И они воевали в Ташкенте?
Уважаемый г-н Цукерман!
При встрече с г-ном Ратнером Лазарем Борисовичем, автором книги "Отчизны дети нелюбимые", я рассказал ему о драматических моментах жизни некоторых моих родственников. Он предложил записать свой рассказ и направить Вам, предположив, что он может представить для Вас интерес. Рассказ составлен на основе воспоминаний, в частности, ныне уже покойных моего двоюродного брата Каплуна Дмитрия (Залмана) Борисовича и дяди Плискина Бориса Вульфовича.
Семья моего деда по отцу Сотмана Залмана Давидовича жила в села Заболотье Лепельского района Витебской области. Старшая из его дочерей, Ольга, после замужества переехала жить в село Чашники, где ее муж, Борис Каплун, руководил колхозной бригадой рыболовов, промышлявших в местных озерах. В 1939 году сильно простудившись, он умер.
В 1941 году война докатилась до тех мест уже в начале июля. Ольга со своим 13 летним сыном Залманом в колонне беженцев попыталась уйти от приближающегося фронта, но немецкие танки перерезали дороги, и им пришлось вернуться назад. Староста села, назначенный немцами, вскоре оформил им новые документы, по которым они стали считаться белорусами. Зямя стал Димой. В селе к их семье, в основном, относились хорошо. Однако нашелся человек, который донес немцам об их истинной национальности. Вначале командир немецкого гарнизона не поверил этому, поскольку светлоглазая тетя внешне была совсем не похожа на еврейку, и отпустил её. Доносчик же не успокоился и настоял на своем.
Первую казнь мои родные видели еще в селе. Немцы публично повесили чем-то провинившегося перед ними полицая. Теперь настал черед моих родных. По приказу командира гарнизона несколько конвоиров повели их за село на расстрел. Однако идти далеко конвоирам не довелось. На счастье моей тети и её сына в ближайших же зарослях случайно оказались партизаны. В Белоруссии их действовало довольно много. Перебив охрану, партизаны освободили пленников. Так мои родственники оказались в партизанской бригаде им. Железняка, действовавшей в районе населенных пунктов Пышно, Бегомль, Бишенковичи, Чашники. В составе этой бригады тетя Оля прошла весь боевой путь вплоть до освобождения Белоруссии. Сын, подросток, воевал тоже. Он много раз выполнял разнообразные боевые задания.
Партизаны скрывались в глухих болотистых районах обширных окрестных лесов. На задания они чаще всего уходили верхом на конях. Так можно было уйти без дорог подальше от своих баз и взять с собой больше груза взрывчатки, оружия, продуктов. Часто, не имея необходимого снаряжения, они использовали подручные средства. Например, для бесшумного снятия часовых партизаны крепили на стволы винтовок подходящие куски резины и стреляли сквозь них. Тете больше всего запомнились карательные операции немцев, сильнейшие артиллерийские обстрелы, когда, казалось, вся земля кругом вставала дыбом.
Ожесточение в борьбе достигало крайней степени. Однажды в отряде стало известно о казни оккупантами родителей одного из молодых партизан. Кто-то из односельчан донес немцам о месте пребывания их сына. Партизан попросил у командира отряда разрешения на отлучку. Через несколько дней Диме довелось быть в этом селе. В доме предателя все стены и даже потолок были в крови. Парень, потерявший родителей, буквально изрешетил из автомата всех, кого застал в том доме, даже маленького ребенка, пытавшегося спрятаться под одеялом.
В 1943 году разведывательная группа, в составе которой был Дима, выполняя очередное боевое задание, остановилась на ночлег в одной из деревень. По доносу предателя враги застали группу врасплох, и она была схвачена. Партизан и подпольщиков немцы не признавали военнопленными и до 43-го года их просто вешали. С 43-го же года, в связи с нехваткой рабочей силы в тылу, их стали направлять в концентрационные лагеря. Как известно, концентрационные лагеря - это лагеря более строгого режима по сравнению с обычными лагерями для военнопленных. Туда чаще всего направляли политических заключенных, партизан, военнопленных, пойманных при попытках побега из обычных лагерей и заключенных некоторых др. категорий.
Дима, которому к тому времени исполнилось 15 лет, после пленения был посажен в тюрьму Лепеля. Её охраняли в основном местные полицаи, среди которых были и выходцы из Чашников. В одну из ночей большую партию заключенных вывели в тюремный двор, поставили лицом к стене и при свете автомобильных фар зачитали приговор. За участие в партизанском движении они приговаривались к 15 годам заключения в концлагере. Приговор заканчивался словами, что он может быть обжалован после победы в войне Великой Германии. Заключенных набили в товарный вагон так, что они могли только стоять, плотно прижавшись друг к другу. Пока эшелон двигался по территории Белоруссии, его обстреляли партизаны. Они видели перед собой только вражеский эшелон и не могли знать, что в его составе есть вагон, заполненный пленниками. Одна из пуль крупнокалиберного пулемета, попав в металлическую вагонную балку, срикошетила и плашмя ударила в шею соседа Димы, срезав тому голову. Путь до Освенцима в Польше, куда держал путь эшелон, длился неделю. Всё это время Дима ехал тесно прижатым к трупу.
Концентрационный лагерь в Освенциме представлял собой систему отдельных лагерей, вокруг которых в радиусе 15 км были вырублены окрестные леса и уничтожены все населенные пункты, чтобы заключенным в случае побега было бы негде укрыться. В лагере содержался постоянный состав, осужденных по приговору. Туда же привозили обреченных на уничтожение. Как правило, это были евреи и цыгане со всей Европы. Их не размещали в лагере, а, отделив мужчин от женщин и детей и забрав багаж, в течение суток партиями пропускали через "баню". Багажа было много, ведь люди были обмануты, не знали, куда их везут, и готовились к жительству на новом месте. Этот багаж, одежда, обувь обреченных помещались в специальные склады. Надпись "баня" была сделана на приземистом кирпичном здании с высокой трубой - крематории. Люди, в основном, и не подозревали о своей участи. Очередную партию обреченных загоняли в большое помещение, где они должны были раздеться. Оттуда их переводили в соседний зал, где по периметру на стенах действительно были закреплены рожки душей. Двери за ними закрывались, и в помещение пускался отравляющий газ. Когда все в зале были умерщвлены, помещение проветривалось, и туда входила специальная команда заключенных, которая острыми тесаками разделяла человеческую массу с переплетенными в предсмертной агонии руками и ногами, на отдельные куски и стаскивала эти куски в один из углов зала. Здесь еще одна команда под присмотром охраны осматривала рты погибших и вырывала золотые зубы. После этого через отверстие в полу тела сбрасывались на вагонетки. Вагонетки катились под уклон и ударялись о печь. Тела с гладких листов по инерции летели прямо в топки. Труба крематория дымила практически непрерывно.
В лагере все прибывшие заключенные вместо имен получали номера, которые заносились в картотеку, а также выкалывались на левом предплечье. Дима получил лагерный номер 149552. Поскольку по документам он не числился евреем, а был осужден как партизан, то на лагерной одежде у него был нашит не желтый шестиугольник, а красный треугольник. Удивительно, но ни во время первичного медицинского осмотра, ни во время нескольких последующих, никто из немецких медиков не придал значения тому, что он был обрезан.
Вскоре после прибытия в лагерь Дима заболел тифом. Его поместили в больничный барак. Сколько-нибудь серьезного лечения там, естественно, не было. Время от времени главный врач Освенцима Йозеф Менгеле (позднее признанный военным преступником) проводил обходы больных. Больные, находившиеся в крайне тяжелом состоянии и наиболее истощенные, отбирались им для немедленного уничтожения. Когда же он проходил мимо моего двоюродного брата, то дал команду перевести его из больничного в обычный барак. Так Дима оказался в бараке, где старостой был немецкий коммунист, осужденный на том процессе, где судили руководителя болгарских коммунистов Георгия Димитрова. Это был один из первых заключенных Освенцима. Его номер был 10. У него уже закончился срок заключения по приговору, но из-за разгоревшейся войны на свободу его не выпускали. В бараке у него была своя выгородка. Дима чем-то глянулся ему, он забрал его к себе и выходил. Дима, пока не окреп, помогал ему в делах по бараку. В частности, в его обязанности было каждый день стаскивать умерших в бараке ко входу и докладывать об их количестве эсэсовцу, делавшему по утрам обход. Люди от истощения, от болезней, от последствий пыток, медицинских опытов умирали каждый день. В бараке заключенные размещались на трехэтажных деревянных нарах очень тесно. Умерших ночью соседи сталкивали с нар. Иногда это были еще живые люди, погибавшие уже от удара головой о бетонный пол.
Никакого организованного сопротивления, никакой подпольной организации там
не было. Большинство было раздавлено морально и теряло человеческое достоинство. Были люди, занимавшее до заключения даже высокое положение, которые за лишнюю ложку похлебки могли удавить соседа или валяться в ногах у эсэсовцев. В этом бараке размещались заключенные самых разных национальностей. Больше всего было поляков. Там были и простые люди, и министры, и рядовые военнослужащие, и генералы. Среди них был будущий премьер-министр Польши Юзеф Церанкевич. Один польский помещик предлагал моему брату усыновить его после освобождения. В этом же бараке сидел индус, пленный рядовой английской армии. У него на теле была очень интересная татуировка. От одной пятки сначала вокруг ноги, потом вокруг корпуса струилась серебристая змея. Её голова с раскрытой пастью лежала на груди против горла индуса. Когда он наклонялся, создавалось впечатление движения змеи. Немцы его убили и сняли кожу. Они коллекционировали татуировки или использовали их как украшения изделий из кожи. Заключенных немцы часто использовали для всяческих медицинских опытов. Брат не раз видел, как в мучениях умирали молодые мужчины после облучения гениталий сильным рентгеновским излучением.
Погибнуть в лагере было проще простого. Заключенные постоянно находились под угрозой смерти, привыкали к мысли о ней. Многие заключенные не выдерживали тяжестей заключения психологически. Они сами бросались на колючую проволоку ограды лагеря, через которую был пропущен ток высокого напряжения, и погибали от электрического удара. Или сознательно приближались к запретным зонам к сторожевым вышкам с пулеметчиками, чтобы погибнуть от пуль. Или действительно пытались убежать. Истощенные люди не могли преодолеть местности, на которой нигде не было возможности укрыться. Но от безнадежности, от отчаяния бежали практически каждый день. Беглецов непременно ловили и на вечернем построении их вешали перед строем заключённых. Брат считал, что он выдержал заключение, не сломавшись, только потому, что он был еще подростком, с еще не сформировавшейся психикой. Те из опытных заключенных, кто сохранил хотя бы крохи своего достоинства, старались ввести новеньких в курс дела, предупредить их о возможных опасностях. Например, нередко эсэсовцы сами подзывали заключенных в запретные зоны к ограде или к пулеметным вышкам, после чего открывали по ним огонь. Дело в том, что рядовых охранников не отпускали в увольнение просто так, а только при наличии особых заслуг. Пресечение же попытки к бегству и являлось одной из них.
Все рядовые охранники и большинство офицеров, кроме особо назначенных, не имели доступа к огромным складам с вещами умерщвленных людей. Но поживиться им хотелось тоже. Поэтому они охотно меняли заключенным сигареты, продукты, лекарства на вещи с этих складов. Однако это было также смертельно опасно. Ведь самовольное проникновение заключенного на склад в случае поимки каралось немедленной расправой. Брату неоднократно удавалось проникнуть на склад и благополучно уйти оттуда. В лагере он пристрастился к курению, что помогало заглушить чувство голода.
С приближением фронта к лагерю немцы решили перебазировать заключенных глубже в тыл. По лагерю было объявлено, что на очередное построение должны выйти все заключенные, включая больных. Тот, кто не выйдет, будет расстрелян. Большая часть заключенных построилась. Их под охраной колонной вывели из лагеря и погнали по дороге. Далеко, однако, им уйти не удалось. Над дорогой внезапно оказалась соединение советских штурмовиков. С воздуха летчики увидели большую колонну. А в военное время трудно представить её иной кроме как воинской. Самолеты ударили по колонне всей своей мощью.
В лагере часть заключенных все же осталась. Чувство ожидания смерти давно стало для них повседневным. Они считали, что смерть их ждет все равно, так ни к чему еще куда-то идти для этого. Несколько советских военнопленных нашли брошенное охранниками оружие и в одном из пустых бараков решили испытать его. Мимо проходила отступающая немецкая часть. На выстрелы, она развернулась. Все находившиеся в этом бараке мгновенно были обезоружены и расстреляны. Остальные заключенные, оставшиеся в лагере, дождались освобождения. В один из последних январских дней 45-го года ворота лагеря были снесены ворвавшимися советскими танками. Брат рассказал одному из командиров освободителей о капо (бригадир, надсмотрщик, назначавшийся немцами из заключенных, чаще уголовников, для организации заключенных, имевший некоторые привилегии перед другими заключенными и обычно старавшийся выслужиться перед эсэсовской охраной), особенно досаждавшим в их бараке. Тот послал в барак немолодого сержанта. Сержант арестовал этого человека и, выведя его из барака, два раза выстрелил тому в спину из пистолета.
Наконец настала свобода. Перед уходом из лагеря Дима побывал в крематории, своими глазами посмотрел эту фабрику смерти. Но еще надо было как-то добраться домой. В лагере Дима встретил 9-летнего белорусского мальчишку и предложил тому держать путь вместе. Перед уходом из лагеря они на складе набрали с собой вещей, чтобы по дороге менять на продукты. Путь из Польши был неблизким и в военное время очень нелегким. Денег у них не было. Да и сил было немного. Даже брат, тогда 17-летний парень, весил 38 килограммов, а что говорить о совсем ребенке рядом с ним. Пассажирского транспорта вообще никакого не было. Шли пешком, где-то удавалось проехать на попутной машине. Какую-то часть пути проехали на открытой железнодорожной платформе под накрытым брезентом танком. Их обнаружили и сняли с платформы окоченевшими, чуть живыми. Через несколько недель им удалось добраться до Белоруссии. На базаре одного из попутных сел, куда они пришли менять последние остававшиеся у них вещи, мальчишку опознала его мать, случайно оказавшаяся там в это время. Путников накормили и обогрели. Дальше брат пошел уже один.
Наконец он оказался в родных Чашниках. Староста села, выдавший в начале войны Ольге Захаровне и ее сыну документы с измененной национальностью, сразу же после освобождения села от оккупантов был арестован за сотрудничество с оккупантами. Односельчане писали письма в разные инстанции, ссылаясь на то, что он помогал партизанам, но человек бесследно исчез, вероятно, был сразу же расстрелян. Ольга Захаровна, вернувшаяся из отряда, давно считала сына погибшим. Дом в родном селе, как и многие другие, был сожжен, могилы дорогих людей уничтожены. Там её никто не ждал. Без долгих сборов она уехала в Ленинград, где к тому времени жили уже почти все оставшиеся в живых родные. Можно представить себе состояние матери, когда она вновь увидела живого сына.
Перед войной Дима успел закончить только 6 классов. Теперь же он был взрослым парнем, прошедшим такие огни и воды, которые мало кто испытал. Надо было зарабатывать на жизнь. Он окончил ремесленное училище и стал работать токарем на заводе им. К. Маркса. Для продолжения образования он поступил в 7-ой класс вечерней школы, но учиться не смог, пережитое давало о себе знать. Мешало и отсутствие собственного жилья. На заводе Дмитрия вскоре назначили бригадиром токарей, потом мастером, старшим мастером. Позже он перешел в производственный отдел и, хорошо зная технологию производства, работал в нем на инженерной должности начальника бюро. Долгие годы после войны ни Дима сам, и никто из родных не упоминал в анкетах о пребывании его в концлагере. Взрослые запрещали детям рассказывать об этом кому-либо из посторонних. Тогда это могло иметь тяжелые последствия. Позже, уже в другие времена, образовалась секция узников фашизма при совете ветеранов войны. Дмитрий Борисович состоял её членом. Каких-либо документов о пребывании своем и своей матери в партизанском отряде он найти не смог. Или партизанские документы военного времени сохранились не все, или не все их возможные хранилища были запрошены. Поэтому партизанской медалью его обошли. А вот из сохранившегося лагерного архива Освенцима по его запросу пришло подтверждение с данными о причине и времени его пребывания там. Однажды по приглашению случайной знакомой польки Дмитрий Борисович поехал в Польшу в гости. Там он решил вновь посетить Освенцим, уже по своей воле. Но с варшавского поезда его по дороге сняли с сердечным приступом. Спустя 20 лет после войны он говорил, что уже сам не верит, что это было в его жизни. А тут воспоминания захлестнули его, тем более что лагерные годы не прошли даром, и здоровье было подорвано. Больное сердце мешало ему жить и позднее. Дмитрий Борисович был очень жизнерадостным открытым человеком с хорошим чувством юмора, имел множество друзей.
Семья моей бабушки по матери Вильгельмины в годы Первой мировой войны эвакуировалась в г. Рудня Смоленской обл. Там и родился Борис. В Ленинграде он закончил математико-механический факультет университета по специальности астрономия и геодезия. После окончания учебы он работал завучем в Ленинградском топографическом техникуме. С началом Второй мировой войны, зная об отношении немцев к евреям, он не раз говорил своей матери, что если СССР придется воевать с Германией, то он добровольно пойдет на фронт. Свое слово он сдержал. Утром воскресенья 22-го июля 41 года началась Великая Отечественная война, а в понедельник, 23-го, он пошел в военкомат и прошел всю войну от звонка до звонка, даже больше, ведь бои в Чехословакии продолжались и после 9-го мая, офицером в составе специального топографического отряда при штабах артиллерии различных фронтов: Карельского, Ленинградского, Волховского, I-го Белорусского. В задачу отряда входило уточнение (в интересах штабов артиллерии) прохождения переднего края расположения войск, составление и уточнение топокарт на местности, обучение скороспелых в военное время офицеров-артиллеристов методам геодезии, привязка по астрономическим координатам артиллерии на местности для стрельбы с закрытых позиций, когда цели оттуда не видно.
Хотя он сам непосредственно в атаки не ходил и из орудий не стрелял, но возможностей погибнуть были сотни. Однако за все время войны он не только не погиб, но и не получил ни единой царапины. На всем своем обмундировании, ремнях, шапках, полевой сумке он оставлял свои инициалы БП (Борис Плискин) для того, чтобы находить среди таких же вещей сослуживцев. Так сослуживцы, зная его везучесть, шутя расшифровывали эти буквы так: "Бог поможет". Действительно создается такое впечатление, что без вмешательства высших сил не обошлось.
В Карелии Борис на запряженной телеге с несколькими солдатами ехал в деревню, в которой по данным штаба артиллерии стояла советское воинское подразделение. Уже на подъезде к ней вдруг из-за поворота лесной дороги послышалась финская речь. Оказалось, данные, направленные в штаб, были уже неверны. Деревня еще накануне была захвачена финнами, командир же местной части, боясь обвинения в отступлении, скрыл это от своего командования, что было довольно распространенной практикой. Ну, тут надо было "делать ноги".
Однажды он получил задание провести топографическую съемку участка местности в районе Синявинских болот. Позиции в этом месте занимал штрафной батальон. До места съемки Бориса провожал капитан, командир этого батальона (не штрафник, как и все офицеры в таких частях). Местность была плоская и очень открытая. В пути их заметили немцы и открыли сильнейший минометный обстрел. Они сразу же бросились на землю, если можно назвать землей жидкое болото. При взрыве мины осколки имеют свойство разлетаться очень низко над землей, поэтому, чтобы уцелеть, надо сильно прижиматься к земле. Обстрел продолжался довольно долго. Дядя чувствовал, как мох проминается под тяжестью тела, и оно все больше погружается в воду. Один из осколков зацепил руку командира батальона. Тот, лежа, зубами разорвал санитарный пакет и перетянул себе руку.
В первые минуты Борис, видя, как вода подступает к часам на руке, которые тогда были большой ценностью, очень переживал за их сохранность. Потом стало уже не до часов. Он тогда дал себе обещание, если после этого обстрела он уцелеет, то поверит в существование Б-га. Наконец обстрел закончился, и можно было продолжить путь. Но опасности на этом не закончились. Надо было выполнять боевое задание. Как известно, топографическая съемка местности проводится с помощью теодолита, обычно устанавливаемого на треногу. Надо было встать с треногой во весь свой немалый рост на ровном месте, где нет укрытий, и проводить съемку. Работа была сделана успешно, однако шинель Бориса оказалась пробитой пулями в нескольких местах, хотя его тело задето не было. В другой раз для скорейшего выполнения задания надо было пересечь минное поле. Дядя пошел вперед, а его команда - за ним, след в след.
В блокированном Ленинграде у нас оставалось довольно много родных. Борис офицерский продуктовый аттестат перевел на свою тетю, жившую с дочкой в осажденном городе. При первой же возможности он навещал их. Однажды на пути к ним его застал авианалет. Он укрылся под ближайшей аркой дома. В это время рядом упала авиабомба, но не взорвалась. При подготовке к снятию блокады топографическому отряду была поручена большая работа по рекогносцировке местности, расстановке артиллерии и вычислению точных координат артиллерийских позиций. Приходилось много времени проводить на переднем крае обороны. Однажды днем на правом берегу Невы Бориса и бойца с ним заметили фашисты с другого берега и открыли по ним беглый артиллерийский огонь.
Борис, как и многие фронтовики, не любил вспоминать войну, особенно что-то страшное, тяжелое, опасное. Обычно он ограничивался какими-то смешными эпизодами, какими-то неожиданными встречами, которые тоже случались на войне. У нас в семье стала легендой, которую знали все дети в нескольких поколениях, история про то, как ночью у спящего в лесу Бориса из полевой сумки под головой волк вытащил кусок колбасы.
Уже в Польше по дороге Борис встретил группу людей, говорящих между собой на идише и неизвестно как выживших в оккупации. Он соответствующе поприветствовал их. Они окружили его, высокого, красивого советского офицера, стараясь дотронуться, пожать руку, восхищенно восклицая: "А идише капитан, а идише капитан!" В Будапеште Борис с большим удовольствием ходил по улицам. Они напоминали ему далекий родной Ленинград, по которому он очень соскучился. За время войны он был награжден двумя орденами Красной звезды, орденом Отечественной войны, медалью "За отвагу" и многими другими медалями.
В Таллинне дядя познакомился со своей будущей женой Левиной Диной Исааковной. Когда их эшелон прибыл в Таллинн, на вокзале он случайно познакомился с ее матерью Эстер Залковной, которая ходила встречать все воинские эшелоны, ожидая возвращения с войны своего сына Рафаила. Она предложила Борису погостить у них. Дома Дина, увидев в дверях рослого военного, бросилась навстречу, думая, что это ее брат. Но, увидев чужого, была сильно разочарована. Борису потом пришлось приложить немало усилий, чтобы завоевать её расположение. Как известно, национальные прибалтийские воинские соединения во многом состояли из евреев. В 17 лет Рафаил добровольно пошел рядовым в формировавшийся Эстонский корпус и прошел в нём весь боевой путь. Он был очень высокого роста, обувь носил 46-го размера, которого не делали для советской армии. Поэтому сапоги ему шил на заказ корпусной сапожник. Солдатского пайка ему, естественно, не хватало, он очень голодал. Однажды, сидя на дереве со снайперской винтовкой, он впал в голодный обморок и упал с дерева.
Муж Эстер Залковны Исаак, до войны работавший главным рентгенологом Эстонии, с началом войны был назначен начальником госпиталя. Когда советские войска оставили Таллинн, почти весь персонал госпиталя разбежался. Исаак не позволил себе бросить раненых и остался с ними. Уже после войны, Рафаил, учась в Москве в Высшей партийной школе, нашел в одном из архивов немецкие списки расстрелянных во время оккупации Таллинна. Среди них в числе первых значился Исаак Левин.
Здесь изложена только фактическая основа без какой-либо художественной обработки. Если сочтёте необходимым подработать и опубликовать мой рассказ, то я буду только рад этому памятнику моим родственникам.
Рис. В. Бродского