В одной из бесед с Соломоном Волковым,
Бродский, обсуждая поэзию Фроста, сказал, что, по его мнению,
американская публика так и не поняла своего классика, ибо его стихи должны
вызывать страх, а не аплодисменты. Негласное звание “американского поэта
№ 1” Фросту присудили те, кто его... не прочел. Хвалебные отзывы
критиков, трёп об истинно американском оптимизме поэта и т. д. – всё исходило
от непонимания того концентрированного одиночества и боли, свойственного
фростовскому мировосприятию. Если вдуматься, “случай Фроста” в литературе
не единичен: нечто подобное происходило всегда.
После знакомства с книгой Павла Мейлахса
“Избранник”, у меня возникло ощущение, что истории суждено повториться.
Мейлахса, скорее всего не прочтут. Просматривая рекламного характера
аннотацию, тиснутую, для привлечения покупателя прямо на обложке, с суеверным
ужасом увидел: “на петербургском литературном небосклоне зажглась звезда
первой величины”, и “откровенная, иступленная проза”, и что-то там еще.
Вероятно, рецензент восхищался автором совершенно искренне, а не по долгу
службы, но, тем не менее, я был неприятно удивлен. Создавалось впечатление,
что писателя приняли за очередного самобичевателя, сумевшего оригинальным
способом вывернуть себя наизнанку. В том, что это самобичевание
тоже, по всей видимости, никто не усомнился – все, с кем мне довелось обсуждать
“Избранника”, были уверены, что автор автобиографичен и его герои суть
он сам. Поражало и то, что прочитавший говорил, подводя итог: “Получил
огромное удовольствие!”
Удовольствия тут не больше, чем от удара под дых, но ощущение это приходит
после. Первое же, что поражает, захватывает тебя полностью, это не содержание,
а форма. Ничего, на первый взгляд, оригинального: ни многоэтажных предложений
в духе Толстого или Томаса Манна, ни нарочито кратких конструкций, эдакой
скупости современной, ни избытка жаргонизмов. Текст как текст. Если попытаться
определить стиль, то ничего, кроме реализма, честно говоря, в голову не
приходит, но... Все дело именно в “но”, в той изюминке, что делает текст
неповторимым. В подробностях. Любая страница, любой абзац переполнены деталями,
впечатлениями, вспышками воспоминаний, и каждая из них – маленькое откровение.
Каждая подробность сама по себе – история: архипелаг чернильных пятнышек
на пальцах от шариковой ручки, ощущение меловой пыли на руке дежурного,
стирающего с доски, позеленевшая пенопластовая крошка, болтающаяся у берега
залива, жесткая фольга пробки на бутылке с дешевой водкой, чайная заварка,
разлитая по кухонному столу. Каждая мелочь, как пароль, как условный сигнал,
вызывающий в сознании читателя цепочку очень личных ассоциаций. Любая деталь
кажется знакомой, любое переживание – своим. Кайф “узнавания себя”.
Ветхая литература одарила нас образом “маленького
человека”, советская – “социально сознательного” человека. Герой Мейлахса
всегда конченый человек. Не важно, только ли вступает он в “большую
жизнь”, как тринадцатилетний старшеклассник из повести “Придурок”, или
разменивает четвертый десяток, он все равно обречен. Причем судьба обрекает
его не на какие-то сверхъестественные муки, а всего лишь... на жизнь. На
бытие-прозябание в данной шкуре, в данном мире, в данной реальности: “Жалею
ли я о чем-нибудь? Нет. Это и бессмысленно. Все равно все было бы примерно
так же. Что я имею в виду? Быть президентом или бродягой – это то же самое?
Для меня – да. Все равно – плоть, ткань существования, существования как
такового, осталась бы точно такой же. Я ненавижу существование. Его ткань,
плоть, не знаю, как еще сказать”. В общем, соловей – птица, роза – цветок,
дуб – дерево, Россия – наше отечество, смерть неизбежна (знал Набоков,
какие эпиграфы подбирать к своим романам!).
Герой Мейлахса одновременно и неряшлив, и
брезглив. Мнительность его гипертрофирована. Всякое неприятное впечатление,
звук, слово, прыщ на лице – все это может причинить ему смертные муки,
и не моральные, а физические. До боли, до тошноты и слабости в ногах. Но
при этом он также сверхчувствителен к любому светлому моментику бытия,
к самой маленькой подачке со стороны равнодушного бога. Такой чувствительностью
обладают поэты, однако его герои похожи на старого еврея из анекдота, который
утверждал, что он “почти певец”. – Почему “почти”? У вас есть слух? – Слух
есть. Голоса нет.
Несмотря на неспособность “быть” из-за полного
отсутствия воли (впрочем, “не быть” они тоже не решаются), герои повестей,
вошедших в “Избранника”, обладают удивительным даром. Они полностью пассивны.
В их пассивности угадывается некое оправдание миру, человечеству, страданиям,
смерти. Единственная ненависть, какую они способны испытывать, более того,
лелеять – к самим себе. Конченого человека не ждет никакой катарсис,
поскольку страдания слишком привычны ему, чтобы через них очиститься. Это
воздух, которым он дышит. Его итог, его спасение в другом. Он должен суметь
полюбить свой собственный ад. Думаю, что каждый отважившийся “получить
удовольствие” от прочтения любой из четырех повестей должен морально подготовиться
к тому, что сам он не более чем персонаж, созданный Мейлахсом для своей
новой книги. Так или иначе – оставь надежду, всяк...