В.А.Азов Портрет работы Юрия Анненкова 1921 год.

     Иван Саввич вылил в рюмку остаток водки, посмотрел, прищурившись, внутрь графинчика, выпил, закусил бедственно болтавшейся на его тарелке одинокой горошиной и сказал:
     - Вот вы, господин литератор, часто приводите изречение так называемой народной мудрости или наблюдательности, что ли. Так вам, наверно, тоже приходилось употреблять такое изречение: “Ворон ворону глаз не выклюет”. Но должен вам сказать, что, по моему опыту, это изречение в применении к нам, русским, за ерунду считаю. Вот, изволите видеть, на углу араб стоит, ковры продает. Так действительно ему другой араб глаз не выклюет. Подойдет к нему другой араб с таким же товаром, этот скажет:
     “Хурды-мурды, я на этом месте торгую!”
     И второй араб действительно артачиться не станет и ахинею разводить, что, мол, никакие места никому не заказаны, не будет. Скажет: “Шалтай-балтай, извини, братец”, - и пойдет себе другой угол искать.
     Но доведись обоим этим конкурентам быть русскими, совсем бы была другая картина. Не только пришелец не ушел бы, а обложил бы первоначального заимщика и непременно рядом с ним стал бы.
Потому что русский был “лучше его”. Ни один русский не может допустить, чтобы какой-нибудь Иван Иваныч, такой же, как он, беженец, утер ему нос. Нет, русский русскому всегда глаза выклюет и себя при том нисколько не пожалеет.
     Да, вот я вам расскажу мою историю с баранками, так вы сами увидите.
     Хожу я это похаживаю по Парижу и вижу: всякий русский хлеб в лавочках русских есть, а баранок нет. Посоветовался я с женой, снесли мы в ломбард ее часы с цепочкой, и заделался я, на основании поваренной книги мадам Молоховец, бараночником. Заварные баранки - нехитрая штука, надо только руку набить.
     И хорошо пошло дело. Я фабрикую, жена разносит по лавочкам, и с каждой баранки мне очищается по 25 сантимов. Сотню в день продашь, так уж сыт.
     А большего я ведь не искал, как сытости да крыши над головой.
     И вот блаженствую я как-то в воскресенье дома, отдыхаю, сам чай с баранками пью, заходит приятель. Ну, хороший приятель, в Москве еще знакомы были. Разумеется, я чайник возобновил, баранок прибавил: кушай, милый друг.
     Ну, естественно, разговорились. Он про себя рассказывает, как он артель для мойки стекол организовал, да ничего не вышло; я про себя, что вот-де баранками промышляю. А он ест баранки, похваливает и спрашивает: как печешь? Жена мне знаки мимикой подает: “молчи, мол”, но у меня ведь - чай горячий, водочки тоже немного выпили, - душа открытая. Да мне и похвастаться охота, какой я изобретательный да умный. Ну, все и рассказал: как тесто делаю, как завариваю, да какое приспособление к газовой плитке сам придумал, чтобы ровный жар давала...
     Иван Саввич с досадою плюнул.
     - Ну, сами понимаете, наверное, господин литератор, какое у этой истории может быть продолжение? Самое классическое. Идет недели через две жена моя в русскую лавочку с баранками и с кем же там сталкивается? С приятелем моим, конечно, который тоже с корзинкой и тоже принес баранки и предлагает на 25 сантимов дешевле моего.
     Ну, и изгадил дело окончательно. Меня на ноги поставил и сам потерял последние манатки. Вот вам наш брат русский. Не только что сородичу своему глаз выклюет. Своего глаза не пожалеет.
     Русский непременно норовит по стопам своего ближнего пойти, и потому у русских все эпидемиями какими-то идет. То все русские куклы делают, то все русские портсигары разрисовывают, то все русские по антикварной части работают, то все русские распространяют радио, то все русские коптят рыбу. Самоеды настоящие. Кто-то правильно про нас сказал: русские сами себя едят и тем сыты бывают. И так я, знаете, счастлив, что я теперь во французском предприятии служу и имею специальность, особую специальность. Сказать не могу, как счастлив.
     - По какой же части вы пошли, Иван Саввич? - спросил я. - Скажите, если не боитесь, что я вам ножку подставлю.
     - Хе-хе-хе, - с добродушным ехидством засмеялся Иван Саввич. - Нет, тут опасности нету. Уж больно я большой специалист. Я только не знаю, как объяснить вам. У моей профессии названия нет.
     - Но как же это может быть, Иван Саввич, - сказал я. - У всякой профессии название есть, даже у самой редкой. Вот сейчас появилась на свете новая профессия. Здоровые люди дают свой желудочный сок для лечения тех, у кого язва желудка. Так и для этой профессии название есть. Они называются донаторами желудочного сока.
     - Ну, если так, конечно, то название и для моей профессии сконструировать можно, - сказал Иван Саввич. - Я бы должен был называться бульонным декоратором или, еще точнее, наводчиком на бульон жировых пятен... Да нет, я с ума не спятил. Ей Богу, тем занимаюсь, что по бульону кисточкой из куриного хвоста жирные пятна развожу. Ну, что же вы хотите? Имею двадцать пять франков в день и, кроме того, обед и ужин. Лафа!
     - Где же вы эту профессию изучили?
     - Изучил? Где же я мог ее изучить, когда ее до меня не существовало! Я сам ее и выдумал. Продукт русской сметливости - моя профессия, а также пиковых обстоятельств, в которых я очутился, когда прогорела моя лавочка. Опять же из-за русского самоедства. Торговал так, что мне ровно хватало прокормиться, так под самым носом у меня некий господин открывает такую же лавочку. Ну, через два месяца мы оба и взорвались на воздух. Я вот, слава Богу, изобрел себе, как я вам доказывал, бесконкурентную профессию, а мой погубитель сейчас у русской церкви по воскресеньям после обедни открытки продает.
     Эх, раздавим еще графинчик?
     Нам подали графинчик. Мы чокнулись, и Иван Саввич вернулся к своему рассказу.
     - Дошедши до полного ничтожества после прогара лавочки, стали мы питаться с женою раз в сутки во французском ресторане, знаете, такого типа обжорка. Четыре франка четыре блюда с хлебом и вином. Хлебаем мы ежедневно на первое бульон, и вкуса в нем, конечно, никакого. Просто тепловатая вода, и только то у нее достоинство, что с нею можно запихнуть в себя много хлеба. Жена как-то болтает ложкой эту жижу и говорит: “Черт их знает, как они ничего делать не умеют. У нас в Харькове была дешевая столовая, где за эти копейки обед из двух блюд давали. Так там в супе на палец жиру плавало. А здесь - неприкровенная вода”.
     Тут меня мыслью в голову и ударило, и начинаю я собирать справки, и узнаю я, что ресторация эта отпускает в день около восьмисот порций этого брандахлыста, а конкурентная ресторация такого же точно типа еще больше, и обе ресторации зверски конкурируют и выпускают на окрестные улицы людей, раздающих зазывательные летучки.
     Тогда я надеваю свой синий костюмчик чистенький, который берегу, как зеницу ока, и иду к хозяину ресторации. Так, мол, и так. Аз есмь русский беженец и имел в Москве ресторан. Так я могу сделать так, чтобы притянуть к нему массу новых клиентов и угробить его конкурента. Хозяин смеется.
     “Я, - говорит, - я сам знаю, как мне сделать, чтобы у меня каждый день было десять тысяч обедающих. Стоит мне только за те же четыре франка объявить жареную курицу”.
     “Нет, - я говорю с жаром, - вы шутки оставьте. А вы меня допустите на вашу кухню, и я вам, при добавочном расходе в полтора франка в день, такой бульон отпускать буду, что клиенты ваши пальчики будут облизывать и слава о вашем ресторане пойдет по всему кварталу, а ваш конкурент лопнет от зависти, потому что у вас перед заведением будет хвост стоять... И если вы согласны допустить меня к пробе, так можете в завтрашних же ваших летучках пропечатать хоть аршинным шрифтом: “небывалый по жирности и питательности первый в Париже супербульон”. Конфуза не будет”...
     Что вам сказать? Уговорил я француза, допустил он меня на пробу. И вот я уже шестой месяц работаю. Стою я на кухне за особым столиком около котла, в котором бульон варится. И когда подавальщица проходит с тарелкой бульона мимо меня, она останавливается на секундочку. Передо мною плошка с безвредным парафиновым маслом и помазок из куриного хвоста. Я, значит, окунаю помазок в плошку и такой навожу на бульон жировой узор, словно он из лучшей грудинки, в невообразимом количестве положенной в котел, сварен. Публика в восторге. Едят и похваливают: “Ай да бульончик, не бульон, а спасибо!”. И обедающих каждый день прибавляется тьма тьмущая. А конкурент прямо в петлю лезет и разоряется, прибавляя в свой бульон то сало, то кости. Да ни от какого сала таких узоров не получится натуральных, какие я навожу помазком, окунутым в парафиновое масло... Я вам по чести скажу...
     Дверь в ресторан открылась, и на пороге оказался человек с бородкой, в измятой шляпе, в требующих каши сапогах и в брюках, в какие одевает своих героев наблюдательный карикатурист Мад.
     - Тсс... - с тревогой шепнул Иван Саввич. - Ради Бога, ни слова при нем о моей профессии, если он подойдет к нам. Это русский один. Самоед сверхъестественный, и таких завидущих глаз, как у него, нет вторых во всем пятнадцатом аррондисмане.
     - А что он может вам сделать, Иван Саввич? - возразил я. - Ресторан такого же типа откроет? На это, знаете, не русские капиталы нужны.
     - Чудак! - сказал Иван Саввич. - Не знаете вы нашего брата, русских! Уверяю вас, что он способен пойти завтра же к моему хозяину, наврать ему, что он считался в Москве первым и наиболее знаменитым наводчиком жирных пятен на бульон, что он наводит жир на бульон на кухне великого князя Дмитрия Павловича, и предложит ему работать вместо меня на половинную цену.
Новопришедший направился к нашему столику.
     - Голуба! - встал ему навстречу Иван Саввич. - Сколько лет, сколько зим!
     И “самоеды” смачно поцеловались.