|
|
|
Передо мной недавно изданная книга «Евреи Латвии в борьбе с нацизмом». Автор – Ева Ватер, ветеран 43-й Гвардейской Латышской стрелковой дивизии в предисловии пишет: «Я старалась восстановить каждую фамилию, даже если ничего о бывшем воине не знала, кроме надписи на могильной плите…» Идея книги – сохранить для потомков имена тех, кто встал на борьбу с фашизмом, сражаясь на фронтах войны, а их было только в Латвии более 4,5 тысячи. В книге есть данные и об известном в Петрозаводске человеке Гарри Лаке:
Лак Гершон (Гарри) Цалелович. 1925, Рига. 14.06.1941 с семьей депортирован в Сибирь. С окт.1944-го доброволец, разведчик 324-го арт. полка 69-й див. на 2-м Белорусском фронте. Тяжело ранен, но остался в строю до Победы. После войны – переводчик в Пруссии. Затем научный сотрудник Института геологии Карелии в Петрозаводске. Инвалид войны. Награды. Живет в Карелии.
Интересно отметить, что Гарри Лак – единственный представитель России в списке спонсоров и помощников этого издания. А что стоит за этими лаконичными строчками книги? Для этого надо было бы исписать не один том. Вот лишь краткий пересказ этой необычной судьбы.
Ночью 14 июня 1941 г. в половине третьего нас разбудили стуком прикладов в дверь. Вошли пять вооруженных человек и приказали: «Двадцать минут, и вы должны быть в машине». Маме стало плохо. Несмотря на запрет охраны, удалось вызвать нашего домашнего врача. Все мечутся по квартире, не знают, что собирать. Один латыш, который нас арестовывал, шепнул отцу: «Теплые вещи берите». Когда мама пришла в себя, она сказала, чтобы расстелили большую простыню и туда собрали все, что могли, а мне – чтоб забрал в шкафу спрятанные драгоценности. Я их, не разбирая, пихнул в штаны – потом это все пошло на жизнь. За одну ночь 10 тысяч наиболее известных семей были вывезены из Риги. Эшелоны теплушек стояли под парами на товарной станции. Один уходит – подгоняют следующий. Мы оказались в теплушке, человек на 40, увидели стоящие там железные печки и поняли, что нас повезут очень далеко. Наша теплушка была где-то пятая или шестая с конца. Там были все: старики, маленькие дети – целые семьи, набито все битком. Вдруг слышим, как со скрежетом в вагонах открываются двери, и раздается крик: «Мужчины, выходите!» Всех вывели. Но когда подошли к нашему вагону и приказали выходить мужчинам, одна бойкая латышка сказала, что у нас мужчин уже увели. Видимо, они очень торопились и не стали проверять. Во время «путешествия», а мы ехали месяц, стали пропускать эшелон за эшелоном с военными – тогда мы поняли, что началась война. Привезли нас в Красноярск, из Красноярска в Канск, там дальше на подводах еще 13 километров, и мы оказались в деревне Анцирь в колхозе имени Ворошилова. Поселили нас к какой-то старушке в покосившийся дом. После Риги, после газа, всех удобств цивилизации жить в одной комнате с телятами, овцами, курами… До этого я даже не знал, что такое туалет на улице, что такое баня по-черному. Отца взяли столбы ставить, тянуть электролинии. Там мы жили в относительном спокойствии. Не зная русского языка, я с сестрой Дорой (между нами 8 лет разница, она старшая) стали работать на сенокосе. Дело в том, что с первого дня моего рождения у меня была немка-гувернантка Эльза, специалист с высшим образованием по воспитанию, и до 13 лет я получил полную дозу немецкого образования: немецкий язык, немецкая литература, немецкая детская энциклопедия и т.п. Все было по минутам расписано, я сам вставал, одевался, уходил в школу… Родителей я видел редко – иногда по воскресеньям, иногда вечером. Отец и мать у меня были традиционными евреями, и бар-мицва у меня была в центральной синагоге (которую фашисты сожгли с 5000 евреями в 41 году), и я читал главу из Торы, и кантор был у нас дома – все, как полагается. Но мое воспитание, конечно, было европейское, немецкое. Эльза пробыла у нас до 38 года, когда Гитлер стал призывать из Прибалтики немцев. И они все уехали, и Эльза в том числе. Из таких условий мы были выгнаны и оказались в Анцире. Но трагедия была впереди – 9 декабря ночью пришли за отцом. Когда его уводили, он оглянулся на меня: «Сын, будь всегда честен!» Это его последние слова, которые я слышал…
Когда вскрылся Енисей, нас повезли в Туруханск, от Туруханска за 800 километров по Нижней Тунгуске в Туру – это водораздел между Леной и Енисеем, глухое Заполярье. Тура – столица эвенкийского национального округа. Туда сослали в свое время «кулаков» из Украины, настоящих мужиков, теперь там были уже их дети. Они в начале 30-х выстроили для себя барак – два ряда горбыля, а в середине опилки. Опилки, со временем осели. Нас вселили в этот барак, из которого их давным-давно выселили, так как жить там было невозможно: зимой стены промерзали. Нас поселили в одну комнатку 14 метров, перегороженную какими-то тряпками, с мамой и дочкой другой семьи. Значит, мама, сестра и я – в одной половине, печка посередине, а во второй половине – другие мать с дочкой, тоже евреи и тоже из Риги. Случилось так, что их отец и наш оказались в одном лагере.
Сестра пошла рыбачить в мужскую бригаду – девушка, владеющая пятью языками, с двумя высшими образованиями, закончившая консерваторию, с руками пианистки – на подледный лов рыбы! Еще в Анцире я зиму проходил в четвертый или пятый класс, немного стал уже читать по-русски, и мама хотела, чтобы я в Туре пошел в школу. Там я проучился всего три дня, и за мной пришли во время уроков два энкаведешника со штыками и вывели из класса, сказав, что таким, как я, учиться в советской школе не позволено. Меня поставили долбить вечную мерзлоту под какой-то котлован. Это в 17 лет! Потом произошло какое-то чудо – меня взяли в мастерскую, в тепло, я стал учеником бондаря – делал бочки. Потом меня заметил механик электростанции и взял к себе в помощники.
Но я понимал, что если меня не возьмут на фронт, – мы погибнем, и стал ходить в военкомат, но каждый раз одно и то же: «Таких, как ты, не берем!» И тут случилось самое неожиданное.
Зимой у нас с «большой землей» никакой связи не было, только два раза в месяц на лед Нижней Тунгуски садился самолет с почтой – это было событие, и весь поселок выходил его встречать. И вот в январе 44 года из самолета выходит мужчина в ватнике, подпоясанный офицерским ремнем, на одной ноге и с двумя костылями. На ватнике у него буквально горит орден Красного Знамени. Кто он такой, никто не знал. Он с трудом поднялся наверх по крутому обледенелому берегу и спросил, где тут барак для ссыльных. Это был Зяма, сын наших соседей по комнате, с которыми мы жили.
Оказалось, что когда нас ночью высылали из Риги, он был на вечеринке. Утром пришел – квартира опечатана, никого нет, никто ничего не знает. Соседи сказали только, что ночью их увезли. 28 июня 41 года советские войска оставили Ригу, и он был мобилизован в Красную армию, защищал подступы к Ленинграду под Лугой, был тяжело ранен. Что за подвиг он совершил, я не знаю, но в 41 году был награжден орденом Красного Знамени! Больше года он пролежал в госпитале, потом стал разыскивать мать с отцом и сестру. В своих поисках он дошел до Калинина. Калинин, у которого жена Екатерина сидела в лагере, сказал, что постарается помочь, чем сможет. И ему сообщили, где его мать и сестра, а где отец – нет. Он прилетел, и оказался в одной с нами комнате. Как это назвать?
Зашел разговор, что я хочу на фронт, хожу в военкомат. Он спросил, знает ли об этом мать и как к этому относится. «Она молчит». Он сказал моей маме: «Здесь ваш сын будет жить, а что будет с ним на войне не знает никто. Война – это страшно, посмотрите на меня». Мать ответила: «Пусть мой сын поступает, как сам хочет». Когда Зяма понял, что я серьезно хочу на фронт, он пошел со мной к военкому: «Что ты этого парня не можешь взять в армию? Он такой же еврей, как и я, такой же ссыльный, как моя мама и сестра, наши отцы сидят в лагере, так что ж ты не берешь? Он знает немецкий язык, латышский, хорошо воспитан – что, такие люди не нужны в армии? Посмотри на меня». И меня призвали в Красную армию в качестве добровольца, но с направлением в Красноярск и дальше в разведывательную роту. Вместе со мной разрешили маме и сестре выехать из Туры. Когда мы плыли обратно по Енисею, уже как свободные люди – на теплоходе (туда – на барже), возвращался один генерал. У мамы последнее, что осталось – это швейцарские золотые часы отцовские с широким золотым браслетом, она продала их этому генералу, и мы на рынке в Красноярске закупили сухари, крупы, сахар, чай – почти полный мешок получился – и мы с Дорой поехали в 235-й лагерь к отцу. Лагерь огромный: десять лагпунктов, и в каждом по десять тысяч человек. Постучались, окошко открылось, Дора показывает фотографию отца, говорим, что десятый лагпункт (потом мы узнали, что это лагпункт, где уже «доходят»). Спрашиваем начальника: «Вы знаете такого?» «Нет, не знаю», – но посылку взял и посоветовал обратиться в Главное управление лагерей в Красноярске. На следующий день мы пошли в это Главное управление, где получили извещение о смерти отца, датированное 19 февраля, а был уже июнь. Так что посылку взяли, заведомо зная, что человека уже нет.
Мама с Дорой поехали на Урал к маминому брату – он работал на военном заводе под Свердловском (у мамы в семье было четыре брата и две сестры, все они жили в Витебске. Один из братьев попал в 37 году в НКВД, и маме удалось его выкупить за 10 тысяч лат золотом, и он с женой приехал в Ригу. Два брата погибли на фронте, четвертый оказался на Урале), а я попал в Омск в 324-й запасной полк, в разведшколу, где готовили разведчиков. Я все время боялся только одного – не дай Б-г, чтоб мандатные комиссии, а они были похуже медицинских, не выяснили кто я. Хотя медицинских я тоже боялся, потому что был «кожа, да кости». Последняя комиссия, когда мы уже получили английское обмундирование, 7 человек смотрят на меня и говорят: «Ну, куда его отправлять на фронт. Посмотрите – это же спичка с двумя ногами и руками!» А председателем комиссии была женщина, полковник медицинской службы. Она так пристально на меня смотрит и спрашивает: «Ты откуда прибыл?» Я отвечаю: «Из Красноярска». «И ты очень хочешь на фронт?» «Да». Она великолепно понимала: красноярский край – это не простой край, это край ссыльных, арестованных, репрессированных. И она сказала комиссии: «Вот такие бывают сильнее, у них сила духа больше», дала мне добро, и я поехал на фронт.
Нас выгрузили ночью, при полной тишине, курить нельзя, полубегом, полушагом стали куда-то передвигаться по осенне-зимней грязной земле – глина, вода, ничего не видно, сполохи канонады, гудят самолеты…Совершенно тупо передвигаешь ноги, и так километров 30. Нас из этой колонны становилось все меньше и меньше – отбирали, вызывали, уводили по каким-то спискам. Осталось нас шесть человек, и мы оказались у крытой машины – дым из трубы идет, часовой стоит, и туда по очереди входили, выходили. «Все, мы прибыли». Когда я вошел внутрь, то увидел совершенно седого полковника с орденом Красного знамени, но не на колодке, а привинченным на гимнастерку, т.е. образца гражданской войны. Светло, походная кровать, одеяло, печечка, письменный стол, два ковра, уютно, красиво. Куда я попал, почему меня отобрали, почему попал именно сюда, я не знал. Какие-то бумаги шли за мной, но мне все это было неизвестно. Полковник устраивает допрос: «Откуда ты?» «Из Риги». «Откуда мобилизован?» «Из Красноярска». «Как туда попал?» Я сопровождал свою биографию сплошной ложью, только бы не сбиться. «Латыш?» «Еврей». «Русский язык откуда знаешь?» «Не знал, сейчас выучил». «Паспорт имел?» «Да». «А какого цвета он был?» У меня же паспорта не было, я его даже не видел! Вспомнил, что когда-то у кого-то видел на почте какую-то серо-зеленую обложку: «Серо-зеленого цвета!» Он подумал: «Ну, хорошо. А немецкий язык откуда знаешь?» Я сказал, что окончил шесть классов немецкой школы. «Хорошо, пойдешь в разведку». Все он великолепно понял, седой полковник Меерсон! Кто-то его, очевидно, спас в 37 году, иначе он бы не выжил полковником, командиром артиллерийского соединения. Мое появление напомнило ему кого-то. Уже позже, несколько раз стоял вопрос, чтобы меня перевели в штаб дивизии, штаб армии, но мой командир меня не отпускал никуда до конца войны, пользуясь своим огромным авторитетом, он настоял на том, чтобы меня не переводили. Он прекрасно понимал, что если я перейду в вышестоящие соединения, более крупные, начнется со стороны особого отдела снова проверка, и там все может открыться, откуда я. Он великолепно обо мне все знал. И лишь после войны, когда прошел слух, что с октября идет первая волна демобилизации тяжелораненых и студентов, он спросил: «А кто у тебя дома остался?» «Мать и сестра». «А отец где?» Больше лгать ему я не мог: «Погиб в лагере». «Я так и думал…»
Разведчики приняли меня хорошо, хотя сначала посмеялись: «А ты что, еврей, что ли?» «Еврей». «Ха-ха-ха… На фронте в разведке у нас еврей!» На фронте меня приняли в комсомол, это было под Вислой. После того, как Черчилль попросил Сталина ускорить варшавское наступление, тот пообещал, и 25 января началось великое наступление на Варшаву, даже сильнее, чем на Одере – на одном километре стояло 350 пушек! Я был на командном пункте – Меерсон меня не отпускал от себя ни на шаг. За полчаса до наступления, до утренней артподготовки приехал молоденький лейтенант из дивизии – комсорг, принимать нас троих. Всем задавал один и тот же вопрос, помимо обычных ,– какую последнюю книжку ты читал? Отвечают, что ничего не читали, нет книг, некогда, не до книг сейчас. А я ответил: «Майн кампф!» (Когда по Польше проходили, частенько книги валялись, в основном «Майн кампф», я ее и прочитал. Как сейчас помню, 4 глава истории ВКПб написана точно, как по «Майн кампф» – это я потом сообразил.) Тишина, он не знает, что делать. Думать долго он тоже не может, потому, что ему надо убираться отсюда, пока не началось наступление. Он махнул на меня рукой, наверное, подумал, что все равно убьют, и выдал мне комсомольский билет.
В городке Фридланд, недалеко от Нойбранденбурга, уже в апреле месяце 1945 меня чуть не убила девушка. Эсэсовцы перед отходом всех жителей выгнали, дома стояли пустыми. Я зашел в один дом – найти воды – и вдруг выходит девушка. Одета, как тогда немецкие женщины одевались: рукава перевязаны, пояс перевязан, на ногах брюки перевязаны. Я по-немецки попросил воды и стою, оглядываюсь, автомат висит на плече. И вдруг увидел какую-то тень, как будто на меня кто-то кидается, и пуля просвистела прямо перед ухом. Девушка падает. Я оглядываюсь – стоит танкист в шлеме, и из дула пистолета еще дымок идет. «Ты что наделал?!» Он: «Ты что, не видел, она же убить тебя хотела? Кто так ходит по немецким домам?» Подходим к ней, а у нее огромный нож кухонный в руках, она его за спиной держала…
В 1978 году в Нойбранденбурге меня наградили высокой правительственной наградой ГДР – Серебряным Знаком Чести за освобождение города (у меня семь сталинских благодарностей (времен войны) за взятие северо-восточных городов). Когда мне его вручали, извинились, что не могут дать Золотой, потому, что Золотой Знак Чести только у Брежнева.
Когда демобилизовался, добрался до Свердловска и предъявил свои документы, услышал: «Вы, молодой человек, кровью искупили свою вину (?!), вы тяжело ранены (у меня ранение кисти правой руки), вы можете ехать куда хотите. А сестра и мать останутся здесь». Они и оставались там до 48 года. Оказалось, хорошо, что они в Ригу вернулись позже и с уральскими документами. А многие сразу после войны прямо из Красноярского края возвращались любыми правдами и неправдами в Ригу с соответствующими документами. В 48 году скопилось там довольно много высланных в 41 г. латышей и евреев, и всех их выслали обратно, уже по второму разу. И из этих, практически, никто не вернулся.
А в 1953 году, когда началось дело врачей, мои самые близкие друзья сказали страшную вещь, которую я буду помнить всегда: «Нам жаль, что ты еврей!» – больше обидеть меня не могли.
Но это уже другое. Вообще, я не люблю говорить о войне. Там приходилось делать то, о чем не хочется вспоминать. Война только в плохом кино романтична. На самом деле – это трагедия для человека, даже если он и выжил…
г. Петрозаводск