"Народ мой" №17 (381) 14.09.2006
История моей жизни
Сегодня мы предлагаем вашему вниманию рассказ Григория Григорьевича Каза. Его судьба трагична, как и судьбы миллионов детей, оказавшихся на пути фашистских полчищ. Более шестидесяти лет прошло со дня начала войны, целая жизнь. Но и сегодня, рассказывая о событиях тех лет, Григорий Григорьевич волнуется до слез. И старается вспоминать поменьше деталей, потому что каждая их них рвет сердце, заставляя окунуться в ту боль, которая и за шестьдесят пять лет не смягчилась.
Я родился в Белоруссии, в 1927 году. В 1941, когда фашисты напали на нас, моя старшая сестра уже работала в райкоме, была довольно самостоятельной, а мама воспитывала двоих детей - нас с младшей сестрой.
Когда начались первые бомбежки Могилева, мы были в ужасе, но все же надеялись, что немцы не придут в наш дом. Но у сестры в райкоме уже готовили списки семей на эвакуацию, и она записала нас в эти списки. Однажды нас посадили в автобус и повезли на восток, подальше от немцев.
Убедившись, что мы уехали, сестра села в поезд и вместе со своими товарищами по работе тоже поехала на восток. Она не знала, что в тридцати километрах от города немцы выбросили десант, и наши автобусы вынуждены были развернуться и спешить обратно в город, который вскоре оказался захвачен.
Очень скоро появился приказ, что все евреи должны явиться на сборный пункт, там объявили, что гетто будет проходить по речке Дубовинка, и все мы будем жить там. Еще не было забора, отгораживающего гетто, мы еще не носили никаких нашивок, просто всех кучно поселили в одном месте. Я, как и многие другие, не понимал, зачем это сделано, и, конечно, не собирался сидеть на одном месте. Было лето. Я был уже взрослым тринадцатилетним подростком, у меня было много друзей и много дел, и я на целый день уходил из гетто, а вечерами возвращался к маме.
В октябре начались первые налеты-зачистки. Буквально в одну из первых попал наш дом. Я как раз возвращался с прогулки, когда увидел, что улица впереди оцеплена. Всех, кто оказался внутри квартала, грузили в машины и увозили. Увезли и моих сестру и маму. Больше и никогда их не видел…
Конечно, домой я больше не пошел. Я убежал в город и стал жить в развалинах,
как и многие другие ребята, лишившиеся родных. А потом меня поймали. Помню, привезли на вокзал - вокруг много народу, детей родители провожают, а я один - меня никто не провожал. И, когда конвоиры отвлеклись, - я удрал. Но ненадолго. Второй раз меня схватили достаточно скоро, и уже и конвой был посерьезнее, и собаки нас сторожили - не удрать было.
Загрузили нас в вагоны и повезли на запад. Это было в конце 1942 или в начале 1943 года. Ехали почти стоя, нас практически не кормили. В вагонах душно, повернуться невозможно, лечь или сесть - тем более. Иногда на станциях возле концентрационных лагерей нас выгоняли из вагона, чтобы немцы могли отобрать тех, кто останется в этом лагере. Но и тогда стояли в шеренге на перроне, шаг в сторону - расстрел. Меня отобрали в лагере Флоссенберг. Узников было очень много, и всех нас гоняли на работу - добывать в карьере камень. Обувь была деревянная, мы называли ее лодками. Костюмы полосатые, а на костюме нашивка с номером. И на руке - татуировка "КЛ".
Кормили баландой из гнилой брюквы или соленой рыбой, но воды не давали. Иногда оставляли совсем без еды. От жажды меркло в глазах, от истощения многие уже двигаться не могли, их били плетками, прикладами автоматов. Мертвых и обессилевших сжигали. Жили мы в бараках, по 150 - 200 человек в каждом. И узники, и военнопленные, и поляки, и немцы. Встречались люди разных национальностей, только евреев я не видел.
Мне повезло - я не был похож на еврея. Когда в первый раз нам в лагере скомандовали: "Евреи и коммунисты - вперед", я сам попытался выйти, но рядом стояли военнопленные, они меня удержали, не пустили. И я тех пор я никогда не вставал в первую шеренгу.
23 апреля 1945 года нас освободили союзники. Побеседовали с нами, предложили остаться. Но мы мечтали вернуться домой. Тогда нас передали в Чехословакию. Там за нас уже всерьез взялись, допрашивали. Оттуда - в Варшаву. Там выдали справку, что я находился на оккупированной территории, и отправили домой, в Могилев. Здесь выдали паспорт, в котором было отмечено, что я находился в концлагере, и отправили учиться. В электромеханический техникум. Я стал разыскивать старшую сестру, написал запрос в Москву, и узнал, что она живет в Саратове. Написал ей.
Говорят, когда она получила мое письмо, то упала в обморок - она была уверена, что нас никого нет в живых. Я бросил техникум и поехал к сестре, устроился работать на тракторный завод, мне дали общежитие. Но прошло время, сестра вышла замуж, а я вернулся в Могилев. Женился. И родственники жены пригласили нас в Новосибирск. Мы приехали - и тут я впервые столкнулся с тем, что меня не брали на работу. В Белоруссии-то моя отметка о пребывании на оккупированной территории ничего не значила - там все побывали в плену. А в Сибири смотрели на меня косо. Но потом удалось устроиться в одну, как тогда называли, "шарашкину контору", где очень нужны были квалифицированные рабочие. А ее потом объединили с заводом имени Кузьмина. Так я и проработал на этом заводе до самой пенсии.
Записала Евгения Буторина,
г. НовосибирскСайт создан в системе uCoz