"Народ мой" №19 (335) 14.10.2004
Гинзбург и Четыреждыгерой Вожди плясали твист! Ну, может не все, а кто помоложе. Более солидные и пожилые только притоптывали в такт башмаками, до блеска вылизанными челядью. Плясали их дети, внуки, племянники…
– Ах, эта свадьба, свадьба… – надрывался приглашенный кумир всех писюшек страны.
Весело! Ох, как весело!
Начиналось, конечно, все более чинно. Как положено, спели «Интернационал», правда и тут вожди допустили некоторое вольнодумство. Конечно, самые главные.
– Никто не даст нам избавленья, – хором, но негромко, тянули они, –
– Ни Бог, ни царь, и ни еврей.
Добьемся мы освобожденья
Рукою собственной своей.При этом, просто секретарь плотоядно смотрел на третьего секретаря, третий бросал косые взгляды на второго, а уж тот исподлобья поглядывал на первого. Первый же, насупив, более чем густые брови не смотрел ни на кого. Термин – «освобожденье» – они понимали по-своему. Далекая и не очень-то приятная, откровенно говоря, революция была в прошлом. Для кого-то из них она стала трамплином, для кого-то первой любовью, но давно, ох, как давно… Так что, под этим самым «освобожденьем» подразумевался пост, нет – Пост, а еще лучше – ПОСТ. И для достижения этой цели они были готовы на все.
Но официальная часть быстро закончилась. Все сели за кремлевские столы, обильно уставленные чем положено и… Тосты произносились тоже по рангу. Сперва поздравил молодых Четыреждыгерой, потом Иезуит, потом, вовсе не в очередь Долгорукий. Он пожелал молодым все, что в таких случаях желают ответственные работники ЦК, и…, почему-то, успехов в боевой и политической подготовке.
По столам прошел шепот. Выступление сразу после корифеев должно было что-то обозначать. Но что? Скорое падение? Терять нечего – вот и «попер поперед батьки в пекло». Логично, но мало вероятно. Долгорукий в то время был силен и удачлив. И хоть далеко еще от Олимпа, но альпинистом оказался изрядным, карабкался споро. Еще непонятней было пожелание «успехов в боевой и политической подготовке». Такое, по традиции, мог желать только министр обороны или, в крайнем случае, другой силовой министр.
– Стало быть, опять вверх намылился, – решило большинство и круг вокруг Долгорукого стал еще тесней.
А веселье шло своим чередом. Откушав водочки 228 грамм, Четыреждыгерой заполировал ее 342 граммами коньячка и теперь тоскливо ждал, когда жена выйдет в уборную, чтоб тяпнуть еще. Жена, как назло, сидела, словно пришитая, хоть он усердно подливал ей шампанское и «Боржоми».
Иезуит тоже разошелся! Он вмазал 34 грамма коньячка (на 4 грамма больше нормы). Его впалые щечки раскраснелись, а но тонких губах появилось что-то, подобное улыбке.
Пример, подаваемый высшими, возымел действие и спиртное лилось рекой.
А потом грянул твист, упомянутый в начале. И, как говорил уже, плясали все! Помните, помните, небось, как подобная пляска описана у Мастера. А тут… Плясал комсомольско-молодежный бог, превозмогая одышку, плясал, показывая всем, что, несмотря на пенсионный возраст, он еще парень хоть куда. Натружено переставляли сапоги генералы, пытаясь начать с левой и попасть в такт – ать-два. Вихляли ягодицами референты помоложе, трясли грудями профсоюзные лидеры. А уж прочая шушера веселилась вовсю. Можно!..
Молодые тоскливо ждали криков: Горько! И… тоже плясали. Пропадать, так хоть с музыкой.
Весело!
Душно!
Жажда!
Жажду заливали спиртным. Забыв про этикет, руками хватали жирные ломти семги, торопливо запихивали в рот. И дальше танцевать. Весело! Должно быть весело! Свадьба-то партийная. Сам Четыреждыгерой одобрительно, почти в такт, шевелит густыми бровями. Это хороший знак, это почти подарок судьбы. Эх, весело!
А в это время в большой московской квартире на Тверской тоже играла музыка. Вернее, звучала гитара. На гитаре играл всеобщий любимец Гинзбург. То выпевая, то проговаривая слова своих баллад, он неодобрительно косился на микрофон, поставленный рядом. Завтра, вернее уже сегодня, все, спетое им сейчас, пойдет гулять по Москве, каким-то чудом перенесется в Питер, потом дальше, дальше… Это было небезопасно, но остановиться Гинзбург уже не мог.
Богатый, красивый, благополучный, душа компаний, весельчак. Драматург, режиссер, актер, сценарист. Многажды одобренный сверху и соответственно вознагражденный. Мало кто замечал трудную грусть в его красивых еврейских глазах. А если и замечали, то не обращали внимания. А зря! Ибо у Гинзбурга имелось два основных недостатка. Первый – это то, что он еврей. И это бы не страшно. С кем не бывает… Но второй… У Гинзбурга – была совесть! Более того, он и не пытался это скрыть.
Но до поры, до времени сходило.
– Барин чудит!
Но барин не чудил. Он страдал. Страдание приходило вместе со строками, которые: Никому! Нельзя! Было! Показывать! А уж петь и того пуще! Может именно поэтому Гинзбург и запел. Негромко, но вся страна услышала.
– Облака плывут, облака
В милый край плывут,
В Колыму…
– Да сколько можно? – возмущались некоторые. – Давно все переговорено и развенчано, надоело!
Но таких, как ни странно, оказалось немного.
Остальные в полголоса подхватывали:
– И не нужен им адвокат,
Им амнистия – ни к чему.
………………………….
– И нашей памятью в те края
Облака плывут, облака… – подпевали люди, много людей, тысячи, десятки тысяч, сотни…
И как-то так получалось, что балладу, которую начинал петь Гинзбург в Москве, подхватывали в других городах. Мгновенно! Особенно эту – «Памяти Живаго».
– Разобрали венки на веники, – начинал Гинзбург.
– На полчасика погрустнели, – подхватывали на кухне в Питере.
– Как гордимся мы, современники, – крепли голоса в Одессе где-то на улице Дубовой.
– Что он умер в своей постели, – допевали куплет в Тарусе.
Крутились, крутились бобины, крутились, крутились кассеты специальных, закупленных за валюту, ГБшных магнитофонов, установленных где надо.
А свадьба между тем набирала размах. Уже выступили приглашенные артисты, уже повеселил всех вольнодумец-чтец, уже сплясал канкан валютный ансамбль «Березка». Мало! Солененького бы…
Кому пришло в голову поставить кассету с песнями Гинзбурга? Говорят, что какому-то подвыпившему актеру. ..
Услышав, что сейчас будут звучать песни Гинзбурга, вожди одобрительно закивали и приготовились подпевать песне типа:
– До свиданья, мама, не горюй,
На прощанье сына поцелуй…
Но!..
Вместо привычных слов комсомольской песенки зазвучало:
–… И теперь, когда стали мы первыми,
Нас заела речей маята,
Но под всеми словесными перлами
Проступает пятном немота.
Пусть другие кричат от отчаянья…
В зале наступила тишина. Никто не знал, как реагировать. Лишь помощник Четыреждыгероя, заметив неодобрительную гримасу шефа, попытался выключить магнитофон, но от волнения крутанул не то колесико и над залом уже загремело другое:
– Чтоб не бредить палачам по ночам, Ходят в гости палачи к палачам, И радушно, не жалея харчей, Угощают палачи палачей…
– Прекратить! – взвизгнул Иезуит.
– Кто позволил? – завопил Четыреждыгерой. – Найти, наказать!..
Его трясло. Тряслись и геройские звезды на пиджаке. И как-то так случилось, что попадали, растрясясь, эти звезды на пол и сгинули. Может в щель какую провалились, может соратники на лом уперли? Кто знает? Короче, пропали звезды Героя, а уж этого Гинзбургу не простит никогда Четыреждыгерой.
Из-за какого-то актеришки, мерзавца, шута…
А магнитофон, заморская техника не выключался и над напрягшимся залом гремело:
– Где полегла в сорок третьем пехота,
Без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Охота, охота…
И Гинзбурга исключили откуда только можно. И Гинзбургу грозили, чем только можно. Его фильмы не показывали, его песни не транслировали, его пьесы сняли с репертуара всех! театров.
А он… пел!
Тогда его вышвырнули из страны.
Но он и там пел.
Не стало покоя Четыреждыгерою. Только включит он специальный приемник, чтоб вражеские голоса послушать (надо же знать идеологического врага), как тут же на Гинзбурга натыкается.
– Я выбираю Свободу, –
Но не из боя, а в бой,
Я выбираю свободу
Быть просто самим собой…
И стояли толпы при ОВИРах, очередь им совесть отмечала, а интеллигенция в квартирах, запершись, рыдала и кричала:
– Когда я вернусь,
О, когда я вернусь!..
Его убили в 1977 году… Наверное, по приказу партии и правительства. Уж больно Четыреждыгерой его ненавидел. Услужили…
Ну, фамилию Четыреждыгероя я помню еще, остальных уже позабыл. Дети мои и Четыреждыгероя знать не знают. А Гинзбурга знают. И внуки, думаю, будут знать. И правнуки…
Фотография Гинзбурга над моим письменным столом. Настоящая! Ее подарили мне друзья-соратники с его разрешения. Для нас, в те времена, такая фотография была, как Почетная Грамота. Значит, и я что-то доброе сделал…
Сажусь работать.
– Здравствуйте, Александр Аркадьевич!
Александр БирштейнСайт создан в системе uCoz