Незадолго до своей смерти Казакевич мне рассказал о ситуации с его романом "Весна на Одере". Сначала пресса была достаточно благожелательна. Но вдруг поток рецензий приостановился, а в ЦДЛ появилось объявление о собрании писателей с критическим разбором романа, и докладчиком заявлен Фадеев. Знак известный – разгром с поспедующими орг... А вот что могло последовать, какие "орг"?.. Возможны варианты. Хорошие не просчитывались, а плохие – любые, вплоть до ареста. Не редкий случай в те времена.
     "Я, как всегда в таких случаях, заболел. Так спокойней, – рассказывал Эммануил Генрихович. – И впрямь, температура поднялась, горло заболело – натуральная ангина. Лежу, размышляю, готовлюсь. Надвигается день разбора – задача дотянуть температуру до дня, так сказать, X. Да, собственно, какой там X! Все ясно".
     Однако еще раз посмеемся над литературой абсурда и будем строго придерживаться реалий нашей жизни.
     Под вечер накануне разбора звонит Кожевников – в то время, и еще долгое, бывший главным редактором "Знамени", где роман был напечатан.
     "Эмик, нам надо с тобой срочно ехать". – "Куда? Вадик, я болен. У меня температура". - "Ничего, Эмик, оденься потеплее, шарфиком закутайся и ровно через час будь в подъезде". - "Да я же не могу, Вадик, – у меня температура 39! Да и куда мы должны ехать?" – "Не знаю, но высоко. Машина за нами высылается. Одевайся и лишнего не думай".
     Где живем! Эмик оделся, укутал шарфом горло и спустился в подъезд. Машина проехалась по переулкам, улицам, шоссе и остановилась где-то перед глухими воротами. Открылись ворота – и офицер у въезда приветственно козырнул им. Подошли к подъезду в виде крыльца. В дверях их встретил генерал и помог раздеться – шубы принял, так сказать. Другой генерал повел по коридору... Или по анфиладе – таких подробностей не знаю. Ввели в большой кабинет, где за большим письменным столом сидел генерал, который оказался командующим Военно-Воздушными силами Московского военного округа (а может, должность я и напутал) Василием Иосифовичем Сталиным (а вот уж имя не перепутаешь в стране абсурда).
     "Эммануил Генрихович! Книгу вашу прочел. Замечательная. Понравилась мне очень, но хочется поспорить, не со всем я согласен, что вы там написали", – это несогласие также чревато чем угодно. "Понравилось, но не согласен!"
     "Не согласен"! Голова кружится. Горло болит. Температура, наверное, ползет вверх...
     Сталин-младший щелкает пальцами, набегают адъютанты, вестовые, порученцы, ординарцы, офицеры... Ну, не знаю, кто набегает, но бегут. Хозяин просит карты принести. Видимо, знают, какие карты имеет в виду. И принесли большие карты тех мест, где проходили бои, описанные в романе. Карты расстелили по полу. Здоровый и, кажется, трезвый, хозяин ложится на карту и приглашает туда же больного писателя-автора и писателя-редактора. Лежат. Разговаривают. А может, и не совсем так было, но главное я запомнил.
     Сам, во всяком случае, лег на пол, на карту. "Вот смотрите, Эммануил Генрихович. Вы пишете..."
     Короче говоря, у Казакевича написано, что армия под таким-то номером шла вот по такому-то направлению, в то время, как эта армия шла "вовсе отсюда, а не так". А вот армия с иным номером, "как раз шла вот в этом направлении". Перст Сталина-младшего гулял по полу, по карте, по землям немецким близ Одера.
     Писатель вежливо соглашался, а для большей вежливости и приличия порой слегка возражал.
     "Ну, вот и все, Эммануил Генрихович. Просто очень хотелось спасибо вам сказать и немножечко поспорить. Все мы с вами выяснили". Генерал, сын Генералиссимуса, чувствительно пожал руки писателю и редактору. Подошли офицеры, генералы, вестовые, порученцы, ординарцы, адъютанты проводить гостей. Вадик расчувствовался, у Эмика температура продолжала нарастать.
     Уже вся команда была в дверях, когда хозяин их вновь окликнул: "Да! Эммануил Генрихович! Папа просил передать вам свое спасибо. Ему тоже понравилось!"
     Папино спасибо надо бы с большой буквы писать! И все пошли. И все молчали. Шарф Эммануил Генрихович не надевал, и уже в машине температура начала падать. Когда он приехал домой, ему позвонили и сообщили, что объявление о грядущем разборе романа уже со стены в ЦДЛ исчезло. Еще через день газеты вновь заполонили фанфарные рецензии. Сызнова вся критика с умилением находила в романе много правдивого, нужного, правильного и даже гениального.
     Началось выдвижение на Сталинскую премию. Разумеется, роман претендовал на премию, на ее первую степень. Впрочем, не роман претендовал, а вся "мировая", сиречь советская, безусловно, прогрессивная критика прочила таковую Казакевичу за этот роман.
     Итак, болезнь прошла, роман выдвинут, поднят, возвышен. Идет обсуждение выдвиженцев на премию в комитете по их присуждению. Корифеи, кому высочайше доверено право о том судить, вкруг стола сидят и каждый выступает, выносит свое суждение. Ну, разумеется, в свете просочившегося верховного мнения, все видят столь высокие качества романа, что меньше, чем о первой степени Сталинской премии никто и помыслить не в состоянии. И вот всякий высказался, в том самом упомянутом свете, все дружно проголосовали и присудили ту самую Сталинскую премию.
     Ареопаг с чувством проделанной великой работы сидел, уткнувшись взором в стол перед собой, потому как за их спинами прохаживался Хозяин, а он не любил, когда оборачивались и подсматривали за его реакцией. Хотя вряд ли можно было разглядеть его истинную реакцию.
     Итак, принято, и не спрашивал больше о суждениях ясновельможного панства председательствующий Александр Александрович Фадеев.
     Однако из-за спин сиятельных баронов раздался неназойливый высочайший голос: "Разрешите и мне пару слов, Александр Александрович?"
     Разрешил. Представляю, как он бы (БЫ!) сказал: "Нет уж, все, Иосиф Виссарионович. Обсуждение закончилось. Надо было вовремя". Представляю? И представить не в состоянии. Разрешил, конечно же, разрешил. И Иосиф Виссарионович мягко посетовал, что Александр Александрович плохо воспитывает своих писателей. (Прилично бы в этом месте поставить знак NB. А мне параллельно вспоминается, как различные наши инстанции ругали меня за отсутствие воспитания моих сестер и докторов – всего коллектива. Разумеется, рыба с головы благоухает.) Слегка пожурив Фадеева, а затем потрепав по холке высказывавшихся мудрецов, Сталин извиняюще заметил, что понимает, кого имел в виду писатель, говоря об ошибавшемся, неправильно мыслившем и плохо действующем генерале. Но советский писатель должен придерживаться правды жизни. И хотя маршал Жуков в послевоенный период совершил ошибки и за это понес заслуженное наказание и понижение в должности, но советское общество не должно пренебрегать его высокими заслугами в разгроме гитлеровцев. Нельзя приписывать ему то, чего на самом деле не было. И ложь о прошлом в угоду сегодняшнему дню не украшает ни литературу, ни творца. Ну, и так далее. Придавивший Жукова стал защищать его, придавливая всех сидевших за столом, согнувшихся под камнем справедливого обвинения со стороны лучшего друга всех справедливейших. И как в финале "Падения Берлина", он, словно ангел, весь в белом, а остальные только что из сточных вод Берлинского метро.
     Говорят, что лицо Фадеева сравнилось по цвету со знаменитой его седой шевелюрой. Все чувствовали себя в глубокой жопе и не знали, в каком виде они выйдут оттуда на Б-жий свет. Да и будет ли он для них – никто никогда не старался предугадывать, чем кончится его гарунальрашидская садистская игра...
     "Так что, я думаю, Эммануил Генрихович Казакевич вовсе не достоин такой премии... Я думаю... Ему должно бы... Ограничимся третьей степени премией..."
     Спас Любимый. Отец родной! Выручил! Опять чирикаем. Главное, что умеют, могут и хотят, обгадить свое, личное ради общественного. Стоило Казакевичу ради общего дела загадить, хоть и под псевдонимом, Жукова, как личного в нем уже сильно поубавилось. Но есть за что укрыться под покровительство короны (шапки Генералиссимуса), есть за что спрятать под высочайшее крыло пожертвовавшего личным отношением. Уже и личного почти не существовало. Чтобы заняться общественно полезным, необходимо сначала сделаться личностью. Всякими способами выкорчевывать личное.
     Сталин умело руководил литературой. Потому что все можно и ничто не слишком. Все его последыши делали это пусть и менее умело, но все же тоже эффективно после прошедшего многолетнего самума страха.
     Руководство печатным словом пытались неуклюже продолжить завистливые последыши гениального пахана в законе. И продолжали на всех уровнях. Но грубее. Например, осудили Синявского с Даниэлем грубо за литературу. Батюшка бы расстрелял назавтра за шпионаж – и концы в воду. А за литературу – ни Б-же мой, литературу-то судить не можно.