Дом,
сестра – Нинка, мама, папа и бабушка, горячий обед… Передо мной стоит какая-то
женщина. Лица почти не видно, только глаза из-под воротника – страшные,
опухшие от голода глаза. Как-будто ей не холодно, стоит как вкопанная,
не дрожит. На голове ушанка мужская –, теплая наверно, я бы тоже такую
хотела. Сзади бабулька, физиономия хитрая-хитрая. Маленькие голубые глазки
ее постоянно бегают, лицо красное, несмотря на мороз. Моя очередь. Не могу
нагнуться. Что делать? Бабулька начинает браниться. Слышу ее противный,
скрежещущий голос. Что делать? Вода. Сейчас. Взяла. Старая тетка замолкла.
Дома меняются. Голубой переходит в ультрамарин. Рано темнеет. Еще четыре, а луна уже висит. Как ей там, луне, одиноко, наверно. Она на меня похожа. Я сейчас тоже круглая, меня стоит только подтолкнуть и я, как шарик, как мячик, покачусь. Все из-за одежды. Интересно, сколько на мне сейчас вязаных кофт и шерстяных свитеров.
Булочная, сюда я хожу за хлебом. Она ничуть не изменилась, эта булочная на углу Невского и Караванной. Все в ней по-прежнему, несмотря на голубое и белое, крендель над дверью остался красным, как и в первый день открытия кондитерской. Вхожу, думать невозможно, все стоят, плотно прижавшись друг к другу. Я думаю, что если набить этот зал до отказа, то здесь поместится раза в два больше народу, чем поместилось бы до начала войны. Если посмотреть на толпу, то не найдется ни одного человека полного или пухлого.
Достаю из варежки карточку, протягиваю продавщице. Продавщицы всегда злобные – и раньше, и теперь, во время войны. Пытается сделать строгое лицо, но не получается, сил не. Взвесить ровно столько граммов, сколько нужно, одним куском не возможно, дают довесок. Мама сказала, что довесок можно съедать. Из-за этого у нас с Нинкой точный график. Сегодня моя очередь. Беру хлеб, заглатываю довесок и пять минут стою неподвижно. Ощущаю, как хлеб лег в мой желудок. Приятно.
Впереди на улице люди, везде люди. С остервенением они кидаются на какой-то грузовик. Люди ничего не видят вокруг, ни белого, ни голубого. Синий грузовик. Большими буквами написано “хлеб”. Ближе вперед. В гигантской кастрюле какая-то жидкость, суп, кажется. Жидкость красная, как лето или как кровь. Я протискиваюсь через людей и подставляю руки. Измученный, опухший от голода старик, разливающий суп, удивленно смотрит на меня.
– Что тебе, девочка? – спрашивает он и от холода продолжает перетаптываться с одной ноги на другую.
– Можно суп, – говорю я.
– Куда?
– Сюда, – шепчу я и показываю руки, – сюда, пожалуйста, сюда.
Мужчина перестал переминаться и пристально посмотрел на меня.
– Нет, девочка, сюда нельзя, все выльется, – сказал мне старик, усмехнувшисьR> Я не заплакала, я ведь уже взрослая, у меня лишь задрожали губы, и я начала стонать, выть.
– Не реви, – сказал мужчина и налил суп мне в руки.
Руки, мои руки, я не чувствую их, но мне все равно. Есть, я хочу есть. Эта алого цвета жидкость начала покрываться тонкой коркой льда и превратилась во фруктовое мороженое. Мороженое… Но у меня в руках мой священный суп.
Почему все голубое, все однообразно голубое? Небо голубое, снег голубой, мечты голубые.