|
Шуршащие быстрые шаги уже слышны в соседнем зале. Я лихорадочно, чувствуя, как по холодной спине горячими лапками побежали мурашки, сталкиваю четыреста сорок шесть страниц в твердом переплете за батарею. Труд Г. Сенкевича соприкасается с лакированной поверхностью пола с необычайно громким глухим звуком.
Стоптанные домашние туфли, ласково шлепая, уже направляются к финишной черточке, отделяющей мой родной, девятнадцатый зал от следующего, соответственно, двадцатого. Одним обходом меньше. Каждый день, в определенное время, невысокая женщина в мягких туфлях обходит весь Русский музей. Если она заметит книгу, вязание или просто болтовню между нами (сотрудниками службы безопасности в отделе контроля экспозиции государственного Русского музея, то есть смотрительницам), то может отобрать премию (если она есть), сделать замечание или затопать ногами в своих шуршащих туфлях и закричать.
Сердце еще гулко билось о грудную клетку. Чтобы успокоиться, я заставила себя рассмотреть давно уже изученные мною полотна. Напротив меня висит тяжелая рама с изображением двух девочек и собаки. Старшая из них положила руку на голову пуделя. Шелковистая шерсть собаки неестественно живописно вьется колечками. Ближе к двери с полотна на меня смотрит милый светло-русый молодой человек с выпуклыми голубыми глазами. Я замечаю у него забавную морщинку в уголке губ и еще одну, около правого глаза с длинными пушистыми ресницами.
У окна стоит старая немка – не на картине, а в реальном мире трех измерений. Холеными руками держит веер, силится отогнать от себя спертый воздух резкими механическими движениями. Я ей устало улыбаюсь, думая о том, как же мне опротивели все эти иностранцы. Очевидно, эта мысль не отразилась на моем лице, поскольку немка быстро подошла ко мне и с придыханием что-то залопотала. Затем, худыми руками решительно захлопнула веер, протянула мне. Морщинок на ее лице стало больше, а на левой щеке неожиданно образовалась ямочка. Я изобразила детское удивление и восторг, будто при встрече с Дедом Морозом летом. Взяла веер, сложенный в две шершавые дощечки. Посетители часто нам дарят кулоны, открытки, духи… У них это считается модным красивым жестом.
Через один зал от меня бродит подслеповатый турист. Старичок сухими, дрожащими пальцами крестится и отвешивает поклон каждой размалеванной доске. Голова с густыми седыми волосами без признаков желтизны опускается до уровня жестяной ржавой таблички с названием иконы. Шестнадцать раз крестное знамение, кивок. Переходит в соседний зал. Тут же, особо не вглядываясь в произведение, крестится перед картиной. Подходит ближе. Смущается до розовых пятен на бледных щеках. Достает тусклый кожаный футляр с очками и быстро проходит мой зал. Что его так смутило? На цыпочках прокрадываюсь в соседний, также пустующий зал, и… трясусь от беззвучного хохота. Бедолага отвесил глубочайший поклон картине с изображением полнейшего разврата греческих богов.
Посетители бывают самыми разными, ничего не скажешь. Только что подошла толстая француженка и спросила «сорти», то есть выход. Мне же послышалось «сортир» и я, возмущенная такой фамильярностью, отправила ее в соответствующее место. За два дня эта история обойдет весь музей, и мне же ее подробно перескажут. Правда, как в сказке «Истинная правда», толстую женщину заменят красивым брюнетом, а меня превратят в одного из представителей нашего начальства.
Еще пять минут, и можно будет открыть окно и вдохнуть струю свежего воздуха.
По ту сторону стекла разразилась впечатляющая гроза. Тяжелые, прозрачные как слезы капли забарабанили с ужасающей силой и частотой по стеклу. Ветер сдувает птиц с неба. Один воробей пытается найти защиту от бури, прижимаясь к оконному стеклу, за которым сейчас тепло и сухо. Желтоватые перышки с коричневыми крапинками смяты и совсем посерели от воды. С крыльев, с интервалом в секунду, стекают желтые капельки. Тяжело бухаются и ручейком стекают вниз, оставляя на грязной поверхности карниза темно-серые борозды. Приоткрытый клювик цвета карамели матово блестит, как лакированный.
Руки сами потянулись к старой раме. Дернула – не открыть. Пришлось залезть на подоконник. Еще рывок и тяжелая рама со скрипом поддалась. В лицо потянуло свежестью, озоном и особым петербургским послегрозовым запахом. Воробей неуверенно потоптался на месте, затем раскрыл набухшие от воды крылья и одним рывком влетел в душный зал. Странно было видеть это живое существо рядом с искусственными, несуществующими лицами. Я заставила себя поднять тяжелую гладкую трубку служебного телефона и набрать номер начальства:
– Да, Светлана Борисовна, в девятнадцатый зал залетела птица. Нет-нет, просто воробей. Да, хорошо. Присылайте скорее бригаду, он же расшибется. Что вы! Я, конечно, думаю о произведениях искусства. Но… Да, да, хорошо.
Воробей заметил за окном свежесть ярко-зеленой листвы, какой она бывает только после дождя, и теперь уже она поманила его к себе. Затем, с неприятным глухим звуком, упал, оглушенный ударом о стекло. Я осторожно взяла в руки распластанный теплый комочек перьев и положила на мокрый карниз. Через пару минут он встрепенулся и, даже не приведя в порядок взъерошенных крыльев, улетел.
Рабочий день закончен. Я спускаюсь в наш подвальчик. Сразу меня обдает запахом сырости и жуткого кафе для посетителей. В первый день работы у меня от одного этого запаха началась изжога.
Я, наконец, выхожу на свежий воздух, одуревшая от духоты и постоянных любопытных взглядов. Прохожу мимо памятника Пушкину и еще раз переживаю события сегодняшнего дня. Здесь, на воздухе, даже на грязных улицах, все живое, настоящее. Нет пошлости, вычурности и лицемерных улыбок. Нет старых холстов и едкого музейного запаха. Все живет своей собственной настоящей жизнью.
Я вспоминаю воробья, старую немку и, совершенно неожиданно, на меня накатывает волна счастья, свободы. Ничто больше не сковывает движений. Я наклоняюсь над водами Невы, кладу руки на холодный влажный гранит. Завтра выходной. Вся усталость куда-то исчезает, и я, под снова начавшим накрапывать мелким теплым дождиком, шагаю домой.
Безусловного счастья в этой жизни не существует. Это счастье – вечное, глубокое, к которому стремится каждый человек всю жизнь, пробуя различные вещи, путешествуя по всему миру, – разбито на крошечные осколки. Для каждого человека есть свой индивидуальный осколочек счастья. Например, я чувствую себя счастливой, когда вечером убегу из дома и пойду в свой любимый магазин. Это магазин музыкальных дисков. Я вдохну пряного богемного воздуха, такого знакомого и уютного, проведу озябшей рукой по ребристому боку стопки дисков, улыбнусь милому застенчивому продавцу и уйду, унеся в себе это теплое оранжевое воспоминание. Затем отправлюсь гулять по городу, чувствуя во рту чуть сладковатый металлический привкус, который у меня всегда появляется после посещения каких-то мне родственных богемных мест.
Я всегда считала, что идти домой после тяжелого дня, восхищаясь необыкновенными петербургскими улицами, – это, конечно, хорошо, но лишняя десяточка в кармане никогда не помешает. Если выразиться лаконичнее, то с понятием «счастье» я всегда связывала понятие «мамона». Принято завидовать красивым, богатым и знаменитым. А чему завидовать? Ведь они не могут быть более счастливы, чем мы. Резервуар счастья ограничен у всех. Нельзя их считать более счастливыми: их бы просто разорвало на части, как воздушный шарик.
Я не согласилась бы обменять свое чувство юмора на парочку ног «от ушей». А легкомыслие, – свой, как у Марины Цветаевой, милый маленький грех, я бы ни за что не отдала за ресницы «до небес». Внешность, деньги – эти вещи просто лоскутки (или большие тряпки?) счастья, но если на них зацикливаться, то они станут только в тягость. Никогда не забуду, как весело я смеялась над своим приятелем-пессимистом, который, хлопая своими кукольными длинными ресницами на красивых карих глазах, жаловался на жизнь, одновременно вертя в руках ключи от машины, на которой он приехал на свою высокооплачиваемую работу. У него любящая, красивая жена, любовница, двое чудесных детей – и он жалуется, он пессимист.
Перевоспитать себя невозможно, но литературой можно сформировать себя интересной личностью, музыкой – научиться самовыражаться, живописью – научить себя видеть прекрасное в простом. Но я никогда не видела человека, который бы привил себе чувство юмора. Этакого юмориста-самоучку.
Всем хочется хорошо провести время, но время не проведешь. Поэтому нужно ловить прекрасные моменты.
А любовь? Любовь – это счастье только тогда, когда она безусловна. Но как сложно (по рассказам других) найти человека, с которым действительно хорошо.
Можно, конечно, жить, зажигая свечи по субботам, читать молитвы в день три раза по два часа, ходить в длинной юбке и верить, что это большое счастье нас ждет за гранью жизни. Но можем ли мы знать это точно? Не лучше ли здесь, на земле, собирать частицы счастья и жить, просто жить? А что будет потом – посмотрим. Хотелось бы помочь (только как?) каждому человеку замечать крошечные осколочки счастья в цветке одуванчика, в капельке росы, в накрапывающем дождике. Правда, если промочишь ноги, найти удовольствие в последнем могут только очень счастливые личности. Или сумасшедшие. Так что будем искать большое в малом. И все будет хорошо. Это я точно знаю.