|
|
В том, что я хочу рассказать, нет вымысла. Эти события действительно произошли в реальное время и в реальном месте, и вот уже скоро шестьдесят лет не дают мне покоя.
Усталый паровоз притащил к пригородному вокзалу несколько товарных вагонов с дощатыми скамьями для пассажиров, и темным августовским вечером 1945 года мама сняла с высокой подножки трех девочек с черными косичками и поставила на мягкую землю Сиверской. Так мы впервые вдохнули ее свежий и сладкий воздух. Паровоз дал басистый гудок и, кряхтя, потащил свою ношу дальше, к Луге.
Мама взяла меня, младшую, за руку и повела нас по теплой дорожке куда-то вниз, в сгущающийся запах сырости и тины. Подняла меня на руки и по узкому мостику из шатких, скрипучих досок перенесла через речку, потом вернулась и перевела сестер. Поднялись на крутую песчаную горку, справа высветился резной силуэт беседки, и мы пошли дальше, спотыкаясь об узловатые корни огромных елок, сквозь мощные кроны которых проглядывала луна. Наконец вошли в калитку и постучали. Старушка с коптилкой открыла дверь и посветила, пока мы поднимались по чистой деревянной лестнице. И вот мы дома. Теперь будем жить здесь, в этой квадратной почти пустой комнате с большим трехстворчатым окном, в которое стучится ветка березы.
После эвакуации нам больше жить негде. Из папиной служебной квартиры мама убежала, после его ареста, в чем была, со мною, новорожденной, на руках, трехлетней Линой и четырехлетней Таней, спасая нас всех от беды. Дедушкин дом в Павловске немцы разрушили. Мама долго искала работу с жилплощадью и, наконец, нашла в сиверском Доме отдыха для инвалидов войны.
Сиверская того времени почти вся располагалась на правом берегу узкой Оредежи в еловом лесу с редкими проблесками берез и осин, в котором разбросаны прелестные дачки дореволюционной постройки, часто с резными наличниками окон и цветными стеклышками веранд. Наш двухэтажный дом стоял на Пролетарском проспекте в том месте, где в него упирается Вокзальная улица. Как-то удивительно легко он нес две веранды во всю ширину фасада и стройную квадратную башенку сбоку с затейливыми окнами и шпилем. Однако за романтическим фасадом располагался длинный казенный бревенчатый дом, углублявшийся в лесной массив. Перед крыльцом на боковой стороне дома, за низким штакетным заборчиком, блестел большой пруд. Старая плакучая ива купала в воде нижние ветки, плавали караси. А перед фасадом желтела солнечными шарами треугольная клумба, шедшая до самых ворот. Внутри дома светлые коридоры с дверями в аккуратные пустые комнаты. На дверях красивыми крупными готическими буквами написаны немецкие офицерские воинские звания.
Мама вставала очень рано, топила круглую голландскую печку, что-то в ней готовила, и, разбудив нас в школу, уходила на работу в свой медпункт на Республиканском проспекте, где Дом отдыха занимал огромную усадьбу бывшего Дома престарелых. А наш прекрасный дом имел одну странность: около него не было колодца. К ближайшему вела дорожка длиной метров сто через лесок. Поэтому вода была самой тяжелой из наших домашних обязанностей. Хуже всего приходилось зимой, когда подход к колодцу становился ледяной горкой, а обледеневшая ручка так и норовила выскользнуть из слабых рук. А потом еще обратный путь с тяжелым ведром, и нужно было умудриться не упасть в глубокую скользкую яму у самых ворот.
Вскоре этот лесок получил для постройки дачи пожилой полковник. Строили пленные немцы. Они огородили участок аккуратным забором с колючей проволокой, за который им выходить не разрешалось. По вечерам немцы жгли костры и пели непривычные нашему слуху тирольские песни, а иногда кто-то оперным тенором пел сладкие арии. Когда мама проходила мимо, возвращаясь с работы, они обычно спрашивали, который час. Мама, к их огромному удовольствию, отвечала по-немецки, завязывался разговор. Маму это изумляло: если бы она – еврейка – встретилась им пару лет назад, разговор бы получился другим…
Мама зажигала коптилку и мы садились ужинать. Обычно это была картошка в мундире со стаканом козьего молока. Как-то осенним вечером мы услышали сквозь шум дождя незнакомые шаги в коридоре. Отворилась дверь, и на пороге появился изможденный немец. Он был страшно худ и высок, голова почти упиралась в притолоку. Запавшими воспаленными глазами он обвел нашу нищую комнату, стол, глаза вспыхнули и он несколько раз тихо и как-то картаво повторил: картошка, картошка, картошка…Мама свернула из газеты большой кулек и высыпала в него все, что было в кастрюле. Он, взяв кулек, выпрямился, щелкнул каблуками грязных ботинок, поклонился и, круто повернувшись, шагнул в темноту. После этого вечера, стоило нам показаться у колодца, открывалась задняя калитка дачи полковника и поспешно выходил кто-нибудь из немцев, выкручивал из колодца воду и переливал в наше ведро. А если мы опережали, немцы говорили: мальтшик, погоди.
Через много лет, когда пленные немцы давно уже уехали на родину, а на месте леска вырос прекрасный сад, соседка, жившая через дорогу и во время оккупации, рассказала страшную историю ямы возле наших ворот. Эту яму никак не могли засыпать – сколько бы машин земли ни сбрасывали – она оседала. До войны яма была колодцем. В 1941 году фашисты, заняв поселок, вывели во двор стариков и старушек, живших в доме, построили вдоль клумбы и безжалостно расстреляли, а их тела сбросили в колодец. Освободившиеся комнаты Дома престарелых заняли немецкие господа офицеры.
И сейчас почерневший и покосившийся дом еще пока стоит, а автобусы, мчащиеся мимо по асфальту проспекта, над ямой немного покачивает.
1995-2005 г.