Полковник Петр Абрамович Орел взошел на небосклоне
еврейской Москвы, как ракета класса земля–воздух. Он начал с того, что
поместил в рекламном приложении к “Вечерке” сообщение об открытии первой
в городе публичной еврейской библиотеки — у себя дома. Несмотря на обещанную
необратимость перестройки, поступок его поразил многих. “Либо сумасшедший,
либо гэбэшник”, — заключил старейшина отказа Деборкин, откладывая в сторону
мятую газету. Сидевшие вокруг ученики (у каждого — паспорт в кармане —
вдруг милиции вздумается посетить урок иврита) согласно покивали головами.
“А сходи-ка ты к нему, — вдруг сказал Деборкин, — погляди, что к чему”.
Не помню, тогда или позже, но я пришла в квартиру
Орла на Фрунзенской набережной, поднявшись наверх гремучим довоенным лифтом.
Довольно скоро я отнесла старого танкиста к разряду сумасшедших, а не гэбэшников.
Точнее, это был священный безумец. Отставной бронетанковый воитель, мститель
и заступник. В одной комнате полковничьей квартиры располагалась библиотека
— евреи сидели за длинным столом и читали книги. В другой комнате — музей
Катастрофы и героизма (все стены увешаны страшными фотографиями), в третьей
заседало то еврейское культурное общество, то комитет ветеранов. Оба состояли
из пожилых, очень напористых людей, членов партии и героев войны.
В коридоре бурным шепотом спорила и кокетничала
стихийная молодежная тусовка. На кухне Сусанна Лазаревна — подруга Орла
— поила чаем заезжего израильтянина, тоже танкиста, ветерана войны Судного
дня. Самому Орлу негде было спать — единственной пустой комнатой оставался
музей Катастрофы, но не спать же под сценами массового расстрела еврейских
женщин и детей! Поэтому он устраивал ночлег на полу кухни. Ложем служила
продавленная раскладушка, над головой гудел и вздрагивал холодильник. Орел
не жаловался: в сорок первом засыпал он и в лесу, укрытый легендарной шинелью,
на снегу, подсунув под голову худой и энергичный кулак.
Однажды полковник Орел поделился со мной краткой
предысторией библиотеки. Жена его умерла, дети уехали в Америку, и он остался
совершенно один, в большой трехкомнатной квартире, в генеральском доме
на набережной Москвы-реки. Он мечтал открыть библиотеку для евреев, но
в унылый идеологический пейзаж советской столицы подобное учреждение никак
не вписывалось. И вот проснулся Петр Абрамович однажды утром, включил радио
и услышал, как беззаботно и нежно поет француз: “О, Шанз Элизе! О, Шанз
Элизе! О, Елисейские поля!”. “Не знаю, кто как, — сказал себе Орел, — а
лично я — в Париже. И в Париже очень даже может быть еврейская библиотека!”
Разные люди обитали в квартире Орла. Одинокие
старики, чьи дети уехали в дальние страны, находили здесь приют и компанию.
Иногородние студенты-евреи знакомились с московскими девочками. Тетушки
сватали племянников и племянниц. Историки-любители жадно впивались в многотомные
собрания Греца и Дубнова. Библиотека была клубом, социальной службой, пристанищем
одиноких и нелюбимых. Вверху, над всей этой перестроечной вакханалией,
парил Орел — кому-то ласково улыбаясь, кого-то ругая гремучим военным басом,
с кем-то вечно скандаля и режиссируя безумные мероприятия. Библиотека быстро
росла. Отъезжающие дарили Фейхтвангера и Шолом-Алейхема, приезжие — учебники
иврита. Библиофилы жертвовали дореволюционными изданиями, раскопанными
у букинистов. Помню я Орла и на митингах. Ох, как помню. Помню, как сейчас.
Вот стоим мы под накрапывающим дождем в день
памяти жертв Бабьего Яра, на пустыре у единственного в Москве еврейского
кладбища. Пустырь почти весь завален неровными, расколотыми каменными глыбами
и очень похож на Бабий Яр — не настоящий, покрытый ласковой младенческой
зеленью, а устрашающий, каменный киношный ад — из голливудского фильма
про Шостаковича — острые, дикие валуны. Каждый держит зажженную свечу,
а ветер и дождь норовят загасить 
беспомощный
огонь. То и дело кто-то подходит к соседу, зажигает потухшую свечку от
чужого уцелевшего пламени, и она загорается снова. То вспыхивает, то гаснет
огненная диаспора, мерцая, переходя с места на место. Над толпой нависает
Орел. Он стоит на трибуне, высокий, стремительно наклоненный вперед, аскетически
худой. Одна сторона лица расправлена, и на ней яростно горит голубой зенитный
глаз. Другая сторона смята нервным тиком, второй голубой глаз мрачно светит
из морщинистой расщелины между лбом и щекой. И гремит, гремит над толпой
мощный полковничий глас, созданный, чтобы поворачивать войска на плацу,
бросать в атаку дивизию, подчинять своей воле невидимых солдат.
— И пока на нашей земле, — полковник делает
паузу, вдыхая в легкие смесь мокрого воздуха и свечного дыма — и пока на
нашей земле забыты слова Ленина о равенстве всех народов и наций, до тех
пор по ней будут ходить Евсеев, Емельянов, Шафаревич и другие сво-ло-чи!!!
Слово “сволочь” было неотъемлемой частью и
традиционной концовкой всех речей Петра Абрамовича. Чаще оно предназначалось
лидерам общества “Память”, но иногда летело прямо в толпу и плюхалось в
лицо кому-нибудь из присутствующих. Тогда срывалась с места Сусанна Лазаревна.
Суетливой утиной пробежкой добиралась до трибуны и вопила пискливо и умоляюще:
— Петя, не позорься! Петя, не срами нас! Петя,
пожалуйста, прекрати!
После этого Орел извинялся — не сам. От его
имени выступала Сусанна, поила обиженного чаем на кухне, где колченогая
раскладушка соседствовала с монументальным холодильником и столом, заваленным
письмами ветеранов.
— Не обижайтесь на Петеньку, — ворковала Сусанна,
— он у нас человек милитаризированный!
Как у всякого воителя, у Орла имелся враг,
точнее — противник. Неприятель, против которого высылался авангард, велась
разведка боем, учинялись маневры и артиллерийские залпы. Главным, многолетним
врагом и предметом ревнивой ненависти был сосед по дому на Фрунзенской
набережной — генерал Драгунский, глава антисионистского комитета советской
общественности. Сам комитет неходился неподалеку — в соседнем доме. Он
занимал просторное помещение, по слухам — совершенно пустое.
В голове полковника созрел план стратегической
важности — отнять у антисионистов их апартаменты и перенести библиотеку
туда. Чтобы переселиться, наконец, из кухни в спальню и зажить по-человечески.
Полковник устраивал голодовки протеста, иссушавшие и без того поджарое
тело. Злые языки утверждали, что лечение голодом Абрамычу прописал его
врач-психиатр, задолго до истории с библиотекой. Затем Орел немного успокоился.
Ему дали добрый совет — поручить войну за жилплощадь инженеру Зильберштейну,
изучившему все ходы и выходы в Моссовете. Тот, жалея полковника, взялся
за дело.
Зильберштейн, игрок и дипломат, пошел в Моссовет,
где его выслушали и велели принести огромное количество бумаг, в том числе
— план-чертеж испрашиваемого помещения. Инженеру не удалось извлечь чертежи
из архивов — они надежно охранялись соответствующими инстанциями, но он
не унывал — достаточно было побывать в логове антисионистов один раз, чтобы
дома по памяти начертить то, что нужно, с точностью до сантиметра. Но как
войти? У входа антисионисты выставили вооруженного милиционера — боялись
народного гнева раскрепощенных евреев. Зильберштейн позвонил в дверь. Милиционер
не впустил его, но кое-кто из антисионистов — пожилых ветеранов, очень
похожих на активистов орлиной библиотеки, повылезал из своих контор, чтобы
посмотреть на самозванца.
— Зачем вы пришли? — подозрительно спросил
один из них.
— Мне нужны ваши материалы, — ответил Зильберштейн.
— Зачем? — со страхом спросил антисионист.
Он явно боялся за свою ставку и уютный кабинет в генеральском доме.
— Я хочу их показать моим детям. Они собрались
в Израиль, а мне это, как вы понимаете, не очень нравится. Может быть,
ваши брошюры их убедят, — сказал разведчик. Дочь Зильберштейна уехала в
Израиль три года назад.
Антисионист вспотел от удовольствия. Он наконец-то
получил явное доказательство своей нужности. Зильберштейну позволили войти,
предложили стул и чай, принесли брошюры. Инженер погрузился в чтение. Ничего
нового он не узнал — израильская военщина представала все в том же хулиганско-победоносном
свете. Через десять минут Зильберштейн сказал:
— Ну, а в туалет вы разрешите мне пройти?
Туалет оказался в другом конце коридора. Зильберштейн
про себя подсчитывал количество пройденный шагов, параллельно считая комнаты
и оценивая их площадь через открытые двери. Войдя в санузел, он достал
из кармана измятую записную книжку и огрызок карандаша “Кохинор”. Он быстро
умножил количество шагов на длину шага в сантиметрах. Найдя таким образом
общую длину помещения, прошагал санузел и получил недостающую ширину. Быстро
набросав план санузла, вышел и покинул радостно кивавших ему антисионистов,
набив их брошюрками карманы брюк и пиджака. Такие мелочи, как длина и высота
окон и дверей, его не волновали. За сорок лет работы в Моспроекте Зильберштейн
построил квартиры для миллиона москвичей. Он точно знал, какие окна и косяки
должны быть в генеральском доме пятидесятых годов. Брошюры полетели в ближайшую
урну.
Орел и его сподвижники отвоевали бы контору
антисионистов. Но неожиданно для всех полковник сдал квартиру съемным жильцам,
подарил библиотеку городской еврейской школе и уехал в Америку — к детям.
Его долго не было ни видно, ни слышно, и еврейская Москва совсем забыла
о нем. Но он явился снова. Произнес громовую речь в главном зале Хоральной
синагоги. Орел заклеймил общину, раввина и габая за то, что в стенах синагоги
слышна почти исключительно русская речь. Спич полковника был бурным и гневным,
но произносился по-русски: оратор не знал другого языка. Обозвав раввина
сволочью, Орел гордо удалился. Раввин кротко снес обиду и вернулся к обычным
делам.
Прошли годы. Я уехала в Израиль, еврейская
Москва конца восьмидесятых отошла в небытие. Думая об Орле, я представляла
его в Америке, с детьми и внуками. А впрочем, не думала я о нем вовсе —
был Орел и улетел, нет его.
Месяц назад я приехала по делам в Святой город.
По дороге к Яффским воротам залюбовалась новой площадью перед мэрией —
изящной кладкой и гигантскими пальмами, вознесшимися на месте черных домов,
выстроенных когда-то арабами для англичан. На одной из скамеек стоял маленький
худой старик — скамейка служила ему трибуной. Орденские планки сверкали
на добротном его пиджаке. Старик взмахивал руками, а наверху, над его головой,
махала ветвями огромная пальма, явно передразнивая оратора.
Стояла промозглая и ветреная иерусалимская
зима. Ветер крутил и швырял жалкие слова старика то кидая их вниз, на муниципальную
площадь, то вперед и вверх — к Старому городу, то унося к Восточному Иерусалиму,
где они тонули в гуле машин, застрявших на узкой улице, в голосах торговцев-арабов,
кричавших что-то прохожим. До меня долетели обрывки фраз: ... братья и
сестры, не спите... просыпайтесь, сестры и братья... родина в опасности...
вставайте, завтра будет поздно... Никто не слушал его — он кричал по-русски,
а в этот час здесь не было почему-то ни одного “русского”. Я тоже прошла
мимо. Как вдруг до меня донеслись слова, заставившие обернуться.
— ... до тех пор по нашей земле будут ходить
Фейсал Хуссейн, шейх Ясин, Арафат и другие своло-чи!!!
Металл, металл звенел в этом старческом голосе,
командные яростные ноты, зычный окрик, от которого поворачивается рота
на плацу, бросается в бой целая армия, жертвуют собой невидимые солдаты.
Я подошла к постаревшей птице. Он не узнал меня — прошедшие пятнадцать
лет не прибавили красы нам обоим. Орел потерял в росте: ушла былая выправка
кадрового офицера, лицо, когда-то наполовину расправленное, было сморщено,
и теперь оба глаза глядели из расщелин между лбом и коричневой щекой. Они
уже не горели голубым огнем, посерели, потухли. У ног его лежала пачка
листовок. Я взяла одну и пошла прочь к Старому городу. Не помню, где я
села на каменную скамью и развернула листовку. Вверху чернели крупные буквы:
Ниже, чуть помельче, — “57-ая годовщина восстания в Варшавском гетто”. Наверное, Орел все же побаивался израильской службы безопасности. Я перевернула листовку. На обратной стороне был текст: Орел обещал к 2003 году свергнуть еще не избранное правительство государства Израиль и мощным, победоносным ударом танкового кулака расправиться с заклятыми врагами народа — Сирией, Ливаном, Иорданией и Египтом. Внизу сияла подпись:
Я спрятала листовку в сумку и продолжила свой
путь. В мглисто-серой дождливой дымке спали вдали иорданские горы, не подозревавшие
о нависшей над ними смертельной опасности. Египет дремал в восточной неге,
положив голову на песчаную подушку Синая. Снежно-белые горы Ливана подпирали
высокое небо.
2000 год