Перед войной мы были обычной советской ассимилированной
еврейской семьей. Мама приехала в Ленинград из Харькова, отец – из Тихвина.
Учиться. В Механо-конструкторском техникуме они и встретились. Мамины родители
еще говорили на идише. Я их понимал, но сказать (ответить) ничего не мог.
После окончания техникума родители на инженерных
должностях: отец в проектном институте "Механобр", матушка – на заводе
"Знамя труда". Перед войной оба уже были руководителями групп.
Я плохо помню свое предвоенное детство. Так – какие-то разрозненные картинки.
Но первый день войны я запомнил. Вижу себя будто со стороны, будто в отснятом
любительском, фильме. В то воскресение мы с отцом поехали в Царское Село.
Стоял голубой солнечный день. Вот несколько "кадров" фильма памяти. Мы
сидим за столом посередине открытой деревянной веранды. На моей тарелке
желтое, солнечное картофельное пюре и две розовые сосиски. За соседними
столами тоже обедают люди. Потом неподалеку громко заговорил репродуктор
на столбе. Все насторожились.
Что-то случилось. То ли стон, то ли шорох,
то ли все разом сдвинулись со своих мест. В следующем "кадре" я подмышкой
у отца. Он продирается в автобус, который уже набит людьми.
Отец ушел на фронт добровольцем. У него была
броня, он мог и не воевать, как некоторые его коллеги, никто бы его не
осудил, как не осуждают и их. Он рвался еще на Финскую, но тогда его не
пустили.
Я помню отца в военной форме – пару раз он
еще заскакивал домой. В последний раз, уже зная, вероятно, что отправляется
на передовую, сказал мне: "Теперь ты старший мужчина в семье, дед не в
счет. Теперь ты должен заботиться о маме и младшем братике". Мне в ту пору
– шесть лет.
26 августа мы, наконец, решили эвакуироваться.
В этот день брату исполнилось четыре месяца. Наш эшелон, говорят, был последним,
которому удалось проскочить на большую землю.
В Ярославле нам выдали какие-то продукты.
Все немного ожили. Потом эвакуированных перегрузили на пароход. Плыли по
Волге, Каме, Белой. Нигде нас не принимали. В Дюртюли мы пристали ночью.
В военкомате распределяли кого куда, выдали подводы. Тащились обозом –
километров двадцать. Вечерело. Вокруг стоял сумрачннй лес. Было страшновато.
Потом ехали от хаты к хате. С крылечек кричали, что уже есть постояльцы,
или что в доме тифозные. Возница весело кричал "но!", и мы ползли дальше.
Осели мы в деревне со странным названием Ангасяки, хотя она была русской.
Итак, мы обрели адрес. Матушка тут же отправила
его отцу. 4 ноября мы получили от него первое письмо, датированное 25/IХ:
"Наконец-то я получил твое письмо с адресом (все письма с дороги
я тоже получил). Я так боялся, что за это время переменится мой адрес,
и я могу вас потерять. Но теперь мне ничего не страшно, теперь я вас найду,
и адрес мой пока остается прежним... Я так рад, что вы доехали целыми и
невредимыми, что готов сейчас идти на всех фашистов. Только не пойму, почему
вам [стерто на изгибе] в провинциальном городке, где есть [стерто]...,
в колхоз, где тебе, инженеру, будет нечего делать?..
У меня столько вопросов, что не знаю,
что раньше, что важнее, но свои вопросы отложу на конец и напишу о себе,
т.к. ты давно ничего не имела от меня. Я, прежде всего, жив и здоров. Воевали
мы с немцем в окрестностях нашего города. Он нас бил, мы его били, бывало
всякое. Теперь мы отошли на отдых и переформировку, и будем, очевидно,
уже, не дивизией, а армией. В жарких боях были мы все не один раз, народ
прятался в канавы от бомбежек, не раз были по многу часов под сплошным
дождем минометного огня. Но интересно то, что я ведь на войне первый раз,
а ни разу у меня не было страху, я не раз хвалил себя за это, наоборот,
я многих поддерживал и стыдил за их животный страх, за их нытье. Из наших
механобровцев несколько убитых, несколько раненых. Один из артснаба сломал
ногу, другой сильно контужен. И под конец из пяти артснабовцев нас осталось
двое. Жарко пришлось, но и вдвоем мы неплохо справлялись с обязанностями.
С 22 по 26 я жил в Ленинграде, заходил
пару раз домой... Оказывается, к нам заходил Бинюшка*, он был слегка ранен
и уже выписался из госпиталя. Ну вот, обо мне примерно все. Конечно, можно
было бы написать 100 страниц о всех впечатлениях, думах и пр., но об этом
не пишут, да и не к чему. А к старости, когда все переживется, буду рассказывать
моим сынам, как мы жили в Берлине, как жали туда немца...
Я очень рад, что ребята хорошо перенесли
дорогу и требуют есть. Надеюсь, там с кушаньем проще и деньги у тебя есть.
Пусть мой старший сынулька сочинит мне письмишко, как ему понравилось на
пароходе, проезжаемые места и как нравится новое местожительства. Небось
сейчас во всю гоняет собак?..
Ну, пока все. Привет старикам. Пиши
чаще. Поцелуй себя и ребятишек..."
Матушка отдала мне письма отца примерно в том возрасте, в каком он погиб.
Я разложил их по датам и прочел. И ужаснулся – в библейском значении и
понимании этого слова. Отец писал часто – два-три раза в неделю. За два
с половиной года его жизни на войне их собралось более двухсот. Я понял,
что этот, казалось бы, не такой уж большой промежуток времени на войне
равен целой жизни, а иногда и нескольких, каждый раз начинающихся с нуля.
И, несмотря на все пережитое за время войны самим, прочитанное о войне
и блокаде, в письмах отца я до конца прочувствовал боль и надежду одного
из солдат, боль и надежду родного города, всех его жителей и защитников.
Только сейчас я по настоящему ощутил весь кретинизм войн, когда рушатся
жизни, еще не успевшие осуществиться, когда бессмысленно обрывается строка
поэта, мысль созидателя...
По отцовской полевой почте № 4 я определил,
что он начинал войну во 2й гвардейской дивизии народного ополчения. После
ее разгрома, на основе ее штаба была образована Невская Оперативная Группа
(НОГ), которая перед прорывом блокады была преобразована в 67 армию. К
тому времени отец уже был начальником отдела боеприпасов артснаба армии,
т.е. именно его отдел обеспечивал операцию "Искра" патронами, снарядами,
минами и прочим. А звание у него оставалось прежним – старший лейтенант.
Из письма от 25.XI.42: "На зиму мы перебрались в каменный одноэтажный
дом. Сейчас вовсю идет ремонт, ставим переборки, отделяем отдел от отдела,
чтобы не мешать друг другу работать и отдыхать. А то жили, как в цыганском
таборе. У меня попрежнему нет помощников. На днях был в Ленфронте, нажал
на все педали, и сейчас по телефону сообщили, что один кандидат намечен
и на днях будет. Как ни смешно, но – вдруг – армия вскрыла во мне недюжинный
ум. Начальник артиллерии армии говорит, что я чрезмерно умен и чрезмерно
дерзок на язык... Должен признаться, что порою я действительно бываю резок
до невозможности. В этом характер у меня изменился, стал тверже кремешка.
Если раньше мне приказывали командовать и бывало неловко, то теперь приказываю,
не считаясь с чинами и без стеснений. Помощниками у меня были два мойора,
а я ведь всего стар. тех. лейтенант. И не смотря на их пары шпал, я ими
командовал неплохо, а под конец обоих прогнал, как несправившихся с работой.
Ты скажешь: "Бинюшка №2", но, уверяю, здесь немного не то. Иначе я не сидел
бы принудительно с тремя квадратами на должности, по штату положенной не
ниже подполковника..."
Я разговаривал с генералом Голубевым, начальником
артвооружения фронта, и его заместителем, полковником Егоровым, – они помнили
отца. Вероятно, он действительно чем-то отличался от других их подчиненных.
"Секретка от 16.1.43: "... 11 января, как раз в день рождения Женюрки,
нам зачитали приказ о наступлении. И теперь у нас вовсю идут боевые операции.
От берега Невы мы немца отогнали. Сейчас ведутся бои на улицах Шлиссельбурга.
Сегодня или завтра мы соединимся с армией, которая идет нам навстречу.
Моя доля здесь немалая. Честь освобождения пала на нашу армию, а эту армию
снабжаю боеприпасами я. Стало быть, и от меня зависит успех этих боев,
успех операций. И можешь поверить, что я не жалею сил, чтобы вовремя добыть
все, что нужно, в количествах максимально возможных в условиях более годовой
блокады и обеспечить своевременную доставку гостинцев в части... Поэтому
и пишу реже и меньше. Даже на сон отпускаю себе 2-3 часа, и то не каждый
день. И плюю на сон, лишь бы снять блокаду, потом уж отосплюсь.
Ты только не волнуйся обо мне. Меня
пуля не берет. Я в этом убеждался не единожды. Пиши почаще и не волнуйся
за меня, я буду жив. Поцелуй ребятишек. Целую крепко-крепко".
В прорыве блокады артиллерии была отведена
большая роль. "В 9 часов 30 минут 12 января правый берег Невы вздрогнул
от залпа 1697 наших орудий и минометов, – вспоминал командарм 67 М.П.Духанов.
– Над позициями противника ввысь взлетели глыбы земли, снежная пыль, размочаленные
бревна дзотов. В копотной пелене засверкали взрывы снарядов, хлынувших
потоком на фашистов. И так час... второй... еще двадцать минут..." Войска
форсировали Неву, пошли в наступление. Артиллерия перенесла огонь с переднего
края противника в глубину его обороны.
Все начальники отделов артснаба 67 армии,
в том числе и отец, были награждены орденом Красной Звезды.
"20.1.43. Дорогая деточка! Можешь нас
поздравить с успехами в борьбе с фашизмом, с прорывом немецкой блокады.
Расписывать как и что я не буду, нет времени, и кроме того прилагаю к письму
листок о наших первых победах. К тому времени, когда получишь это письмо,
мы, очевидно, далеко уже угоним немцев... В связи с войной у меня снова
прошли всякие болезни**. Я бодр, здоров, чего и вам желаю..."
"25.1.43. ...Ты уже, очевидно, читаешь
в газетах и слушаешь по радио о наших доблестях и вместе с нами радуешься
тому успеху, который мы имеем в борьбе с фашизмом...
Вчера я вернулся с переднего края. Был
на позициях, снова под градом пуль и мин. Вспомнился прошлый год. Сопротивляемость
немцев совсем не та. Теперь мы уже не обороняемся, а нападаем..."
"6.2.43 г. ...Пишу тебе из штаба фронта.
Приехал в 4 часа ночи с отчетом, лег поспать, в 9 сходил позавтракать,
а меня не принимают. Не подготовились к моему приему, не подбиты итоги.
У меня ведь в связи с операциями против немцев был сумасшедший оборот,
и они просто не решаются за меня приниматься. Тогда я снова завалился спать,
т.к. до этого два дня и две ночи совершенно не спал, и ночь приезда была
третьей. Проснулся в час дня. Они опять не готовы. Пришел генерал в полном
параде, при погонах – ведь мы все до 15 числа должны надеть погоны, – для
начала выглядят забавно. С этим генералом я часто вижусь, и он нашел, что
за эти дни я посерел, и приказал снова лечь спать, что я с радостью и исполнил.
В три часа пообедал, но так как они и сейчас меня не принимают, то пишу
тебе письмо.
Пока я здесь, наши переезжают на новое
месте, поближе к отвоеванным у немцев местам. Очевидно, я высвобожусь не
скоро, к ночи, заночую здесь и на новое место поеду поездом, что меня очень
устраивает. Живу сейчас, как во сне, работы завал, и народу у меня много,
а не управляемся. Война требует многих данных, войну и войска нужно питать
гостинцами. Так что зашиваюсь со всем своим штатом...
Уже шестой час вечера, а начальство
все еще подбивает итоги и не принимает меня. Ну что ж, напишу Юле*** письмишко,
ведь я давно никому не писал. Будьте здоровы, не скучайте. Как поживают
ребятишки? Как у тебя и у них с одежонкой, обуткой, с питанием? Только
пиши правду, а не успокоительные вымыслы. Целую крепке-крепко".
И все-таки несоответствие звания и должности
тяготило отца:
"8.3.43. ...Поздравляю тебя с международным
женским днем и желаю тебе с ребятишками скорейшего возвращения в лоно семейной
обстановки в условиях мирной ленинградской жизни. Второй день я на эмочке
езжу с места на место, сделал в течение суток 274 км и чертовски устал.
Только что был на вечере, организованном нашими девушками в честь праздника.
Стало что-то грустно, и я ушел писать. Во время поездки – неспавши, неевши,
– установил много непорядков и запущенности в войсках и на артскладах.
Придется много поработать, чтобы навести хоть мало-мальский порядок.
Сейчас у меня пошла полоса неудач. Трудно
стало отчитываться перед фронтом. Генералы меня ругают, начальство журит,
а я не в силах свести концы с концами. Бухгалтерия заела.
На днях у меня ночевал Бинюшка. Скверно
он выглядит, прихрамывает, сгорбился, сморщился. Говорит, что где-то даже
свалился, потеряв сознание от приступа жабы. Я настоял, чтобы его сняли
с работы, т.к. ему, конечно, тяжело с ней справляться. Сейчас он сдает
дела, а я его устраиваю на более простую работу. Сам бы я тоже с удовольствием
ушел бы куда-нибудь в часть, хотя бы старшим писарем, но разве это возможно?
Я сегодня расплакался не в меру и не
к месту, но полученная нахлобучка от генерала меня подкосила, тем более,
что я в том, в чем обвинен, меньше всего виноват. Нy ладно, проглотил пилюльку
и – в порядке...
Ребятишки, очевидно, уже взрослые люди,
пусть растут, мужчины нужны будут, как хлеб..."
И он добился своего.
"17 июля 1943 г. Дорогая деточка? Вот
уже три недели, как судьба бросает меня с места на место, с одного берега
на другой. Сейчас меня судьба забросила в тот полк, где в 1926 году началась
моя военная выучка еще во Пскове, где я проходил действительную военную
службу. Очевидно, так и суждено, чтобы моя военная карьера закончилась
там, где и началась. В этой части, наверное, и кончится война...
Хоть это и понижение, теперь я не в
армии, а в полку, но ответственности сейчас, пожалуй, больше. Ведь в полку
имеешь дело не с голыми цифрами и их подгонкой, а непосредственно с реальным
имуществом и живыми людьми... И если бы не отсутствие специальных военных
знаний, то лучшего я себе бы и не желал. Придется в свободное время заниматься.
Техники из штаба помогут, ведь они-то спецы...
Однако природа была против того, чтобы
я попал сюда. Когда вечером я выехал поездом, пошел сильный дождь. Поезд
не довез до станции назначения километров 8, потому что там шел обстрел.
Мне пришлось вернуться обратно в город. Не хотелось по дождю топать в места,
где я еще не знаю расположения части, ночью, когда даже спросить не у кого.
На другой день я поехал трамваем до Рыбацкого. Шел проливной дождь, а сапоги
мои хоть и хромовые, но текут здорово. И вот с мокрыми ногами, в мокрой
шинели, по вязкой скользкой глине мне пришлось в этот день проделать пешком
километров 40, пока я попал через ряд инстанций на это место. Когда я подходил
к нему, немцы открыли сумасшедший обстрел, и в течение полутора часов мне
пришлось не один раз полежать в канавах с водой, т.к. снаряды рвались кругом
в 5–10 метрах от меня. И это было в час ночи. Как видишь, день происшествий
должен был бы подействовать отрицательно на меня, да и на любого, но как
ни странно, я не устал, не простудился, ничего не боялся, и мне было весело
даже. Когда шел, пел песни.
Очевидно, в той армии мне все настолько
осточертело, что даже такие походы мне кажутся раем, и вообще кажется я
здорово закалился. Это мне нравится, т.к. показывает, что в походе, когда
будем гнать немцев, я не сдам, смогу делать большие переходы в любую погоду.
Ну, я тут наворотил тебе сорок бочек
арестантов. Сейчас собираюсь сходить на почту и в баню. Как вы там, родные,
живете? Как зимние заготовки? Целую вас крепко-крепко..."
Отец попал в 167 стрелковый полк, в котором
служил еще в двадцатые годы, и где начальником штаба тогда был Толбухин.
И действительно, его "военная карьера" закончилась в этом полку. Только
"гнать немцев" ему уже не довелось.
Накануне снятия блокады отца снова мучили
язвеные боли, и тетя Клара, мамина двоюродная сестра, врач госпиталя, предлагала
ему лечь подлечиться. Но он уже знал о предстоящих боях и отказался.
– После, – сказал отец, – вот очистим подступы
к Ленинграду от этой нечисти, тогда. Если война не вылечит...
В сорок втором отец напрочь отказался бы от
предложения своего Наркомата о переходе на гражданскую службу, как уговаривала
его мать, даже если бы оно и последовало: "Я хоть и не квасной патриот,
но в армию-то пошел добровольно не с тем, чтобы на середине дела бросать.
Знаю, что приношу немалую пользу в разгроме фашизма. Положил на это год
жизни, и теперь все оставить и удрать в тыл? Это выше моих сил, и добровольно
я на это не пойду". Но теперь, после двух лет войны, - усталый, больной,
почти ослепший, он внутренне был готов принять демобилизацию. И все же
не ушел от предстоящих боев, хотя такая возможность ему представилась...
В последней открытке он писал:
"18.1.44. Дорогая деточка! Пишу замерзшими
руками, заскочивши с фронта на минуту в Ленинград. Вы уже, очевидно, слышали
о наших частичных успехах, которые будут расширяться с каждым днем. Живу
сейчас в чистом поле, на чистом воздухе. Спал сегодня на сене на снегу
под палаткой, и чувствую себя прекрасно. Апатия прошла, как-то бодро и
уверенно себя чувствую, когда начал уже двигаться. Зима у нас по-прежнему
мягкая, к сожалению, больше сыро, чем сухо, но и это не страшно, лишь бы
вперед. Сейчас война пошла без антрактов... Будьте здоровы. Поцелуй ребятишек.
Целую крепко..."
Мы еще долго ждали весточки от отца. Мать
маялась, моталась из угла в угол крошечной комнатенки, твердила, что чувствует
– отца убили. Все успокаивали ее, говорили, что ему сейчас не до писем.
Потом пришла "похоронка": "Ст. лейтенант
Биневич Михаил Львович, урожд. г. Тихвина Ленингр. обл, в бою за Социалистическую
Родину был убит 21 января 1944 года. Похоронен в братской могиле у перекрестка
дорог д. Мыкалово, 150 метр. от перекрестка, вправо 50 метр."
Когда я разыскал однополчан отца, они рассказали
о гибели начфина и начальника артвооружения одного из полков их дивизии,
происшедшей в те январские дни. Они не могли утверждать, что произошло
это именно с моим отцом, так как фамилии тех офицеров за пеленою более
трех десятилетий забылись. Но событие то поразило их и врезалось в память.
Окопы полка располагались левее Пулковских
высот. Противником велся интенсивный обстрел их позиций. Километра за два
в тылу мчалась полуторка, подвозившая снаряды в полк. Один из немецких
снарядов дал перелет и попал прямо в кузов грузовика...
Может быть, то был и не мой отец. Но прочитав
его письма, я понял, что жизнь, прерванная то ли шальным снарядом, то ли
в воздушном таране, то ли на поле брани, – равны. Все они отданы за нас,
живущих сейчас, за наших детей и внуков, которых они никогда не увидят.