Мы бродили по еврейскому кладбищу на Масличной
горе. Было около полудня, палило солнце, и Эли рассказывал, как иорданцы
разграбили кладбище.
— Надо бы это забыть, — говорил он, — но я
не могу. Тут лежит мой отец — он был профессор на Скопусе. Они сначала
его зарезали, а потом, много лет спустя, осквернили его могилу. Вот Хава,
белая плита, с ней вместе мы бегали в школу, это — Фроим — учитель истории,
это — Шаул Бен-Пейсах, известный еврейский писатель. Вы, наверно, слышали
о нем?
— Нет, — признался я, — никогда.
— И не только писатель — поэт, композитор,
живописец. Он умер совсем недавно. Когда-то его звали Паша — маляр, русский
босяк, который сделал для евреев больше, чем целый взвод пейсатых из Меа
Шеарим.
— Как он попал на еврейское кладбище? — спросил
я.
— Из Ленинграда, — объяснил Эли, — с Поварского
переулка, где он жил с Тоней, своей женой. Вот она, лежит рядом
— Сарра-Энтл... Вы знаете, так уж получилось,
что самое лучшее для меня сделали хохлы. Я с Одессщины, идешь, бывало,
по полю, ночь падает, на шаг вперед ни черта не видать, постучишь в первую
хату — тебе откроют, крынку молока поставят, яйца с салом подадут, постель
постелят... Так вот Паша — великий еврейский писатель. Мазал он стены своей
кистью и жил тихо в полуподвале с окном на ноги прохожих. Соседей распознавал
по обуви: валенки — дворничиха Маруся, калоши — профессор-еврей Шац, рваные
боты — бабка Молоткова, сапоги — отставник Лисицын.
Отставник иногда заходил к нему с початой
бутылкой “Московской”.
— А знаешь ли ты, Паша, — душевно говорил
он, — что евреи не воевали?
Паша этого не знал. Он был знаком всего с
двумя евреями — и оба казались ему людьми неплохими. Врач Черномордик вот
уже десять лет, правда безуспешно, лечил Тоню от бесплодия, а профессор-еврей
всегда подбрасывал ему на опохмелку.
— Так вот, чтоб ты знал — твой профессор не
воевал, — сообщал Лисицын, разливая.
— Отстань от него, Лисицын, — просил Паша.
— У него руки дрожат, он старый.
— А в войну он тоже был старый?— не унимался
отставник. — Ему в войну и шестидесяти не было, этому еврею.
— Я слышал — он какой-то танк придумал, —
оборонялся Паша.
— Танк всякий может придумать, — ворчал Лисицын.
— Даже немцы и те понапридумали...
Обстановка у Паши с Тоней была бедная — ободранная
кушеточка, шкаф без зеркала да пара стульев, на которые было лучше не садиться.
Были у них и две книги — “История КПСС” и учебник “В помощь начинающему
маляру”. По вечерам они слушали радио — “Театр у микрофона”, и Тоня часто
плакала над разбитой любовью, особенно в “Бесприданнице”. Паша малярничал,
Тоня нянчила в яслях, и была у них одна мечта — купить мотоцикл “Крылья
Советов” и махнуть на нем в Крым, побарахтаться в теплых волнах.
— В Крыму одни евреи, — сообщал Лисицын, —
в воду невозможно войти. Сразу на них натыкаешься. Кстати, Паша, ты знаешь
— евреи не воевали...
— Что вы все о евреях да о евреях? — спрашивал
Паша.
— А о ком же еще, — удивлялся Лисицын, — о
киргизах, что ли?..
Все вокруг считали Тоню с Пашей людьми порядочными
и трудолюбивыми.
Профессор-еврей даже однажды заметил:
— Вы такие люди симпатичные... Странно, что
у вас до сих пор ни одного обыска не было.
Паша долго думал, но так и не понял, на что
намекал профессор. Почему их должны были обыскивать?
— Почему нас должны обыскивать? — спросил
он профессора. — Мы честные люди. Да и что у нас можно найти?..
Хотя что было искать у других?! Обыски меж
тем шли повсюду — и у профессора-еврея, и даже у отставника Лисицына.
— По ошибке, — объяснял Лисицын, — они думали,
что я какой-нибудь лейтенантишка. А когда они узнали, что перед ними гвардии
полковник, да увидели медаль “За взятие Будапешта” — они сразу варежку-то
и прикрыли...
Пашу иногда приглашали на обыски понятым,
но он всегда отказывался — и вместо него шла бабка Молоткова.
— Интересно взглянуть, — говорила она, — что
у людев есть. Иногда такое увидишь... В прошлый четверг купальник немецкий
обнаружили — надеваешь — а усе равно усе видно... Если б не обыски, я б
совсем необразованной была. Со скуки бы сдохла. На кино у меня денег нет,
у театры пойти не в чем — не в сарафане ж. И потом — я понятая получше
Маруськи. Та храпит, дура. А я приглядываюсь, от меня ничего не спрячешь
— в прошлый понедельник, не поверишь, ширинку на молнии видела! Со смеха
сдохнешь...
Однажды ночью постучали и к Паше. Он тяжело
поднялся и, еще не проснувшись, в синих трусах, пошел открывать. В дверях
стоял профессор-еврей.
— Мне кажется, что вы — честный человек, —
сообщил Шац.
Часы-кукушка пробили три часа ночи.
— Честный и порядочный, — продолжил профессор.
Он держал в руках какой-то пакет и явно волновался.
Появилась заспанная Тоня в ночной рубахе.
— В чем дело?— спросила она.
— Профессор пришел нам сказать, что мы честные
люди, — объяснил Паша. — Если вы насчет ремонта, профессор, то при всем
уважении к вам раньше апреля не получится.
— Я насчет рукописи, — сказал Шац и показал
на пакет. — Старый друг мой, писатель, написал повесть о евреях Ленинграда.
Если ее обнаружат, его арестуют. А у вас обысков не бывает. Засуньте ее
куда-нибудь подальше.
— Мы ее засунем, профессор, — сказал Паша,
— но следующую брошюру прошу принести днем. Нам с Тоней к семи на работу...
Они спрятали рукопись в стенной шкаф и забыли
о ней.
Через несколько ночей вновь постучали. В дверях
стоял лохматый мужчина в промокшем китайском плаще.
— Я — от Перельмана, — тихо произнес он.
Среди двух евреев, известных Паше, Перельманов
не было.
— Простите, — зевнул он, — не знаю такого.
— Это автор рукописи “Евреи Ленинграда”. Мне
сказали, что вам можно доверять, что вы — честные люди.
— Можно, — вновь зевнул Паша, — но лучше доверять
днем.
— Днем с этим прогуливаться опасно, — лохматый
достал сверток.
— Опять о ленинградских евреях, — удивился
Паша, — сколько их здесь?
— О Палестине, — доверчиво сообщил лохматый
и выбросил вперед руку: Струись к Сиону, Иордан,
Беги вдоль бабушки Рахели... Вы представляете, куда я поеду,
если они ко мне придут?! Я вас прошу — сохраните до лучших времен...
Паша забросил стихи на антресоли, завалил
их прошлогодним картофелем.
На следующую ночь в дверях стоял белесый человек
в кепочке с огромной картиной в руке.
— “Хасиды, обсуждающие Тору”, — объяснил он,
— писал три года. Два обыска у меня уже было, но картина хранилась у друзей.
Вчера их арестовали. Я слышал, что вы — порядочные люди. Может, поможете?
— Простите, — извинился Паша, — но я никогда
не слышал такой национальности—хасиды...
— Это — евреи, — объяснил белесый.
— Опять, — вздохнул Паша.
— Да вы не волнуйтесь, — занервничал белесый,
— это замечательные люди. Я вам гарантирую. Они всегда веселы, танцуют,
поют, пьют.
— Пьют — это хорошо, — согласился Паша. —
Но если они такие прекрасные — почему за них должны посадить?
— Спросите это у них, — художник показал на
потолок.
— Может, они не воевали? — уточнил Паша.
— Нет, — подтвердил художник, — не воевали.
— Значит, за это...
“Хасидов” они спрятали за портретом Сталина...
Видимо, слухи о порядочности Паши и Тони разнеслись
по городу — почти каждую ночь в дверях появлялся какой-нибудь еврей-композитор
с оперой “Абрам и Сарра”, драматург с трагедией “Пурим в Москве”, философ
с трактатом “Почему я еврей”.
Были забиты шкафы, антресоли, сундуки и потертый
картонный чемодан. Вскоре появился Фима с люстрой семнадцатого века.
— Какое отношение имеет люстра к евреям? —
не понял Паша. — Почему ее надо прятать?
— Потому что при обыске ее конфискуют быстрее,
чем книги и картины, — объяснил Фима. — А она блистала в Пале-Рояль при
Людовике XV.
Паша не знал, что такое Пале-Рояль и что это
за тип такой, Людовик, но затолкал люстру под кушеточку и накинул на нее
половую тряпку...
Морис Вениаминович в четыре утра привез пианино,
его засовывали в Пашину комнату через окно. Разбудили полдома.
Утром появился Лисицын.
— Пианино купили? — подозрительно спросил
он.
— Так уж получилось, — объяснил Паша, — Тоня
вздумала учиться.
— Турецкий марш? — почему-то спросил отставник.
— Вот именно, — согласился Паша.
— Так-так, — задумчиво постучал пальцами по
крышке Лисицын, — когда выучится — пригласи...
Шейнер притащился со скрипкой за пазухой.
— Гварнери, — объяснил он, — цены нет... Век
буду обязан.
Скрипку повесили на стену...
— А это зачем, — спросил Лисицын, — тоже для
Тони?
— Для меня, — сказал Паша, — “Барыню” хочу
разучить.
— Еврейский инструмент, между прочим, — заметил
Лисицын, — пока мы на фронте кровь проливали, они, понимаешь, на скрипочках
Турецкий марш наяривали...
Пейсах Александрович приволок три тома из
коллекции Любавичского ребе.
— Кладезь мудрости, — сообщил Пейсах Александрович,
— сохраните, иудаизм вас не забудет.
— Мы с ним не знакомы, — пожал плечами Паша,
но переплел фолианты в обложки полного собрания сочинений Сталина и водрузил
на пианино. В тот же день Лисицын хотел одолжить второй том, но Паша выхватил
его из лисицынских рук и заорал, что в настоящее время сам его изучает
и конспектирует и даже забросил разучивание “Барыни”... Евреи меж тем шли
сплошным потоком — стены Пашиной комнаты были завешаны серебряными магендавидами,
повсюду стояли меноры, посреди комнаты высился семисвечник из далекого
города Кордовы. Лисицын подозрительно оглядывал предметы еврейского культа.
— Откуда у тебя все это? — спрашивал он.
— Братан привез, — врал Паша, — из Киргизии.
— Он у тебя что, в буддизм ударился?
— Нет, просто увлекается народным искусством
братского киргизского народа.
— Киргизского... — хмыкнул отставник и ушел...
Наконец, прибыл Рува — маленький, рыжий, пейсатый.
Он притащился в пять утра.
— Я изучаю Герцля, — шепотом сообщил он.
— Очень приятно, — сказал Паша, — классик
марксизма?
— Вы правы наполовину, — произнес Рува, —
он действительно классик, но...
— Это неважно, — перебил его Паша. — Что спрятать
— рукопись, партитуру, поэму?
— Меня, — сказал Рува, — надо спрятать меня.
Я маленький, я не займу много места. Но если будет обыск — меня заберут.
— Вы — хасид!— догадался Паша.
— Я — сионист, — сказал Рува.
— А это что такое?
— Я стремлюсь к Сиону. Понимаете?
— Мимо бабушки Рахели?— спросил Паша...
Руву засунули за шкаф и задвинули пианино.
Целыми днями он рассказывал Паше-маляру о сионизме, Бен-Гурионе и Голде
Меир.
— Евреи, — кричал Рува из-за шкафа, — должны
все уехать в Палестину. Все до единого!
— Я не против, — отвечал Паша, — пусть едут...
Вечерами из угла доносились печальные звуки
“Атиквы”.
— Что это у вас все время скребется что-то
за шкафом? — как-то спросил Лисицын.
— Мыши завелись, — скромно ответил Паша-маляр,
— что вы хотите — полуподвал...
— Сионизм вас не забудет, — поблагодарил его
Рува после ухода полковника.
— Извиняюсь, — поправил Паша, — меня не забудет
иудаизм...
Пару раз заходила старуха Молоткова.
— Ты говоришь, что все енто — хиргизкое?—
удивлялась она.
— А чье ж еще? — спрашивал Паша.
— Не знаю, я у хиргизов на обыске пока не
была... А вот у евреев приходилось. И точь-в-точь такие безделушки у одного
видела. Он как раз над свечой молился. А следователь ему по кумполу точно
таким подсвечником, как твой хиргизкий, дал. Он и отключился...
Лисицын стал захаживать реже, пил один, однажды
ввалился в стельку пьяный.
— Киргизы, говоришь, — зло сказал он, — а
я вот вчера в синагогу зашел. И все это киргизское народное творчество
там видел!
— А что, киргиз не может посещать синагогу?
— поинтересовался Паша.
— Паша, — строго произнес Лисицын, — скажи
мне прямо, как русский русскому, — ты что, к жидам подался?!
— Упаси Бог, Степан Степаныч, — оправдывался
Паша, — чего ж тут еврейского ты увидел? На светильнике таком киргизы барана
жарят, звездочка шестиконечная — символ соколиной охоты, из бокала кумыс
пьют...
— Кумыс, — усмехнулся отставник. — Что-то
у тебя крысы под шкафом притихли.
— Мышеловочку поставил, — объяснил Паша...
И вдруг евреи перестали приходить. Это было
как-то непривычно и тревожно. Тоня с Пашей никак не могли из-за этого заснуть.
Они все время ждали звонка, вставали, открывали двери — но никого не было.
— Что это случилось с евреями? — недоумевал
Паша. — Писать они, что ли, перестали? Или, может, все уже в Палестину
укатили?
— Если бы... — вздыхал из-за шкафа сионист
Рува.
Однажды посреди ночи Паша оделся, вышел на
улицу и долго ловил евреев, умоляя их хоть что-нибудь принести к нему на
хранение. Те шарахались...
И вдруг раздался звонок. Было половина второго.
Паша как раз вышел в уборную — и внезапно — дзинь! Он изменил маршрут и
радостно побежал открывать. На площадке стояли двое — один явно еврей,
в каракулевой шапке, второй — курносый.
“Наверно, тоже еврей”, — подумал Паша и вспомнил,
что в прошлом году делал ремонт у одного курносого еврея.
Курносый молча достал из кармана бумагу и
протянул Паше.
— О тяжелом положении евреев? — поинтересовался
Паша.
Он развернул лист и с трудом — лампочка светила
тускло — прочитал:
“Ордер на обыск”.
Откуда-то из темноты выплыли понятые — старуха
Молоткова и Лисицын. Еврей с курносым приступили к делу. Первым обнаружили
Руву с воспоминаниями Хаима Вейцмана в руках.
— Кто такой? — спросил курносый.
— Киргиз, — ответил Паша.
— Вейцман тоже киргиз? — спросил еврей в каракуле.
— Почему бы и нет, товарищ генерал, — ответил
Паша.
— Я — капитан, — сказал еврей и рванул двери
шкафа. Оттуда посыпались листки повести о ленинградских евреях.
— “Зачем Бог поселил евреев в Ленинграде,
на этом болоте, — прочел курносый, — в этой колыбели революции?” Кто это
написал?! Отвечай! — рявкнул еврей-капитан.
Паша никогда не мог объяснить, почему он это
сказал, но слово вылетело из его рта и ударилось, как ему показалось, о
лоб Лисицына.
— Я! — сказал Паша-маляр.
— А чего это вас вдруг так евреи заинтересовали?
— протянул капитан.
— Потому что я сам еврей! — вдруг произнес
Паша.
Отставника качнуло.
— Валидол! — простонал он.
— Когда это вы успели стать евреем? — спросил
курносый. — У нас имеются другие данные.
— Я всегда им был, — сообщил Паша, — я скрывал.
Его несло, и ничто на свете не могло остановить.
— Я — марран, мы бежали из Севильи, поселились
в Португалии, затем вместе с Абарбанелем переправились в Неаполь, оттуда
бежали в Амстердам, — он начитался еврейской литературы и сейчас выкладывал
все, что познал зимними ночами, — потом на Рейн, с Рейна в Польшу и оттуда
уже к балтийским берегам, в Питер.
Молоткова раскрыла рот.
— Ну и театр, — пробормотала она, — ну комедь...
— Товарищ капитан, — обратился Лисицын к еврею
в каракуле, — прошу отметить в протоколе: следует немедленно произвести
обыск у гражданина Абарбанеля, пока не сбежал!
— Закройте пасть! — попросил капитан.
— Слушаюсь! — Лисицын отдал честь.
Курносый достал из-за Сталина “Беседующих
хасидов”.
— О чем беседуют? — спросил он.
— О сионизме, — ответил Паша, — о чем же еще?
— Кто рисовал?
— Я! — Паша развел руками.
— Вы и живописец?
— Я самородок, — объяснил Паша, — вундеркинд
из Севильи.
— “Струись к Сиону, Иордан, — с выражением
прочел капитан, — Беги вдоль бабушки Рахели”. Ваше?
— Конечно, — ответил Паша. — Стихотворение
относится к розовому периоду моего творчества...
Тоня сидела на скрипучем стуле и тихо плакала.
За весь обыск она не проронила ни одного слова, не удивилась, не остановила
Пашу, не одернула.
— Не плачь, Сарра-Энтл, — обратился к ней
Паша, — не плачь, тайере.
— Валидол!— повторил Лисицын.
— Что, и Тонька — еврейка?!— обалдела старуха
Молоткова.
— Из Хазарии, — пояснил Паша, — дщерь потомков
царя Булана. Ушла с испанским послом Ибн Шапрутом и поселилась на Припяти,
оттуда прямиком на Неву!
— Дадут мне наконец валидол? — прошептал отставник.
— Заткните пасть, — повторил еврей в каракуле.
Он раскрыл партитуры, подошел к пианино и
исполнил увертюру оперы “Абрам и Сарра”.
— Музыка — моя, — признался Паша, — слова
— народные.
Капитан не отреагировал. Он натянул очки и
начал вслух читать на иврите отрывки из коллекции Любавичского ребе. Все
внимательно слушали.
— Не могу понять, — пробормотал Рува, — почему
этот человек торчит здесь...
— Тора, между прочим, — заметил Паша, — означает
“обучение”, а первое ее слово — “Берешит”— имеет девятьсот тринадцать интерпретаций.
— Вы посещали хедер?— поинтересовался капитан.
— Нет, я посещал ешиву, — поправил Паша.
— Товарищ капитан, — встрял Лисицын, — прошу
обратить особое внимание на побрякушки. Я их давно заприметил — он их выдавал
за шедевры киргизского народного творчества, а на самом деле это предметы
иудейского культа.
— Возьмите валидол, — капитан засунул в рот
полковника таблетку, — и заткнитесь!
— До Вавилона, между прочим, — заметил Паша,
— все говорили на иврите.
— На какие деньги купили пианино? — спросил
курносый.
— На сионистские, — ответил Паша, — на какие
же еще? А люстра, между прочим, из храма царя Соломона. Царица Савская,
кстати, в ее лучах отплясывала “Барыню”.
— А скрипка откуда?
— От царя Давида. Ею он укокошил Голиафа.
— Так, — сказал еврей-капитан, — продолжать
нет смысла. Опишите все и вызывайте машину.
Тоню, Пашу и Руву затолкали в “газик” и повезли
ночным Ленинградом.
— Паша, родимый, зачем ты это сделал? — плакала
Тоня.
— Меня звать Шаул, — ответил Паша-маляр. —
Шаул Бен-Пейсах!
Молоткова от потрясения не спала три ночи.
Ей снилось, что она еврейка из Киргизии. Полковник Лисицын свихнулся —
он бродил по двору в розовых кальсонах и всем сообщал, что киргизы не воевали.
Дворничиха Маруся ошпарила его щами, но это не помогло — он начал вопить,
что не воевали армяне и что необходимо срочно арестовать Абарбанеля. Его
отправили в психушку, где он присвоил себе звание генералиссимуса и под
этим предлогом писал на медперсонал...
Руву отправили в Восточную Сибирь валить лес,
и под звон пилы он тихо пел “Атикву”.
Пашу допрашивали с пристрастием, но он никого
не выдал и настаивал на авторстве всех шедевров, включая философский трактат
“Почему я еврей”. Он получил двенадцать лет. Евреи в лагере под Архангельском
носили его на руках и говорили, что его книги спасли им жизнь. Потом цитировали
их. Паша с интересом слушал, иногда вносил исправления.
Вскоре его поместили в лагерный лазарет, и
врач Коган любовно ухаживала за ним. Весть о его болезни всколыхнула весь
мир, и за освобождение Паши-Шаула вступили в борьбу многие еврейские организации,
в том числе “Дочери Эстер”. Лозунг “Свободу Шаулу!” можно было услышать
от Перу до финских скал, слухи о том, что великий поэт, писатель, философ,
композитор и художник угасает в концлагере, вызывали всеобщее возмущение
и в джунглях Нью-Йорка, и в африканской пампе. О его освобождении велись
тайные дипломатические переговоры, и даже Голда Меир что-то шепнула на
ухо Хрущеву. Говорят, что пьяный Хрущев сказал “Гут!”, и вскоре Шаул с
Саррой-Энтл прибыли в Израиль. Была устроена пышная встреча, ему дали квартиру
в Рамат-Гане и приняли во все творческие союзы Израиля, включая кинематографический.
Хотя ни одного фильма Паша-маляр не поставил. После прибытия на Святую
землю он больше ничего не “создал”, кроме заявления на машканту, но его
все чествовали как национального героя и вундеркинда.
“Аидише Леонардо да Винчи”, — писала
одна вечерняя газета. Он молчал до конца жизни, боясь, что отнимут дом
и машканту и выгонят из всех творческих союзов. Похороны были триумфальны,
на могиле читали “его” стихи и исполняли отрывки из оперы. В доме ничего,
кроме старой малярной кисти и учебника “В помощь начинающему маляру”, найдено
не было...
Эли перевел дух, сунул в рот сигарету и тихо
закончил:
В одном из писем в Россию он писал: “Прекрасная
страна Эрец-Исраэль, но слишком уж много евреев...”
Рисунки Бориса ВАКСМАНА