Перед отъездом из страны представитель правительства (имеется в виду правительство
Польши, находившееся в эмиграции в Лондоне. – Ю.Р.) поручил мне
встретиться с двумя руководителями еврейского подполья от сионистов и социалистов
(Бунд). По существу, они выступали от имени всех польских евреев. Встреча
состоялась в предместье Варшавы, где-то в далеком Грохове. Дом был частично
разрушен. Характерно, что на встречу оба руководителя прибыли вместе, несмотря
на многие разделяющие их противоречия – хотя бы по вопросу о еврейском
государстве и поселенческом движении в довоенной Палестине. Их совместное
присутствие означало, что сведения, которые хотят мне доверить, – не политического
характера, речь идет о вопросах, из ряда вон выходящих, общееврейских.
Ибо опасность угрожала всему еврейскому народу. В этой обстановке довоенные
политические распри превращались в какую-то очень отдаленную и почти несущественную
абстракцию.
Оба моих собеседника жили вне гетто, однако
сохраняли постоянный контакт с еврейским районом, пользуясь только им известными
путями проникновения и выхода оттуда. Впрочем, мне вскоре предстояло убедиться,
что это не так уж трудно. Находясь в гетто, они были просто самими собой,
не отличались от других жителей. На арийской же стороне они вынуждены были
существенно меняться, чтобы не вызывать каких-либо подозрений. Иначе одевались,
иначе себя вели, превращались в других людей. Они становились актерами,
и каждый из них, оказываясь в гетто, а затем вне его, играл две совершенно
противоположные роли. Они вынуждены были постоянно следить, чтобы не перепутать
тексты, жесты, непроизвольное поведение. Ошибка могла стоить жизни.
Деятелю Бунда это удавалось с меньшим трудом.
Со светлыми глазами, свежим лицом и пышными усами, он был похож на типичного
польского шляхтича. Ему было лет около шестидесяти. Смотрелся весьма светским
и элегантным. Перед войной служил, кажется, адвокатом и специализировался
в области сложных криминальных дел. Теперь, на арийской стороне, он стал
хозяином большого магазина химических и строительных материалов. Здесь
все называли его “пан инженер”, он пользовался всеобщим уважением. Находиться
в его обществе считалось лестным, его принимали в свете. В гетто светский
“пан инженер” становился запуганным, затравленным евреем, таким же, как
и тысячи его несчастных соплеменников, которых гитлеровские палачи убивали.
Второй выглядел немногим старше сорока. Его
типично семитские черты создавали ему значительные трудности с перевоплощением
вне гетто. Производил впечатление расстроенного человека, с трудом сдерживающего
свои нервы.
Первая мысль, мелькнувшая в моем сознании
при встрече, ассоциировалась со словом “безнадежность”. Отчаянная безнадежность
их положения. Для нас, поляков, это была война, оккупация. Для них, евреев,
– конец света. Им выпал смертный приговор только за то, что они... существовали,
а их быть не должно. Смерти они не боялись. Но тяжело страдали от крайне
болезненного ощущения отсутствия малейшей надежды на победу. Той надежды,
которая способна облегчить ожидание гибели. Сионист с этого и начал.
– Вы, поляки, счастливые. Многие из вас страдают,
многие гибнут, однако народ остается. После войны опять будет Польша. Города
отстроят, раны заживут. Из моря слез, боли и унижений снова поднимется
эта страна, которая и для нас была отечеством. Только нас, евреев, здесь
уже не будет. Весь наш народ исчезнет. Гитлер, конечно, проиграет войну
против человечества, добра и справедливости, однако нас, евреев, победит.
Нет, для выражения того, что произойдет, это слово не подходит. Он нас...
истребит.
Я сидел в каком-то поломанном кресле, у которого
одну ножку заменяли два кирпича. Боялся двинуться, чтобы не свалиться на
пол. Впрочем, не знаю, может, я окаменел от того, что услышал. Единственным
источником света была стоящая на столе керосиновая лампа. В ее слабом свете
фигуры моих собеседников, которые все время срывались со своих мест, бросали
на стены странные, сюрреалистические тени. Мелькнула мысль, что сознание
того, что происходит с евреями, не позволяет им сидеть.
Неожиданно сионист надломился и заплакал.
– Зачем я это говорю? Зачем я живу? Мне следует
пойти к немцам и сказать, кто я такой. Когда уничтожат всех евреев, не
нужны будут ни бундовцы, ни сионисты, ни раввины. Зачем я это вам говорю?
Ведь никто извне этого не понимает. Даже... я этого не понимаю!
Старший пытался его успокоить.
– Времени у нас немного, а дел для обсуждения
достаточно. Давайте говорить о конкретных делах и не будем отклоняться
от темы...
Наступила тишина. Сионист старался взять себя
в руки.
– Извините, – невнятно пробормотал он.
– Я понимаю, что вы чувствуете... Насколько
сумею, я сделаю все от меня зависящее, чтобы вам помочь. Оценить свои возможности
я пока не могу. Еду в Лондон с миссией от подполья. По-видимому, у меня
будет возможность докладывать представителям союзных властей. – Я старался
сохранить спокойствие.
– Правда? – в голосе сиониста прозвучала надежда.
– Вы полагаете, что вас допустят к Черчиллю или Рузвельту?
– Не знаю. Если даже я их не увижу, то, наверное,
буду иметь возможность пообщаться с кем-нибудь из их окружения. Буду официально
представлен нашим лондонским правительством. Еду с официальной миссией.
В пределах ее полномочий хочу передать ваше обращение ко всему миру. Это
я выполню самым честным образом. Что бы вы, господа, хотели мне рассказать?
Что бы вы хотели, чтобы я рассказал от имени евреев?
Первым отозвался представитель Бунда.
– Мы хотим, чтобы польское правительство в
Лондоне и правительства союзников осознали, что против немцев мы совершенно
беспомощны. Факт полного уничтожения сомнению не подлежит. Сами себя защитить
мы не в состоянии. И никто в Польше не в состоянии нам помочь. Польское
подполье может спасти отдельных людей, однако спасти массу невозможно.
Полного уничтожения не избежать. Немцы не заинтересованы в том, чтобы превратить
нас в рабов, как поляков или другие покоренные ими народы. Они заинтересованы
в истреблении всех евреев. Вот в чем состоит разница!
– И... этого мир не понимает. Это невозможно
объяснить! Там, в Лондоне, Вашингтоне или в Нью-Йорке, они, видно, считают,
что евреи преувеличивают, закатывают истерику, – нервно добавил сионист.
Я молча кивнул.
– Мы все погибнем, – продолжил бундовец. –
Возможно, спасутся немногие. Однако в целом три миллиона польских евреев
обречены на уничтожение. Добавьте к этому других, привезенных со всей Европы.
И ни польское, ни тем более еврейское подполье не в состоянии это предотвратить.
Вся ответственность ложится на могущественных союзников. И пусть потом
никакой представитель в Лиге Наций не смеет оправдываться, будто не знал,
что здесь происходит. Реальная помощь евреям может прийти только извне!
Вот это я и должен был передать свободному
миру. Я знал, что к тому моменту, когда эти несчастные начали свой рассказ,
немцы уже успели истребить миллион восемьсот тысяч евреев.
– Когда вы им назовете это число, они вам
не поверят, – тихо произнес старший собеседник. – Вас заподозрят в преувеличении,
скажут, что вы еврейский... агент. К этому вы должны быть готовы. Но я
вас заклинаю: не прекращайте своих усилий! Сделайте все возможное, чтобы
их убедить. У нас такой возможности нет. Вы – наша единственная надежда.
Они сообщили мне о количестве и обстоятельствах
уничтожения евреев Варшавского гетто. Я посчитал необходимым некоторые
детали уточнить:
– Каким образом было установлено количество
убитых?
– На основе немецких приказов о депортации
из гетто можно получить точное число жертв, – ответил сионист.
– Это значит, что каждый депортированный был уничтожен?
– Да, каждый. Разумеется, немцы стараются
это скрыть. Людей вывозят для убийства в лагеря.
– Когда началась отправка эшелонов?
– Первый приказ поступил в июле этого года.
Он предписывал отправлять по пять тысяч евреев ежедневно. Якобы для работ
неподалеку от Варшавы. Однако эшелоны шли прямо в лагеря. Об этом мы узнавали
от железнодорожников. Потом норма была повышена до семи тысяч, а затем
– до десяти. Когда поступило требование отправлять по десять тысяч ежедневно,
председатель “Юденрата” – еврейского самоуправления в гетто – инженер Адам
Чернякув покончил с собой – он знал, куда идут эшелоны...
– Сколько к тому времени вывезли?
– Более трехсот тысяч, однако депортации продолжаются.
В гетто осталось еще около ста тысяч...
Это происходило в начале октября 1942 года.
За два с половиной месяца только из числа жителей Варшавского гетто немцы
истребили триста тысяч человек...
Вот об этом я должен был поведать миру. Это
сообщение должно было стать чем-то более значительным, чем только пересказ
слов моих собеседников. Они предложили, чтобы я побывал в гетто.
– Сообщение очевидца имеет большую ценность,
чем доклад об услышанном от других, – пояснил бундовец, довоенный юрист.
Я согласился. Закончив обсуждение, мы договорились
об очередной встрече.
Вторая встреча состоялась в том же доме. Она
была посвящена моему походу в гетто и обсуждению того, как мне следует
поведать о положении евреев, когда я доберусь до Лондона. Особое внимание
мы уделили адресованным союзникам предложениям евреев. Что я должен ответить
на вопрос, “чего ожидают евреи?”. Такие ожидания, конечно, существовали.
Однако мои собеседники не питали никаких иллюзий относительно того, что
Запад будет стремиться всячески уклониться от их осуществления.
– Мы выдвигаем наши пожелания для того, чтобы
указать на возможный путь прекращения нашей национальной трагедии. Мы их
называем, независимо от того, как с ними поступит Запад. Мы хотим остаться
честными по отношению к нашему народу, солидарными в постигшем его горе.
Мы не можем повлиять на то, как союзники отнесутся к нашим пожеланиям,
– задумчиво стал говорить социалист.
Первое предложение сформулировал сионист:
– Немцы понимают только насилие... превосходство
в силе. Поэтому следует безжалостно бомбить немецкие города и после каждой
бомбежки бросать листовки, сообщающие о судьбе евреев. Необходимо, чтобы
немцы осознали, что если они не прекратят планомерное уничтожение еврейского
народа, их ждет такая же судьба. Мы не стремимся уничтожать немецкое гражданское
население, однако, может быть, при такой угрозе Гитлер опомнится. Возможно,
опомнится немецкий народ. Может быть, он начнет добиваться изменения преступной
политики. Может, такой план окажется результативным?..
– Союзники от такого плана, без всякого сомнения,
откажутся, – вмешался бундовец. – Их военная стратегия не предусматривает
решения еврейских проблем. С этим ничего поделать нельзя. Ни евреи, ни
те, кто
хочет им помочь, не должны предлагать проведение акций военного характера.
Передайте союзникам, что если они действительно хотят нам помочь, они должны
официально уведомить власти Третьего рейха, что ответом на политику уничтожения
еврейского народа будет акция, направленная против немецкого народа.
– Понимаю, – ответил я. – Это я передам в
точности.
– Необходимо еще одно добавить, – заговорил
сионист. – Гитлер заявил, что немцы, все немцы, независимо от того, где
они живут, составляют расовое, политическое и национальное единство. Их
цель – господство над миром и создание “новой цивилизации”. Гитлер объявил,
что в этой цивилизации места для евреев нет, и они должны быть полностью
уничтожены. Это беспрецедентное событие в мировой истории, которое требует
и беспрецедентной реакции. Союзникам следует распорядиться уничтожать всех
немцев, где бы они ни оказались в руках участников коалиции.
– Но это безумная идея! – крикнул я. – Ведь
это оттолкнет от вас тех, кто хочет вам помочь! Таким требованием они будут
поражены и возмущены...
– Естественно, будут. Вы думаете, мы этого
не знаем? Но только таким образом можно остановить творящееся преступление.
Только при наличии таких аргументов можно вести с немцами переговоры. Знаю,
что этот призыв не будет услышан. И несмотря на это, мы ставим вопрос именно
так. Пусть мир узнает, с каким преступлением и с какими преступниками он
имеет дело. Пусть знает, как мы ужасно одиноки и беспомощны. Насколько
безнадежно наше положение. Победа союзников через три года, через два и
даже через один ничего нам не даст. Ибо... нас уже не будет. Воцарилась
молчание.
Евреи хотели, чтобы я хорошо запомнил каждое
их слово. Я же опасался произнести какие-то слова, которые не соответствовали
бы огромному масштабу обсуждаемой проблемы... Их лица казались неестественно
большими, а глаза светились каким-то пронзительным блеском. Я почувствовал
головную боль, меня стало знобить.
– Это ведь невозможно! – внезапно взорвались
мои собеседники. – Ведь мир, западные демократии не могут считать, что
не существует способа спасти европейских евреев. Если можно спасти англичан
или американцев, почему же нельзя организовать хотя бы эвакуацию еврейских
детей?! Женщин?! Больных и стариков?! Почему бы союзникам не договориться
с немцами о каком-то обмене? Почему бы не начать переговоры о выкупе этих
оставшихся евреев из рук немцев?
– Но как? Как это осуществить? – спрашивал
я, совершенно растерянный. – Разве возможно подкупить врага? Разве возможно
выменять немецких военнопленных на людей гражданских? Ведь Гитлер этих
вымененных солдат тут же бросит на фронт. Это противоречит основам ведения
войны.
– Это мы слышим постоянно: “противоречит основам”,
“противоречит стратегии”. А разве не следует стратегию приспособить к обстоятельствам?
Это Гитлер определяет условия. Но на таких условиях никакая война до сих
пор не велась. Это он использует оружие для уничтожения беззащитных. Разве
мир этой его “стратегии” не видит? Почему мир с этим соглашается? Разве
евреи не умножили состояния тех стран, в которых жили? Разве они не сражались
и не гибли за то же самое, что другие? Теперь вы нам толкуете о стратегии
и ожидаете, что мы ваши аргументы одобрим. А какие аргументы вы представите
Гитлеру? – они закидали меня градом вопросов.
Я не знал, что ответить. Возможно, я даже
предпочитал не знать. В душе я с ними соглашался, но ответов у меня не
было. Тогда я спросил:
– Имеете ли что-нибудь для передачи еврейским
лидерам Англии и Америки? Очевидно, я встречусь и с ними. Они имеют, по-видимому,
свое мнение о ходе войны. Должен ли я также представлять вас и перед ними?
Руководитель Бунда медленно подошел ко мне,
сдавил плечо. Я почувствовал проникающую боль. Он смотрел мне прямо в глаза.
– Скажите им, что сейчас не время для политизирования. Не время для экспериментов,
для попыток “разделить волос на четыре части” – мудрствования о тактике,
сидя в безопасных квартирах и кабинетах. Необходимо встряхнуть мир, чтобы
до человеческого сознания дошло, что тут происходит. Иначе люди не поймут,
потому что это не имеет прецедента в истории. И поскольку не имеет, это
требует и действий беспрецедентных.
Он ослабил давление на мое плечо, собираясь
с мыслями.
– Скажите еврейским лидерам, чтобы связались
с руководителями Англии и Америки, с наиболее влиятельными организациями
этих стран. Пусть они потребуют гарантий, что будет предпринята акция спасения
еврейского народа. Чтобы добиться таких деклараций, пусть организуют голодовки
в общественных местах. Пусть отказываются от приема воды и пищи, пусть
умирают медленной смертью на глазах у всего мира. Может, это подействует
на совесть человечества...
Горячая волна внезапно ударила мне в голову.
Я пытался встать с кресла, но не смог.
– Ага, еще одно, – сионист движением руки
задержал меня. – Это мы не собирались вам говорить, но в том положении,
в котором мы находимся, скрывать это не имеет смысла. Мы ожидаем жертв
от наших братьев из-за границы не потому, что мы жестоки. Сами мы готовы
к жертвам в равной степени. Варшавское гетто вспыхнет, но мы погибнем с
оружием в руках. Мы объявим немцам войну! И это будет самая безнадежная
война в истории...
Руководитель Бунда вскочил с места, как бы
захваченный врасплох словами товарища. Сионист явно сказал то, чего говорить
не должен был.
– По сути, мы организуем восстание в гетто.
Не потому, что мы рассчитываем на победу. Мы это сражение проиграем. Мы
хотим, однако, чтобы мир смотрел на нашу борьбу и чувствовал угрызения
совести за то, что оставил нас на произвол судьбы. Мы ведем переговоры
с командованием Армии Крайовой по поводу необходимого нам оружия. Если
его достанем, немцы в какой-то день будут удивлены...
– Мы убедимся, – закончил мысль сионист, –
годятся ли евреи только для того, чтобы погибать в муках, как этого хочет
Гитлер, или они в состоянии также погибать в борьбе...
...После пятинедельного пребывания в Лондоне,
заполненного с утра до поздней ночи конференциями, совещаниями и встречами,
я получил наконец-то известие, что со мной хочет встретиться руководитель
Бунда в эмиграции и одновременно – член правительства (польского правительства
в изгнании. – Ю.Р.) Шмуль Зигельбойм. До 1940 года он находился
в Польше. Работал в еврейском подполье. Был членом совета еврейской общины
Варшавы. Насколько мне известно, в течение какого-то времени его немцы
даже держали в качестве заложника. Прибыл в Англию как делегат Бунда для
представления еврейских социалистов в польских властных структурах в изгнании.
Среди еврейских руководителей, с которыми мне предстояло повидаться, мои
варшавские собеседники считали его наиболее важным. На эту встречу я ехал
не без волнения. Она была назначена на 2 декабря 1942 года в Stratton House,
резиденции польского министерства внутренних дел, недалеко от Piccadilly.
Здание огромное. По коридорам сновали куда-то спешащие чиновники. Я поднялся
на четвертый этаж, нашел номер комнаты. Зигельбойм уже меня ждал. Он сидел
у скромного письменного стола, на обычном конторском кресле. Производил
впечатление человека утомленного. Представлял собой тип, часто встречавшийся
среди еврейских лидеров. Его острый, подозрительный взгляд трудно было
выдержать. Было заметно, что к лести он невосприимчив. Имел вид типичного
пролетария, пробившегося к вершине власти. Жизнь в молодые годы его, по-видимому,
не баловала. Возможно, работал у какого-то портного в качестве мальчика
на побегушках, возможно, убирал улицы. Я подумал, что в разговоре с ним
должен очень старательно подбирать слова, говорить сжато, четко и без всяких
эмоций.
– Меня зовут Зигельбойм, – начал он. – Вы
знаете, кто я и чем тут занимаюсь. Я, в свою очередь, знаю, кто вы и по
каким делам сюда прибыли. Прошу рассказать о евреях. Хочу знать об их судьбе
как можно больше.
Я начал говорить. Мне уже было известно, что
наибольшее впечатление производит сухое изложение фактов, и поэтому избегал
собственной интерпретации. Я старался как можно более точно передать не
только полученные инструкции, но также наиболее характерные доказательства
и способы аргументации, использованные людьми, поручение которых я выполнял.
Зигельбойм слушал очень внимательно. Его взгляд
сосредоточился где-то над моей головой. Неподвижное маскообразное лицо
оживлял только тик левой щеки.
– Условия жизни в Варшавском гетто страшные.
Люди живут в нищете. Нет еды, нет лекарств. Массово гибнут от голода и
инфекционных болезней. Немцы евреев уничтожают. Кроме единичных преступных
актов, осуществляется массовая депортация в лагеря, чаще всего – в Треблинку.
Там они погибают тысячами. Скоро гетто Варшавы перестанет существовать.
Подобная же ситуация во всем генеральном губернаторстве. Просьбы и требования,
которые я привез от еврейских руководителей в Польше, реализовать по причинам
политическим, а также по соображениям стратегическим и тактическим, к сожалению,
невозможно. Я разговаривал с англичанами. Ответы такие, какие и ожидали
мои еврейские собеседники в Варшаве: “Невозможно. Исключается. Абсурд.
Это сделать не удастся”.
– Коллега, – внезапно прервал меня Зигельбойм,
– я тут встречаюсь с вами не для того, чтобы вы мне рассказывали, что делается
в Лондоне и что думают англичане. Я все это знаю и без вашей помощи. Я
хочу знать, что творится там. Хочу знать, чего от нас ожидают они.
Придерживайтесь, пожалуйста, этой темы...
Я получил урок.
– Говорят, что вы должны добраться до наиболее
важных людей и организаций в странах союзников. Вы должны побывать в наиболее
важных учреждениях, кабинетах, канцеляриях и... начать там голодовку. Вы
должны отказываться от приема пищи и жидкостей, пока правительства союзников
не примут решения о порядке спасения евреев и не объявят программу их спасения.
Вы должны умирать медленной смертью на глазах всего мира. Может быть, это
окажет воздействие на человеческую совесть...
Зигельбойм сорвался с кресла. Быстрыми шагами
начал ходить по комнате.
– Это невозможно! Совершенно невыполнимо!
Вы знаете, что произойдет, если Зигельбойм начнет голодовку? Пришлют двух
полицейских, и они его заберут в госпиталь. И только. Вы думаете, что кто-либо
допустит такую демонстрацию? Нонсенс! Абсолютный нонсенс! – кричал он.
Наша беседа продолжалась долго. Я передал
все, что мне сказали в Варшаве. Наряду с требованиями руководителей я изложил
и свои впечатления о гетто. Он задавал много вопросов о деталях: как выглядят
в гетто здания, спрашивал о людях, питании, о том, как поступают с мертвыми,
о нищих, о еврейских полицейских, о возможностях проникновения на арийскую
сторону, о настроениях поляков по отношению к укрывающимся евреям, о “judenjagd”
(охоте на евреев)...
Встреча приближалась к концу. Наша беседа
меня вымотала. Мой собеседник был, по-видимому, еще в худшем состоянии.
Нервный тик щеки не прекращался. Мы подали друг другу руки. Он смотрел
мне прямо в глаза.
– Сделаю все, что в моих силах. Сделаю то,
о чем меня просят. Если только сумею...
Уже уходя, я не мог избавиться от впечатления,
что Зигельбойм переоценивает свои возможности. Что он, собственно, мог
сделать? Почему в течение нескольких часов выяснял такие подробности? Что
они могли изменить в общей картине?
Прошло несколько месяцев. 13 мая 1943 года
наступил финал нашей встречи. Я запомню этот день до конца жизни. После
завтрака позвонил телефон. Я поднял трубку. Звонил знакомый чиновник Stratton
House:
– Это господин Карски? Мне поручили уведомить
вас. Член Государственного совета и представитель Бунда Шмуль Зигельбойм
погиб. Прошлой ночью он совершил публичное самоубийство. Оставил письмо.
Прошу подъехать к двум часам.
Я повесил трубку. Известие меня потрясло.
Направляясь на такси в министерство, я думал о мотивах этого отчаянного
шага Зигельбойма. Недавно восстание в Варшавском гетто пало. Все произошло
точно так, как предвидели мои собеседники в Варшаве. Евреи начали безнадежную
войну против немцев и погибли. Но погибли в борьбе. Никто не пришел к ним
на помощь. Шмуль Зигельбойм, как оказалось, оставил письмо президенту Польской
Республики Эдварду Рачкевичу и премьеру правительства генералу Владиславу
Сикорскому.
“Не могу дальше жить, – писал он, – когда
остатки еврейского народа в Польше, представителем которого я являюсь,
уничтожены. Мои товарищи в Варшавском гетто погибли с оружием в руках в
последнем героическом бою. Мне не было суждено погибнуть так, как они,
и вместе с ними. Но я принадлежу к ним и их могилам. Своей смертью протестую
против преступной пассивности, с которой мир наблюдает и допускает уничтожение
еврейского народа...”
Я ощутил болезненные угрызения совести, непередаваемую
скорбь. Не я ли вручил ему смертный приговор? Не “оттягивал” ли он его
исполнение до окончательного подтверждения трагедии? Знал ли он, что именно
так поступит, когда обещал мне сделать то, о чем его просят? Лежит ли эта
смерть на моей совести?
С того времени я часто вспоминаю Шмуля Зигельбойма.
Эти воспоминания не дают мне покоя. Я думаю о том, много ли людей в состоянии
понять, что значит умереть так, как умер он? Он был одной из наиболее трагических
фигур этой войны. Смерть не принесла ему облегчения. Он ее выбрал из чувства
долга, когда понял, что ничего изменить не в состоянии. Не убережет тысячи
своих братьев и сестер от страданий. Не защитит их от смерти. Не убедит
великих мира сего поспешить с помощью. Знал: все, что он любил больше жизни,
не дождавшись победы, погибнет. Пришло ли к нему это знание от Б-га?
Ю.РАФЕСА
“История секретного государства” (“Story of a secret state”).
Печатается в сокращении.