– Что ты думаешь, если мы приготовим яичницу
из шести яиц, а? – спросил дед, когда мы коротали один из вечеров в нашей
ленинградской квартире.
– Я не против, но где мы возьмем яйца?
Дедушка высовывал язык и поднимал кверху палец:
– В этом-то и весь вопрос. Ты печальный мальчик,
Хаимке, ты не любишь парить над землей. Любой дурак может сделать яичницу
из шести яиц, когда есть шесть яиц. А я тебя приглашаю к талмудической
дискуссии – как приготовить яичницу из шести яиц, когда нет ни одного.
И мы начинали беседу, где дед рассказывал
мне о Бал-шем-Тове, как тот гулял в польских лесах, как приходил в транс,
слушая пение ручьев и соловья, о Нахмане из Брацлава и о Менделе из Коцка,
и где не было ни слова ни о яйцах, ни о яичнице. Талмудические дискуссии
кончались обычно хлебом, который мы макали в подсолнечное масло и закусывали
луком. Я ел с отвращением, дед – наслаждался.
– Мы едим с тобой солнце, Хаимке, – говорил
он, – хлеб из-под солнца, масло – из-под солнца. Если бы мне принесли эту
проклятую яичницу из шести яиц, я б сказал: "Товарищ, уберите вашу сковородку
и не загораживайте мне солнце".
Дед мой сам был солнцем. Он утверждал, что
является потомком самого Бал-шем-Това.
– А если я потомок, то, значит, и ты, – говорил он и химическим карандашом
на обрывке газеты начинал рисовать генеалогическое древо. В самом низу
– великий Бал-шем-Тов. Дед, не задумываясь, помещал на ветки цадиков, праведников,
ребе, мудрецов. Он был выдумщик, мой дед. Я думаю, никого не существовало
в нашем роду. Насколько я знаю, все были сплавщиками леса на реке. Ему
трудно было скрывать свое хасидское прошлое, радость так и вырывалась из
него. Он мог все бросить вдруг и начать танцевать. Дед получал скудную
пенсию, покупал на субботу лапшу, из которой готовил запеканку, и четвертинку
водки. Каждую субботу наша каморка превращалась в чудесную шкатулку, полную
тайн, света, тепла. Горели свечи, на столе откуда-то всегда была белая
скатерть, красовалась хала. Дед начинал молитву, он обращался к Б-гу всегда
с улыбкой. И начинал танцевать хасидские танцы, которые по огненности своей
напоминали цыганские.
– Прекратите дебош! – орали соседи. – Не то
вызовем милицию!
– Мишуге! – подмигивал мне дед. – Они хотят
остановить радость. Даже милиция не может остановить ее. Хасид рождается
на свет, чтобы славить веселье и петь гимны жизни. Жаль, что ты очень печален.
Это грех... Ты думаешь, что твои родители не вернутся? Слушай меня – они
уже садятся в поезд. Я вижу, как они поднимаются в экспресс "Колыма – Ленинград".
Давай подумаем, как мы их встретим.
Дед всегда жил в ожидании чуда.
– Прислушайся, Хаимке, ты чуешь, как стучат
колеса? Я думаю, они приедут к твоему поступлению в институт. В какой ты
хочешь?..
Идиот, я хотел в Институт международных отношений.
– С двумя родителями в Сибири? – сомневался
дед. – Может, тебе лучше выбрать целлюлозно-бумажный? Хасид еще может быть
послом в Сибири, но не в Новой Зеландии.
– Почему именно в Новой Зеландии, дедушка?
– Мне нравится эта страна. Мне кажется, евреи
там хорошо живут.
Так шла моя учеба. Вместо математики и физики
я познавал мир еврейских мыслителей и пророков. Приближались выпускные
экзамены. Я очень волновался.
– Ныт гедайге! – успокаивал дед. – Ты все
сдашь – настоящий хасид все знает. Ему подсказывает Б-г. Это надежнее,
чем сосед по парте. Перестань нервничать, все будет хорошо!
Дед оказался прав – я удачно проскочил физику,
химию и тригонометрию. Но вот настала очередь сочинения по литературе.
Мы должны были его писать шесть часов. Когда комиссия вскрыла конверты
с темами, я понял, что это мой конец. Первая тема была "Сталин и вопросы
земледелия", вторая "Сталин и проблемы языкознания", третья – "Добро и
зло в освещении великого Сталина". Меня бросило в жар. За всю свою жизнь
я не прочел ни одной строки этого человека и из всех его мудрых фраз знал
только одну: "Жить стало лучше, жить стало веселее", после произнесения
которой оба моих родителя уплыли на Колыму. Добро и зло! Я точно знал,
где проходит граница между ними. Она проходила через дверь нашей комнаты.
И там, где царило добро, на скрипучем венском стуле с книгой в руках сидел
мой дед.
Благодаря деду я знал все, что написано в
Талмуде о добре и зле, но кого это интересовало? Прошел час, другой, третий.
Многие уже сдавали свои сочинения. Внезапно я как бы услышал голос деда.
– Никогда не теряй надежды, – сказал он. –
Хаимке, ингеле майне, возьми перо, улыбнись Б-гу и пиши.
– Что? – тихо спросил я.
– Добро и зло в произведениях этого ганефа.
– Я не читал ни одной его строки.
– Ныт гедайге! – успокоил дед. – Никто не
читал. Пиши! Шрайб! Ты напишешь что-то особенное.
Дедушкин голос пропал, и вдруг меня осенило.
Все мысли еврейских мудрецов, которые мне читал дед, всю мудрость Бал-шем-Това,
провидца из Люблина, Филона и других я решил вложить в уста грузинского
разбойника. Начал я с досточтимого Гилеля. Обмакнув перо, жирно в правом
верхнем углу вывел эпиграф: "Видимое – временно, невидимое – вечно. Иосиф
Сталин".
Три часа, не отрываясь, писал я сочинение,
заставляя тирана изрекать мудрости великих людей моего народа. Я также
вставил несколько мыслей моего деда и ими же закончил свое сочинение. "Если
в человеке мало железа, учит нас товарищ Сталин, – писал я, – это еще не
значит, что в него надо стрелять".
Дома я все поведал деду. Он долго молчал, расчесывая
рукой бороду. Потом взял узелок и начал складывать туда книгу, зубную щетку,
носки.
– Что ты делаешь, дедушка? – спросил я.
– Ты слышишь стук колес? – спросил он. – Так
это не мама с папой – это за нами! Подай-ка мне твою маечку! И где твое
теплое белье?
Дедушка начал складывать узелок – кальсоны,
бутылку подсолнечного масла, пару луковиц.
– А теперь давай потанцуем! Почему не порадоваться,
пока их нет...
Всю ночь мы танцевали. За нами никто не пришел.
Мы танцевали и назавтра, и послезавтра. Мы проплясали целую неделю – пили,
ели мы самые вкусные вещи, которые тогда можно было достать. Наконец в
дверь позвонили.
На пороге стояли учителя моей школы во главе
с директором. Все они расплывались в сладких улыбках. Директор натянул
на меня какой-то венок, химичка обняла, биолог просил автограф. Я ничего
не понимал. Из-за спин они достали вдруг букеты, и я оказался заваленным
хризантемами, сиренью, гладиолусами. Затем они звонко запели: "Сталин –
наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет..." – и, вручив мне грамоту,
расцеловав меня в уста, ушли.
Я развернул грамоту. Под огромным портретом Сталина было напечатано, что
мое сочинение заняло первое место на городском конкурсе работ, посвященном
произведениям Иосифа Виссарионовича.
– Я ничего не понимаю, дедушка.
– Что здесь понимать? Ты не читал этого ганефа.
Никто в этой стране его не читал. Поэтому все мысли твои понравились, и
я боюсь, как бы они не понравились самому Сталину. Он сам себя не читал,
Хаимке. Мне кажется, он сам себя и не писал.
Однажды, когда я шел по Владимирской, рядом со
мной затормозила черная "Волга". Меня втолкнули внутрь, натянули на глаза
повязку и приказали молчать. Мы ехали долго. Потом меня вывели, подняли
по какому-то трапу, заурчали моторы, и я понял, что это самолет.
Летели мы часа два. Затем самолет приземлился,
меня опять засунули в машину, повезли. Затем она затормозила. Меня ввели
в какой-то кабинет, где густо пахло табаком, и усадили на кожаный диван.
Я тихо сидел с повязкой на глазах. Кто-то подошел ко мне сзади и поцеловал
в затылок. Острые усы кольнули меня, и тут маску внезапно сорвали. Передо
мной предстал великий вождь и учитель. Он улыбался.
– Выдымое – врэменно, – мягко проговорил вождь,
– нэвыдымое м вэчно. А, как сказано! Ты, малчик, собрал во-едыно всэ мои
лучшые мысли, и, когда я пэрэчитал сэбя, я вновь понял, что я мудр. Я прав,
малчик?
– Совершенно верно, – я поднялся.
– Сядь. Сколько раз в дэнь ты учышь мои мысли?
– Три, – соврал я, – утром, днем и перед сном.
– Конспектыруэшь?
– Обязательно!
– Сколько всэго моих изрэчэний знаешь?
Я прикинул все то, чему меня учил дед, – от
пророка Исайи до Гейне.
– Около пятисот.
– Нэмало, – сказал вождь. – Даже товарищ Сталин
столько нэ помнит. Гэнэрирует, но нэ помнит.
Сталин затянулся трубкой, выпустил дымок.
– Мнэ нравятся мои мысли. У меня к ним слабост,
– он процитировал Гилеля: – "Если чэловэк нэ покоряет пустыню, пустыня
покоряет его". Нэплохо сказал товарищ Сталин, а?
– Мудро, – кивнул я.
– Ты нэ помнишь, когда она пришла мнэ в голову?
– После первого съезда Советов, – брякнул
я.
– После рэчи Троцкого?
– Именно.
– Хорошо я ему отвэтил, – он опять затянулся.
– "Выдымое – врэмэнно, нэвыдымое – вэчно". А это когда?
– На втором Всесоюзном съезде ботаников, –
меня уже несло.
– Молодэц, малчик! Ты льешь бальзам на мое
горское сэрдце. Напомни-ка мнэ кое-что из моего в этом роде!
Я задумался. Терять мне было нечего. Мыслью
больше, мыслью меньше – узнай они, все равно расстреляют. Я начал искать
подходящую мудрость. В голове почему-то все время крутилось "Не потому
ли евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?" или "После
Исхода о свободе говорят только с еврейским акцентом". Все это как-то вождю
не подходило. Наконец я нашел у Гилеля.
– Если человек не становится больше,
– произнес я, – он становится меньше.
Сталин засмеялся.
– ...Когда ему отрубают голову, – он с удовольствием
провел ладонью по усам. – Хорошо сказано! Кажется, на заседании всемирного
Интернационала, тридцать первый год?
– Июль, – добавил я. Что мне было терять?
– Знойный июль, – сказал Сталин. – Что мне
в тэбэ нравится, малчик, так это то, что знаешь нэ просто мои мысли, но
и мои любимые мысли. Ты их так хорошо собрал в своем сочинэнии, что я хочу
его использовать в моей рэчи, посвященной Вэликому Октябрю.
– Служу Советскому Союзу! – я отдал салют.
– Все ваши речи мы всегда слушали с большим вниманием.
– Почэму "слушали"? – насторожился Сталин.
– А сэйчас?
– Сейчас мама с папой в Сибири.
Вождь ничего не спросил, а просто что-то пометил
у себя в календаре. Затем испытующе посмотрел на меня.
– Писать хочэшь?
– Что? – не понял я.
Сталин не спеша сел, положил ногу на ногу.
В черных сапогах его плавала моя потерянная морда.
– Видышь ли, малчик, – начал он, – мои мысли,
которые пэрэсказываэшь ты, нравятся мне значительно больше, чем мои мысли,
которые излагает Цукельперчик.
Тогда я впервые услышал эту фамилию. Сталин
взял в руки мое сочинение, прочитал что-то про себя и добавил:
– Ай да Сталин, ай да молодец! Затем нажал
кнопку на столе.
– Цукельперчика! – приказал он. Тут же раскрылись
двери, и в них влетел запыхавшийся полный еврей в блестящих мокасинах и
модном западном костюме, с ручкой в руках.
– Все пишете, джигит? – спросил Сталин.
Голос его был полон иронии.
– Пишу, Иосиф Виссарионович!
– К какой дате?
– К Сталинской конституции.
– Познакомься! – он указал в мою сторону.
– Дмитрий, – я встал, пожал руку, она была
влажной.
– Сколько пятилеток ты мне пишешь, Цукельперчик?
– поинтересовался Сталин.
– Ч-четыре, – ответил тот.
– И четыре пятилетки ты излагаешь мои мысли
скучно, вяло. У людей уши вянут, как банан в засуху. Ты сушишь мои мысли,
как суховей розу. А мои мысли, которые излагает этот мальчик, свежи, как
воды арыка, и глубоки, словно артезианские колодцы в Кара-Кумах.
Я видел, как Цукельперчика забила лихорадка.
– Не дрожи, – сказал Сталин, – у меня в глазах
рябит. Скажи лучше, откуда ты их берешь, мои мысли?
– Из Полного собрания ваших сочинений, товарищ
Сталин.
– Врешь! – Сталин побагровел. – Я считаю,
ты их выдумываешь! Ознакомься с моими истинными мыслями, родником мудрости
всего живого! – Сталин протянул Цукельперчику мое сочинение.
Цукельперчик был мудр. Он происходил из древней
еврейской семьи, чьи предки были изгнаны из Иерусалима и прошли весь путь
изгнания через Португалию, Испанию, Неаполь, Германию и Польшу. Все его
дедушки были раввинами. И прадедушки тоже. Еще до Высшей партийной школы
он окончил хедер и ешиву. Он говорил на иврите, идиш и арамейском. Каждую
фразу, которую я всунул в рот вождю, он знал с пяти лет наизусть и знал,
кому она принадлежит.
Но он не сказал ничего – он был мудр, Цукельперчик.
Он только покачал головой и, глядя в очи тирана, произнес:
– Да, это действительно кладезь мудрости всего
живого.
– Понимаешь, – сказал Сталин. – Подойди поближе.
Цукельперчик приблизился. Сталин выбил на
его седую голову трубку.
– Если человек не становится больше, – произнес
он, – он становится меньше. Иди! Займись партийным архивом...
Он еще раз выбил трубку на седины Цукельперчика,
и тот вышел.
– С завтрашнего дня все мои речи будешь писать
ты! Теперь уже задрожал я.
– Я?.. Я недостоин...
– Я решаю, кто достоин, кто нет! – отчеканил
Сталин.
– Потом, я хотел в институт поступить...
– В какой?
– Международных отношений.
– Ты уже поступил, – Сталин начал набивать
трубку и подытожил: – Завтра тебе принесут диплом с отличием.
Дедушка мой метался в поисках меня по всему Ленинграду
– никто ничего не знал. Он не знал, что и подумать. Однажды раздался звонок.
– Товарищ Головчинер?
– Да, – сказал дед.
– Звонят из Министерства внутренних дел. За
вашего внука можете не волноваться. Ясно?!
– Не совсем, – сказал дед.
– С ним все в порядке. Больше ничего сказать
не можем, – и трубку повесили.
Вскоре стали происходить совершенно непонятные
вещи. Деда вдруг переселили в большую квартиру с окнами на Неву, где раньше
жил генерал-фельдмаршал Кутузов. Ему подавали пасхальное вино в кашерном
сервизе барона Бродского. Вся квартира была заставлена шкафами, полными
фолиантов из библиотеки Шнеерсона. У окна качалось вольтеровское кресло.
Дед сидел напротив Петропавловской крепости в вольтеровском кресле, где
когда-то качалась задница фельдмаршала, и целыми днями читал тома Любавичского
ребе в золотых переплетах.
– Майн Гот! – вскрикивал он. – Какие мысли,
и не с кем поделиться!
Квартиру ему приходили убирать. Мацу доставляли
из Иерусалима. Фаршированную рыбу – из Бруклина. Дед верил в чудеса и ничему
не удивлялся. Но – такое!..
Чудеса продолжались. За пару дней до октябрьских
праздников раскрылись двери, и в них появились мои папа и мама. Дед снова
не удивился.
– Я слышал стук колес вашего поезда, – сказал
он, не отрываясь от книг.
– Нас доставили на самолете, – уточнил папа.
– Почему ты живешь в квартире Кутузова, татэ? Откуда золотой бокал, и где
Дима?
Два дня, оставшиеся до праздника, дед рассказывал
о том, что произошло, и в конце концов мои родители подумали, что он спятил.
Наконец наступило 7 ноября. Великий вождь начал свое выступление по радио.
Дед побежал к выключателю, намереваясь вырвать шнур.
– Я не хочу слушать этого хазера!
И вдруг застыл.
– Выдымое – врэмэнно, невыдымое – вэчно, –
донеслось оттуда.
Дедушку зашатало.
– Ша, – закричал дед, – ша!
– Если человек не покоряет пустыню, – с сильным
кавказским акцентом сказало радио, – пустыня покоряет человека.
– Майн Гот, вы слышите!! Майн Гот! Ганеф цитирует
меня.
Папа с мамой пришли в состояние паники.
– Вус, татэ? Что происходит?
– Ничего, – ответил дед, — горнышт! Или я
сошел с ума, или великий вождь читает сочинение нашего Хаимке!
Родители мои поняли, что он таки рехнулся.
– Если человек не становится больше, – продолжало
радио, – он становится меньше.
– Гилель! – закричал дед, тыча томом в нос
моего отца. – Гляди, Гилель.
Деда успокаивали, ему дали таблетку валерианки,
мама тайно подмешала в чай брому. Дед не успокаивался.
– Вы считаете меня мишуге, – обиженно сказал
он, – тогда я вам могу сказать последнюю фразу речи этого ганефа: "Если
в человеке мало железа – это не значит, что в него надо стрелять".
Через несколько секунд, уже с восточным акцентом,
из черной тарелки донеслось:
– Если в человеке мало железа, дорогие товарищи,
это не значит, что в него надо стрелять.
Речь вождя кончилась. Родители были в прострации.
Дед загадочно смотрел на замерзшую Неву.
– Что мне вам сказать, – произнес он, – еврейские
умы крутятся в своих могилах.
Мама плакала на диване генералиссимуса Кутузова.
– Это все оттого, что мы сидели, – повторяла
она. – Сын пропал, дед свихнулся. И у нас галлюцинации – никакой это не
Сталин.
– Мы передавали речь товарища Сталина, – сказало
радио.
Страшная пауза повисла в квартире.
– Б-же! Он попал в гости к Сталину, – вскричала
мама, – а Сталин своих гостей съедает.
Родители сидели убитые, как вдруг венецианское
окно распахнулось, и в него влетел румяный полковник.
– Адъютант Дмитрия Яковлевича – полковник
Куницын!
Все долго вспоминали, кто это Дмитрий Яковлевич.
Наконец, догадались, что это Хаимке.
– Дмитрий Яковлевич, – чеканил полковник,
– велел передать, что он здоров. Вот подарки и диплом Института международных
отношений. Дмитрий Яковлевич просил повесить его в рамочку.
Родители сидели, изучая мой диплом.
– Таки он стал цадиком при этом ганефе, стал
шишкой, – нарушил молчание мой дед.
Он отгадал, мой дед. Я ведь действительно работал
цадиком у Сталина. Мне дали стенографистку, и, вспоминая всяких цадиков,
ребе и хасидов, Гилеля с Шамаем, Исайю с Иеремией, я диктовал ей сталинские
речи к торжественным датам. Первое мая сменялось октябрьскими праздниками,
День конституции – Днем танкиста. Я диктовал.
– Славные советские шахтеры, – начинал я и
тут же добавлял что-нибудь услышанное от деда, – от равноправия до братства
довольно неблизко!
– Товарищи танкисты, – вопил я, ища в мозгу
что-нибудь свеженькое, – нельзя поставить на колени того, кто привык ползать!
– Товарищи композиторы, славные артиллеристы!..
И так далее.
– Дмитрий, – сказал однажды Сталин, – мы тобой
довольны. Хочешь диплом Высшей партийной школы?
...Родители и дед ждали меня, но я у них не
появлялся. Периодически в окна их квартиры залетал румяный полковник Куницын,
лобызал всех, раздавал подарки, а однажды – свернутый в трубочку диплом
Высшей партийной школы. На стенах моей квартиры красовалось много моих
дипломов, и все с отличием.
– Будешь писать в том же духе м представим
тебя к Сталинской премии по литературе, – пообещал вождь.
Однажды в столовой партийного архива я встретил
Цукельперчика. Он полысел, костюм несколько был потерт, как, впрочем, и
сама рожа. Он жадно ел сметану.
– Хотите попробовать? – спросил он.
– Нет, я ее не люблю.
– А зря, со сметанкой человек становится больше.
А если он не становится больше, он становится меньше, не правда ли? – голос
его был полон сарказма. Не знаю почему, но я стал ждать недоброго.
Вскоре, когда я зачитывал вождю "его" очередной
доклад, на сталинской даче появился Цукельперчик. Он вежливо слушал мое
чтение. Вождь восхищался своими мыслями.
– Неплохо, неплохо, – говорил он. – "Закон
разрешает человеку быть глупым, если ему это нравится!" Метко сказано.
Афористично! И точно. Кинжал в сердце врага! Кто, кроме меня, может так
сказать?
И тут выступил Цукельперчик.
– Никто, – сказал он, – никто не может так
сказать, дорогой Иосиф Виссарионович! Но эту фразу произнесли не вы.
Я понял – Цукельперчик пришел меня
зарезать. Сталин не повел и бровью.
– Подойдите, – сказал он и выбил на голову
Цукельперчика пепел горячей трубки. – Значит, эту фразу сказал не я? А
кто?
– Еврей, – сказал Цукельперчик, – английский
еврей Нессел.
– Нессел? – задумчиво произнес Сталин и вновь
стал выколачивать трубку о мудрую голову Цукельперчика. – Английский еврей
Нессел... Хорошо. А это – "Видимое – временно, а невидимое – вечно" – тоже
написал английский еврей?
В глазах тирана вспыхнули два костра.
– Нет, не английский, – дрожа ответил Цукельперчик.
– Испанский Иегуда Галеви из Кордовы.
Сталин продолжал стучать трубкой по башке
Цукельперчика. Странный звук, напоминавший стук топора дровосека, летал
по даче.
– А какой еврей написал: "Если человек не
покоряет пустыню, то пустыня покоряет человека?"
– Иерусалимский, – ответил Цукельперчик. –
Гилель, второй век до нашей эры.
– Пес! – вскричал Сталин. – Гилель, второй
век!!! Ее произнес я! Первый съезд Советов! Петроград! Семнадцатый год!
Цукельперчик был бледен. Он чувствовал, как
падало давление, гемоглобин, отказывала печень.
– Подлый пес, – рычал Сталин. – Может, по-твоему,
"Какой мир у гиены с собакою – такой мир у богатого с бедным" – не мое?!
Видимо, у Цукельперчика наступил паралич мозга.
– Не ваше, – сказал он. – Бен-Сира, Палестина,
второй век до нашей эры.
– Палестина?! – взревел вождь.
– Товарищ Цукельперчик, – неожиданно спросил
Сталин, – вы любите грушу? Молодую, сочную, стройную?
– Очень, дорогой Иосиф Виссарионович! – растроганно
ответил Цукельперчик. – С детства...
Через полчаса Цукельперчик висел на груше.
Сталин сидел в кресле, дымил и задумчиво глядел
на раскачивающегося Цукельперчика.
– Если человек что-то любит, – произнес он,
– надо для него это сделать. Чего бы это тебе ни стоило. Неплохо сказано,
а? – он повернулся ко мне. – Или как я там однажды сказал: "Не потому ли
евреев считают выше других, что я их часто вешаю?"
Он рассмеялся.