных деревнях и поселках, и это тоже свершилось. Наконец убийцы устали и под музыку возвратились в казармы.
     Городской голова долго умолял атамана Семесенко прекратить погром. Тот в ответ заявил, что если ему не выдадут большевиков, то он запрет все еврейское население в казармы и прикажет каждого еврея сперва высечь, а потом убить. Тогда Семесенко был предложен изрядный выкуп, и он дал знак остановить насилие. Продолжался лишь грабеж. Вот как описывает ночной город (уже после "прекращения" погрома) современник: "Всюду валяются трупы... Застыла кровь. На яркий свет пустующих квартир слетались мародеры... Казаки, солдаты, уголовные, милиционеры, обыватели нагружались до верха и с мешками и тюками награбленного молчаливыми жуткими тенями сновали по улицам".
     По свидетельству представителя Красного Креста, Семесенко был тепло принят самим головным атаманом С. Петлюрой, в его честь устроили специальный прием. Вскоре, однако, "слава" его показалась начальству чересчур одиозной — его отряды пришлось вывести из города, а самого Семесенко спустя некоторое время отдали под суд (причиной тому, правда, послужили отнюдь не погромные его злодеяния). Но суд в итоге не состоялся, Запорожская же бригада, свирепствовавшая в Проскурове, наказания тоже не понесла и продолжала сеять смерть: после Проскурова — в соседнем местечке Фельштин.