 |
о Якове Бабушкине |
Его все звали Яшей, а то просто – Яшкой. Продолжают так звать и теперь,
после пятидесяти лет со времени его гибели на войне. Не потому, что
были с ним запанибрата, не воспринимали его всерьез или хотели принизить
его достоинство. Наоборот. Мне думается, такое обращение было вызвано простотой
его общения с людьми, его доброжелательным, не начальственным отношением.
"Яша был хорошим парнем", - сказала мне Татьяна Ивановна, а в блокаду -
юная диспетчер передач Таточка Воробьева. Его все любили. У него, кажется,
не было врагов. Недоброжелатели попадались.
Я разговаривал со многими его сотрудниками
по блокадному радио. Все они люди разные, с несхожими судьбами, характерами,
пристрастиями. Но объединяет их одно – как только речь заходит о Бабушкине,
их лица озаряет добрая улыбка, взгляд "опрокидывается" в свое сердце, будто
вновь обращаясь к нему. И каждый находит душевные слова о нем.
"Таких чистых, простодушных до наивности людей,
как Бабушкин, я, кажется, не встречал за всю свою длинную жизнь, – писал
мне Израиль Меттер, работавший с ним еще до войны. – Я не знаю ни одного
человека, который, будучи знаком с Бабушкиным, не был бы охвачен симпатией
и восхищением его человеческой личностью. Даже одно знакомство с ним заставляло
любого из работавших с ним быть лучше и чище душой".
... Яков Бабушкин родился 16 июня 1913 г.
в Евпатории. Детство и юность прошли в этом южном городе, прокопченном
солнцем, просоленом морем. Все свободное время от учебы, физкультуры, драмкружка
(где он был и режиссером, и художником) и книг Яша проводил на берегу моря
или в море. Бывало заплывал за горизонт, отдыхал на спине, возвращался.
Рос крепким, и хотя роста был невеликого, неплохо играл в волейбол и даже
прыгал с шестом.
В 1932 г. Бабушкин приехал в Ленинград. Учиться.
Но и работать. Поступил на вечернее отделение Института истории, философии
и литературы /ЛИФЛИ/, работал на заводе "Вулкан".
"В первый или второй день занятий я познакомился
с Яшей, – рассказывал его сокурсник, академик Г.М.Фридлендер. – Был он
кучеряв, в коричневом гарусном свитере под матросским бушлатом. После занятий
назначили собрание нашей группы. Не знаю, поручили ли Яше вести это собрание
или это было его собственной инициативой. На глазах у всех Яша перепрыгнул
через стол преподавателя, потребовал внимания и заявил: "Предлагаю избрать
старосту!" Его прыжок был столь неожиданным, столь мальчишески ловким и
веселым, что старостой единодушно выбрали его. В 1934 году вечернее отделение
ликвидировали, и мы продолжали учиться уже на дневном отделении... Когда
он стал работать в радиокомитете, то начал свою жизнь там борьбой с серостью,
посредственностью, за то, чтобы художественные передачи были действительно
художественными, ввел классику – русскую и зарубежную..."
В 1937 г. Бабушкин закончил филологическое
отделение Университета, куда за два года до того влился ЛИФЛИ, и был назначен
начальником литературно-драматического вещания радиокомитета.
... В то воскресенье, как и в предыдущие,
ровно в 10 часов утра в эфир должен был выйти очередной выпуск программы
"Давайте не будем!.." Однако позвонили из Москвы и передали приказ - транслировать
только центральное вещание. А Москва передавала марши. Час, другой, третий...
На душе становилось тревожно... "В 12.15 выступил Молотов, и все перевернулось",
- сказал мне через сорок лет бывший редактор передачи "Давайте не будем!.."
Г.П.Макогоненко.
Приехал Бабушкин. Все, кто были на студии,
собрались в его кабинете. Главный вопрос – что передавать? Ведь запланированные
на сегодня, завтра, на неделю вперед мирные передачи теперь никому не нужны.
А какие же нужны?! "В первую очередь следует рассказывать, что делается
в городе, что говорят люди, что происходит в военкоматах, на улицах, в
учреждениях. Новое время – новые песни... Ищите поэтов, композиторов, публицистов,
сатириков – людям требуется новое слово...", – так примерно подвел итог
этого совещания Бабушкин.
1 июля вышел первый номер "Радиохроники". В нем прозвучали статья М.Козакова,
зарисовки И.Кратта, выступление Е.Рывиной "Вставайте, советские люди!",
памфлет И.Меттера и стихотворный фельетон В.Волженина. В октябре вышел
уже сотый номер. Среди авторов "хроник" – Б.Лавренев, Евг.Шварц, М.Зощенко,
А.Мариенгоф, О.Берггольц, В.Азаров, А.Крон, В.Саянов, И.Авраменко и многие
другие писатели.
"Яша был мозговым центром Радиокомитета, –
рассказывал Г.Макогоненко. – По вечерам он собирал нас, спрашивал: какие
идеи есть на завтра? Если что-то рождалось в нас, бежали к нему. Обсуждалось,
принималось или отвергалось. Он был нервом необыкновенно сложной творческой
работы..."
Авторский коллектив все время менялся. Одни
эвакуировались из города, другие уходили военными корреспондентами в армию.
Пришла Ольга Берггольц. Для Ленинграда настали тяжелые времена. "Невозможно
сейчас описать вам как мы живем здесь, – писал 30.11.41 сестрам в эвакуацию
Бабушкин. – Это жутко, интересно и очень просто. И люди держатся здесь
необычайно буднично и с невиданным героизмом. Особенно женщины – они поразительны..."
Пришла зима, а с нею голод. Продолжались ежедневные
обстрелы города. Гибли люди. Все сотрудники радиокомитета перешли на казарменное
положение, жить перебрались в подвал. Бабушкина назначили художественным
руководителем блокадного радио. А работать становилось все труднее. Люди
слабли, умирали, бывало теряли карточки, что было равносильно смерти.
1 мая 1942 г. на радио побывал Александр Фадеев.
"Главное было в том, чтобы незаметно поддержать наиболее слабого, - рассказывала
ему Ольга Берггольц. – Отсюда началась и окрепла наша дружба. Я, как женщина,
может быть, выдержала бы дольше других, но у меня умирал от голода муж,
все приходилось относить ему, а товарищи мои отдавали мне все, что могли.
Посмотри, какую записку написал мне в январе вот этот господин," – указала
она на бледного застенчивого юношу с умными карими глазами, сидевшего с
нами за столом, – писал потом Фадеев. – Ольга Берггольц подошла к письменному
столу и, порывшись в ящике, вынула клочок бумажки, на котором было нацарапано
карандашом: "Оля! Я достал тебе кусок хлеба и еще достану. Я тебя так люблю!"
– "Пойми, что это было не объяснение в любви!" – с глубоким душевным волнением
сказала Ольга Берггольц. Да, я понимал, что это было не объяснение в любви,
а это было проявление той самой высшей человеческой любви, какая только
и может соединять людей на Земле". "Застенчивым бледным юношей" был Яков
Бабушкин.
Но наступила пора, когда замолчало и радио.
Что значило оно для блокадников, написано немало. Однако работа не прекращалась.
Однажды, Ольга Федоровна запомнила даже число – 10 января 1942 г., она,
Макагоненко и Бабушкин у буржуйки задумали сборник по материалам Радиокомитета
и даже составили его план. "Эта ночь – была для меня, как и для моих собеседников,
одной из самых счастливых и вдохновенных ночей в жизни,.. потому что...
мы неожиданно для себя впервые с начала войны оглянулись на путь, пройденный
городом, его людьми, его искусством (нашим радиокомитетом в том числе),
и изумились этому страшному и блистательному пути, что, несмотря на весь
ужас сегодняшнего дня, не может не прийти то хорошее, естественное, простое
и мудрое человеческое существование, которое именуется "миром"... "А ведь
все-таки, наверно, доживем, а?! - воскликнул Яша Бабушкин. – Знаете,
дико хочется дожить и посмотреть, как все это будет! Верно?" А мы отлично
видели, что он очень плох, почти "не в форме". Он давно отек, позеленел,
уже с трудом поднимался по лестнице; он очень мало спал и очень много работал
и, главное, мы отчетливо понимали, что изменить этого невозможно, мы знали,
что он не умеет и не будет "беречь себя", что мы лишены возможности хоть
чем-нибудь помочь ему, и, наверно, потому мы поспешили ответить, что доживем,
все доживем. Он счастливо улыбнулся, помолчал, как бы прислушиваясь к ответу,
и медленно опустил веки. Они были воспаленные, темные, тяжелые. И как всегда,
когда Бабушкин закрывал глаза, мальчишеское его лицо сразу постарело, стало
измученным и больным..."
Громадным – историческим и культурным – событием
стало исполнение оркестром Радио Седьмой симфонии Д.Шостаковича. Об этом
написано достаточно много. Мне не хотелось бы повторяться, но и не сказать
об участии в этом дела Бабушкина нельзя.
Когда замкнулось кольцо блокады, из Смольного
пришло распоряжение: "ленинградцам сейчас не до музыки..." "Единственной
музыкой, звучащей по радио, – сказал мне редактор литдрамы Валерий Гурвич,
– был метроном". "Однажды вечером в общежитии мы слушали "Последние известия",
– вспоминал Г.Макогоненко. – Из Куйбышева сообщали – Шостакович закончил
Седьмую симфонию, начатую им еще в первые дни войны в Ленинграде. Мы поговорили
о симфонии – какая она, помечтали.., когда пойдем в Филармонию слушать
ее... Неожиданно Бабушкин сказал каким-то заговорщицким шепотом: "А что,
если попробовать нам..." Мы сразу поняли, о чем говорит Бабушкин. И несмотря
на все безумие плана – сыграть в блокированном городе Ленинградскую симфонию
Шостаковича, сыграть в городе, из которого уехали все оркестры, а из единственного
оркестра радиокомитета одни ушли в армию, других повалила блокадная болезнь
– дистрофия, третьи уже погибли, – мы почему-то поверили в возможность
его исполнения..."
Киносценарий "Лениградская симфония" О.Берггольц
и Г.Макагоненко – первый литературный отклик на это событие. И прообразом
главного героя Алексея Соболева стал Яков Бабушкин. В 1988 г. сценарий
этот, наконец, был опубликован и теперь каждый может его прочесть.
Там же приведена страница первого варианта
сценария с перечнем действующих лиц, где под №1 значится "Яша".
Еще одной заслугой Бабушкина было то, что
им же предложенные "литературные чтения с продолжением" постепенно превратились
в театр у микрофона, из которого очень скоро родился Драматический театр,
который зрители сразу назвали Блокадным. М.Г.Петрова, ведущая актриса на
радио и этого театра, народная артистка России, вспоминала: "Радио не забыло
об искусстве даже в самые лютые, ужасные дни. Именно тогда возникла мысль
об организации театра. Мысль эта впервые пришла редактору литературного
отдела Яше Бабушкину, чудесному, светлому человеку. Он предложил поставить
на радио "Русские люди" Симонова... После того, как мы показали спектакль,
все сказали: "Будем создавать театр". Так из радиотеатра родился Городской
драматический театр".
А в войне наметился явный перелом. Была прорвана
блокада. У людей появилась "личная" надежда на жизнь. А в судьбе Бабушкина
вскоре произошли события, обернувшиеся для него трагедией. 16 aпрeля
1943 г., придя в Радиокомитет, Бабушкин обнаружил приказ о своем увольнении.
Просто так – без объяснения причин. "Случилось большое несчастье, записала
в дневнике Д.Миронова. – Яшеньку освободили от должности в Радио. Очень
тяжело было. Какого замечательного человека и работника лишается Радио".
Кого я ни расспрашивал об этом, все говорят
о недоброжелательстве, которое он вызвал своею самостоятельностью, независимостью
позиции, в одном из партийных чиновников Куйбышевского райкома, вернувшегося
в город после прорыва блокады. Мне даже называли его фамилию. Но много
чести...
"Яша и я были очень хорошими товарищами, и
я его очень ценил, – писал мне австрийский коммунист Фридрих Фукс, в ту
пору "наш Фриц" блокадного радио. – В моих глазах Яша был настоящим
коммунистом и ленинградцем, и я не знаю, есть ли более высокая оценка человека.
Но наше знакомство ограничилось... встречами во время дежурства на вышке
(крыше. – Е.Б.) радиокомитета... И вот как раз в этих встречах выяснилась
разница между ним и многими другими товарищами. Ведь обычная тема разговоров
во время дежурства была: а помнишь ли ты, как вкусно было такое-то блюдо,
а не помнишь ли ты, как готовилось такое-то блюдо, эх, как хорошо было
бы сейчас съесть... А во время дежурств с Яшей тема бесед была совсем другая.
Мы очень подробно обсуждали положение на фронтах, сравнивая сообщения совинформбюро
с теми новостями, которые я получал по немецкому радио. И очень подробно
мы говорили о положении в самом Ленинграде. Я помню, как будто это было
вчера, как Яша однажды сказал мне: "Знаешь, Фриц, я убежден, что немцам
не суждено взять наш город. А если им удастся, так только после того, как
они убьют последнего ленинградца. И праздновать они будут не в "Астории",
а на развалинах наших домов…" Когда я узнал, что Яша ушел из Радиокомитета
на фронт и там в первый день был убит, я просто заплакал. Потерял одного
из самых хороших друзей... И причина увольнения: он был евреем. Я в это
долгое время просто не мог поверить... Моя просьба: можете ли вы мне сообщить
правду о смерти Яши Бабушкина? И были ли виновники этой смерти наказаны
как следует?"
Неоднократно подававший заявления о своем
добровольном вступлении в армию в начале войны и всякий раз получавший
отказы, теперь, будучи уволенным из Радиокомитета, Бабушкин автоматически
лишился брони. И работы, и "прокорма", естественно. Лишь в июне он получил
работу на Невском машиностроительном заводе в качестве старшего контрольного
мастера. А уже 23 июня его призвали. На заводе он проработал всего 21 день.
В ту пору из Радиокомитета уволили еще несколько
человек, большинство из которых были евреями. В том числе и Арон Наумович
Пази, которому в приватной беседе объяснили, что его должность должен исполнять
человек "коренной национальности".
2 июля Бабушкин приступил к своим новым армейским
обязанностям. Он попал в военный городок, что располагался на пр. К.Маркса.
Отсюда бойцы и командиры направлялись на фронт.
"Мы поддерживали с ним связь, – рассказывал
Валерий Гурвич, редактор литдрамы. – И вот в октябре сорок третьего стало
известно, что он отправляется на фронт. Я поехал к нему, чтобы попытаться
убедить не делать этого, так как в армии от него все равно проку никакого
не было бы. Местное начальство относилось к нему хорошо – человек с высшим
образованием, член партии, занимал высокое положение... Мы долго с ним
беседовали. Свой рапорт о направлении на передовую он мотивировал примерно
так. То, что с ним произошло, он расценил, как подозрение в том, что он
скрывается, уклоняется от участия в прямой вооруженной борьбе с врагом.
В нем говорило униженное достоинство, оскорбленное самолюбие. К тому же
было отвратительно сознание того, что люди уходят в бой, а он остается
в канцелярии. Переубедить Яшу мне не удалось". Тогда сестры получили от
него открытку: "Дорогие сестренята! Ленинград перестал быть фронтом. Я
ухожу на фронт".
Поначалу он попал во Всеволожскую. Там проходила
фронтовая учеба новичков, формировались новые части. Его подразделением
стал один из взводов 90 стрелковой дивизии.
"...Эх, милый мой друг!.. – писал Бабушкин
10 декабря Г.М.Фридлендеру. – Уже полгода я оторван по существу
от Л-да и топчу разные закоулки нашего фронта рядовым солдатом. В боях
мне быть не приходилось пока, силы у меня еще есть, и я спокойно смотрю
в будущее... В моей судьбе нет ничего исключительного. Несмотря на наличие
определенных принципиального характера причин, создавшие и углубившиеся
разногласия с руководством вплоть до снятия, я не переоцениваю их значения.
Может быть, все могло бы сложиться иначе, не прояви я чрезмерной наивности
и безразличия к своей личной судьбе. Верю, что у меня будет возможность
это исправить, вернее, учесть. Что касается той людской мелкости, которая
в глупости, неработоспособности и зависти спутала меня по рукам и ногам
и сбила с полезной и настоящей работы, то в ее лице я вижу все ту же, столь
ненавистную мне и, к сожалению, не единичную, деловую никчемность, необразованную
беспринципность, неумение распознавать людей по их делам и неумение служить
советской власти и народу там, куда их поставили для руководства. И
я укрепляюсь в своей ненависти к этим качествам... Я горд сознанием
того, что в обширной истории страшных лет нашего города не смогут быть
обойдены и плоды малой, но моей личной работы, результаты усилий моего
сердца, мозга, капли моего пота и здоровья. Оглядываясь на свою жизнь,
я вижу немало дурного и в качестве, и в делах. Но я не загубил и не оставил
про себя ни одной реализуемой практически частицы хорошего, которое наживал
в своем внутреннем росте. А м.б., только я один и способен оценить сколь
принципиально труден был путь этого роста.
Дорогой Юрка! Еще очень трудно, м.б., но пока
нам не перебили ноги, будем думать о дороге вперед. Нам есть на что оглянуться.
В стремлении к правде и в деловой принципиальности был у нас не только
юношеский порыв и ребячливое пререкание и жизненные блага. Там было и подлинное
бесстрашие, которое может пригодиться сейчас..."
Когда началась операция по снятию блокады,
их дивизию бросили на Карельский перешеек. Под Нарвой след Якова Бабушкина
затерялся. Говорили, что он служил политбойцом, ходили слухи, что его назначили
в редакцию дивизионной многотиражки. Он ушел выполнять первое задание и
не вернулся. Но никто не встречал людей, которые подтвердили бы то или
иное.
Бесспорно, "не по-хозяйски" было увольнять
Бабушкина из Радиокомитета; очевидно, что армии проку от него не было никакого;
но несомненно и то, что сам он иначе распорядиться своей судьбой не мог.
А мы потеряли не только прекрасного человека на самом подъеме его творческого
развития, но и отличного организатора. Мы потеряли оригинального писателя,
не успевшего реализовать свои замыслы. Об этой стороне многогранной натуры
Бабушкина знали немногие, да и мало что он успел. Но знакомство хотя бы
с несколькими главами начатой им еще до войны повести о крымской юности
убеждает: автор ее обладал незаурядным литературным талантом.
И Яков Бабушкин остался в сердцах тех, с кем
он сражался против фашизма, кому посчастливилось общаться с ним. Свидетельством
тому их память о нем.