"Звезда и Котлован"
В начале октября в Еврейском общинном центре
Санкт-Петербурга состоялось открытие выставки Александра Рохлина, названной
автором "Звезда и Котлован". Здесь можно было увидеть работы, выполненные
в разных жанрах - керамику и графику, созданную за последнее десятилетие
- с 1988 по 1999 год. Открытие предваряли многочисленные выступления, где
отмечалось высокое мастерство художника, его универсальность и способность
необыкновенно точно выразить в живописном материале словесные тексты, с
которыми была связана часть представленных произведений. Пришедших посмотреть
на эту выдержанную, глубокую и наполненную философским содержанием выставку
было так много; что невозможно было даже заговорить с автором. Но день
спустя, когда речи и поздравления остались позади, но пожелания успехов
еще витали в воздухе, мы встретились в тиши небольшой уютной мастерской
художника и смогли поговорить не только о состоявшейся выставке, но и о
работе, творчестве, жизни.
 |
||
и искусствовед на открытии выставки |
- Название Вашей последней выставки "Звезда и
Котлован". Как появилось такое название?
- Когда я посмотрел все работы, отобранные для выставки,
то увидел в них две основные темы - платоновскую и тему "разбитых сосудов",
олицетворяющих время, подобно храмовым сосудам, украденным Навуходоносором
и погибших в веках.
С одной стороны, котлован, в который погружается человечество,
и та надежда, что светит как звезда, образуют некую вертикаль, создающую
напряжение жизни. С другой, сам материал - шамот, глина - они же из котлована,
а способность творить - больше сверху, от "звезд".
- Расскажите, пожалуйста, о Ваших впечатлениях об
экспозиции.
- Получилась компактная, цельная экспозиция при
всей разнородности жанров. Мне кажется, что глядя на эту выставку, видишь
лицо художника, понимаешь, что это один человек, а не пять или шесть разных
людей работало, хотя, как я уже сказал, работы очень разные по жанру, да
и временной разрыв в их создании очень велик: с 1988 по 1999 год, а ведь
это почти десять лет. За это время столько меня поменялось и по возрасту,
и по менталитету.
 |
||
("Самсон и Далила", "Давид-пастух", "Ной") |
- Мы считаем выставку "Звезда и Котлован" выставкой
керамики, так как она преобладает, может быть, не столько количественно,
сколько эмоционально. Какое место занимает керамика в Вашем творчестве?
- По большому счету, я давно занимаюсь искусством,
можно сказать, всю жизнь. Отец начал сохранять мои рисунки где-то с четырехлетнего
возраста, и с этого момента начинается некая беспрерывная цепочка. Хотя
одно время мама очень хотела, чтобы я стал врачом, а я боялся "идти в художники"
из-за примера отца, театрального художника. Однако, сначала я пошел в Архитектурный,
но не прошел по конкурсу и поступил на худграф Пединститута. В это время
я уже занимался книжной графикой и театральным искусством (отец давал мне
делать эскизы костюмов и декораций). Театр я чувствовал хорошо, поскольку
с детства мы сидели с братом и за кулисами, и на приставных стульях на
всех премьерах отца.
Ко второму курсу худграфа я понял, что там искусства
мне мало, и стал искать чего-то другого. Узнал, что есть Мухинское училище
в Ленинграде. Стал смотреть, что же там такое. Монументальная живопись
- грандиозно, но заняться этим - это опять упереться в стену с красками.
Стал смотреть дальше... и керамика... Вроде это все. То есть можно заниматься
всем, и в то же время заниматься каким-то осязаемым материалом. Материал
этот с одной стороны живой, теплый, с другой - в нем достаточно внутреннего
сопротивления. С ним можно побороться. А возможности в нем кроются совершенно
невероятные. Для работы с ним необходимо все: живопись, лаконичное пластическое
мышление, графика, скульптура, знание интерьера и экстерьера. Отделение
керамики и стекла в Мухинском было замечательное. Нам преподавали прекрасные,
интеллигентные люди широчайшего мышления. Они воспитывали в нас свободомыслие.
Мы могли экспериментировать с любыми мотивами из творчества В.Кандинского,
П.Клее, Х.Миро, что было невозможно, например, на отделении живописи. Все
наши эксперименты скрывала присущая керамике декоративность. Какая разница,
что нарисовано на тарелке: корова с дояркой или три-четыре абстрактных
линии, лишь бы красиво было. Мы этим пользовались и начали делать станковые
работы. Оказалось, что керамика - это материал, впитывающий в себя все.
- Какими еще видами искусства Вы занимались?
- Во-первых, я не знал, что такое просто заниматься
керамикой. Для меня керамика была одной из техник, в которой я работал.
Рядом всегда были живопись и графика. В живописи у меня постоянно идет
эксперимент. Я очень долго работаю над каждым полотном, буквально раз по
сто его переписываю. А в керамике я выплескивал те формы, которые были
найдены в живописи, хотя формы эти были, конечно, более примитивными и
лаконичными. Когда керамика по чисто техническим причинам ушла на второй
план, живопись стала основной. Что касается графики, то я занимался книжной
иллюстрацией. Когда стали по-являться первые издания ранее непубликовавшихся
авторов, я ухватился за Бабеля. С одной стороны, это был элемент фрондерства,
а с другой - мне хотелось заявить себя в национальном плане. После этого
Петербургский еврейский университет предложил мне оформить брошюру под
названием "Еврейский вопрос под знаком цензуры". Это замечательная книжечка.
В ней собраны распоряжения советской власти о том, как душить всякое проявление
еврейской мысли, и все это остроумнейшим образом откомментировано. Мне
показалось, что обложку можно сделать a'la 20-е годы, красно-черную, с
диагональю. Так я и сделал. Потом был сборник еврейских песен, для оформления
обложки которого я использовал детские рисунки. И она получилась очень
яркой, с золотом и пурпуром. Внутри были ноты к песням и как бы комментирующие
их рисунки. Так я оформил четыре или пять сборников песен. После этого
был двухтомник "Антология еврейской литера-туры". Сначала я собрал всю
графику еврейских художников, которую только мог найти, а потом встроил
некий параллельный ряд, подставив к каждому литературному произведению
графическое. Там, где не смог подобрать подходящего рисунка, помещал свои.
Последняя книга - "Золотой век" еврейской литературы в Испании" Семена
Парижского. Мне удалось ее сделать как произведение прикладного искусства.
 |
||
("Подруги", "Девушка и единорог") |
- Чем в Вашей творческой судьбе стала школа Григория
Яковлевича Длугача? Что Вы вынесли из нее?
- В так называемую школу Длугача я попал сразу,
как-только поступил в Мухинское училище. У нас на общей кафедре живописи
и рисунка было три прекрасных преподавателя -ученики Длугача. Мы сразу
почувствовали за ними художественную правду, и начали себя ломать,
поскольку все мы были в тот момент воспитанниками советской академической
школы. В их системе было больше жизни, но это были не пустые абстрактные
новации, а школа, на которой выросли старые мастера. То есть изучение натуры,
вход в натуру и уход; поднятие натуры до абстрактного символа, и из этого
символа возвращение к поверхности, к фактуре, что придает произведениям,
с одной стороны, жизненность, а с другой - некую отрешенность и многослойность.
Этот эффект можно видеть на полотнах старых мастеров - Веласкеса, Рембрандта,
Рафаэля. Преподаватели не могли показать нам все в силу недостатка времени,
а Григорий Яковлевич Длугач был титаном. К нему попадали уже сложившиеся
художники, и он заставлял их копировать работы старых мастеров с огромных
репродукций буквально до точки. Но это не было имитацией. Это было изучение,
которое дало столько откровений... Это шло через борьбу: во-первых, с собой
- так как мышление было другого разряда; во-вторых, борьба с Григорием
Яковлевичем, потому что он вторгался в уже сложившуюся натуру, личность.
Однако это открыло мне очень многое в живописи, в искусстве. Кроме того,
там, в эрмитажной школе, я приобрел совершенно замечательных друзей - тонких,
интеллектуальных и интересных людей.
- Таким образом, к двадцати пяти годам Вы уже занимались
и графикой, и живописью, и керамикой, и театральным искусством, а на сегодняшний
день существует ли такой вид искусства, которым Вы бы хотели заняться,
но не смогли по каким-то причинам?
-Тот круг, в котором я вращаюсь - керамика, живопись,
графика, скульптура - он естественней для меня. Единственное, чего бы мне
хотелось, так это поставить балет или оперу. Хотя с точки зрения еврейских
законов здесь очень много проблем: разрешено только мужское пение и только
мужские танцы без того элемента эротизма, которым наполнены эти виды искусства.
А как пластическое и синтетическое зрелище балет- это все: сочетание пластики,
музыки, декораций, света, цвета, только, пожалуй, не хватает запаха. Очень
красивые вещи!
- Как Вы пришли к осознанию своего еврейства?
Оно пришло очень быстро и просто. Я познакомился
с двумя очень молодыми и интересными ребятами из ешивы. До этого я не представлял
себе, что в иудаизме есть интеллектуальный момент. Я же вырос в очень советской
среде, где все, что было связано с религией, было, по крайней мере, смешно.
А эти ребята стали со мной заниматься, и я увидел: здесь есть все - и философия,
и мистика. Буквально все. Но главное - это меня вдохновляло, стали рождаться
очень красивые пластические образы. Начал изучать, понимать, что хорошо,
а что плохо. Так я постепенно пришел к соблюдению еврейских законов.
 |
||
- Как Ваш приход к еврейской жизни сказался на взаимоотношениях
с семьей, друзьями?
- У меня смешанная семья, поэтому все происходило
достаточно сложно. И в нашей стране, и в Америке проблема смешанных семей
стоит очень остро. Вначале моя жена была просто в шоке, потому что буквально
за месяц из такого русского парня я превратился в человека, который ест
кошерную пищу, соблюдает Субботу и так далее. Но постепенно она начала
присматриваться, что же происходит, и поняла, что эти перемены для семьи
к лучшему. Хорошо, когда у нас в Субботу все дома, дети рядом, свечи, хала
на столе. И так постепенно все встало на свои места. И теперь у нас нет
необходимости объяснять, почему что-то происходит так или иначе. Сейчас
есть проблема, что мы что-то не можем сделать в силу каких-то причин, например,
галахических. Нельзя сказать, что человек пришел в иудаизм, пришел и встал.
Это движение, целый процесс, который меняет все аспекты жизни.
А что касается друзей, то они относятся к изменениям
в моей жизни с интересом и уважением.
- А произошли ли какие-либо изменения в Вашей работе?
- Если раньше для меня живопись была и началом и
концом всей жизни, то теперь у меня появилась возможность несколько отстраниться,
не упираться в одну точку. Хотя я не могу сказать, что у меня поубавилось
требований к себе. Я по-прежнему одну и ту же картину пишу несколько лет.
Однако для меня нет теперь катастрофы, если что-то не случается или не
получается. Но кроме всего, для меня открылось много чего интересного,
например, в изучении текстов. Они помогают мне по-другому общаться с природой.
Если Сезанн, как любой гений, просто чувствовал натуру, то я так не могу.
Мне надо все, что идет из сердца пропустить через голову и наоборот: из
головы через сердце. Конечно, при этом важна и интуиция, и эмоция, но если
она чем-то подкреплена, а теперь мне есть, чем ее подкрепить. Из этого
рождаются интересные образы, закладывающиеся в более простые формы.
- Большое спасибо за интересный рассказ. Желаю Вам творческих успехов и надеюсь на дальнейшее сотрудничество.
Интервью подготовлено Н.З.
Фото В.Шварцмана