Вспоминая 1948...

Уважаемая редакция газеты "Ами"!
     Пишет вам актриса (пока еще действующая), бывшая актриса Московского Государственного еврейского театра (ГОСЕТа), которая, поступив в его студию в 1934 году в 16 лет, проработала там до самой ликвидации театра 16.11.1949 года.
     Я не могу не отозваться на публикацию в вашей газете за 15-е февраля 2000 года. Еще и еще раз перечитываю статью Евгения Биневича, где он предлагает читателю ознакомиться с материалом, который ему передал художник Б.Калаушин из своих неопубликованных мемуаров. Речь идет о Зускине Вениамине Львовиче, о его разговоре с видными деятелями культуры в Комарове в 1948 году, и о том, был ли такой разговор вообще.
     Чтобы читатель мог об этом судить, я просто хочу немного рассказать о том времени, положении и состоянии, в котором тогда находилась труппа, и пусть читатель сам для себя решит...
     Московский Государственный еврейский театр, после убийства Соломона Михоэлса, впервые выехал без своего многолетнего руководителя на гастроли в Ленинград... Зускин Вениамин Львович впервые поехал в качестве художественного руководителя театра. Положение театра уже тогда было критическим: зарплату не платили, а давали по 5-10 рублей. Зускина каждый раз вызывали (пока) в министерство культуры, говорили, что он плохо ведет дело, ибо зрители плохо посещают театр. За нами, актерами, часто тащился "хвост".
     Помню, однажды я шла на работу и по дороге встретила актрису Фридман, и мы вместе пошли в театр, разговаривая о чем-то. Вдруг она мне говорит: "Ну да, как в песне, - и понизив голос, - мэ гэйт нох ундз (за нами идут)", на что я ответила чуть громче: "Я тоже знаю эту песню".
     Итак, мы приехали в Ленинград в мае месяце. Театр приняли хорошо, залы были полными. Мы получили какие-то деньги, но надежды на выживание не могло быть - ведь для чего-то "убрали" Соломона Михайловича. На Зускина руководство театром легло тяжелым бременем. Он был блестящим, неповторимым актером, но не мог руководить таким театром, да еще в такое время, когда "сверху" не помогают, а наоборот ищут зацепку к чему-нибудь придраться. Вениамин Львович не только потерял свой юмор, он потерял покой.
     Теперь по поводу разговора о Тель-Авиве. Мы приехали в Ленинград, кажется, к концу первой декады мая. Хорошо помню, тогда был выходной день - воскресенье, у нас был дневной спектакль "Фрейлехс". Я и Сарра Фабрикант сидели рядом и гримировались. Зашел артист Яша Цыбулевский и, подойдя ближе к нам, сказал: "Сейчас слушал радио, сказали, что образовалось Государство Израиль, и что мы его признали". Мы только повернули к нему головы, но даже не знали, как реагировать.
     Вероятно, это было 14-го мая, в день провозглашения Государства Израиль, во время, когда мы боялись друг с другом о чем-то делиться. И это был единственный раз, когда мы в театре слышали слово "Израиль". Мог ли Зускин говорить в то время в Комарове о Тель-Авиве, когда в театре вообще боялись произносить что-нибудь подобное?
     Вениамина Львовича Б-г одарил таким обаянием, таким юмором, за что его все обожали. И я бы охотно поверила, что в добрые времена, когда в театре все было хорошо, когда в 1946 году за спектакль "Фрейлехс" Михоэлс, Зускин и художник Тышлер получили Сталинскую премию, Вениамин Львович мог бы пошутить, что театр будет работать и жить в Москве и Тель-Авиве и что в ближайшее время еще прокатится в Америку. Такие шутки были в его характере. Но чтобы Зускин в 48-ом году так шутил, этого он не мог бы сделать даже дома, в самой близкой компании. В театре, я утверждаю, разговоров о Тель-Авиве никогда не было, и быть не могло.
     Теперь о "портрете" Зускина: "являя взору роскошную рубашку с великолепным галстуком, со сверкающей защепкой с бриллиантом; с папиросой... и в длинном мундштуке; ... мелькают блестками и огромные запонки на широких манжетах..." и т.д. Вениамин Львович не только не имел бриллианта, но даже его изящная жена - актриса нашего театра - Эда Берковская, которая одевалась с большим вкусом, но очень скромно, никогда не имела никакого бриллианта. А "огромные запонки с мелькавшими блестками" Зускин никогда бы не надел. Насчет мундштука не знаю: Вениамин Львович был некурящий. Мог, очень редко, вдруг попросить папиросу у рядом сидящего собеседника, если тот курил, но для баловства. Он всегда был опрятно одет, но не вызывающе. Жили очень скромно - больших возможностей не было ни у Михоэлса, ни у Зускина.
     Чтобы это было понятно, я расскажу один маленький эпизод, который произошел еще тогда, когда в театре было все хорошо и благополучно. У меня с Эдой Соломоновной были очень теплые отношения и, несмотря на разницу в возрасте, она иногда со мной делилась.
     Однажды мы сидели рядом на репетиции, и в перерыве Эда вдруг говорит: "Вчера мы с нашими друзьями были в гостях у их родственников. Б-же мой! Какой богатый дом, какая мебель, какие люстры и все, что в доме, кричит о богатстве. А стол был накрыт, как будто они ждали сто человек". "А кто они? - спросила я. "Не знаю, наверное, работники торговли. - И Эда продолжала. - Мы после этого богатого дома пришли домой, и Зуса (Зускина Михоэлс и его жена звали "Зуса") говорит: "Как хорошо, что мы уже дома. Пусть у нас небогато, но зато уютно и легко дышится...".
     Вторые гастроли в Ленинграде в декабре 1948 года состоялись уже без Зускина. Он объявил, что болен и не может ехать с нами. У себя дома он репетировал с актерами, которым передавал свои роли. Эда приходила расстроенная и говорила мне об этом с болью в сердце. Никто, кроме тех актеров, которых он вызывал к себе, не должны были знать об этом, чтобы не было паники, догадок.
     Когда я навестила его дома, он лежал на кушетке, как будто просто прилег, больным не выглядел, только озабоченным. По дороге в театр Эда Соломоновна сказала: "Я ничего не понимаю, он просто с ума сошел, говорит, что болен и не может ехать, а я не понимаю, чем он болен".
     И никому в голову не пришло, что у Зускина взяли подписку о невыезде, что как только театр уедет, этого любимца публики и всего театра, этого остроумного, доброго, веселого человека заберут ночью из больницы, завернутого в одеяло, и уничтожат в застенках Лубянки.
     Очень больно, когда после такой трагедии выдумывается всякая напраслина, и думаю, что скоро будут еще отзывы и дополнения.

Мария КОТЛЯРОВА
 


Несколько слов вдогонку

     1 февраля 2000 года на сеферской Седьмой Международной конференции по иудаике, проходившей в Королеве, что под Москвой, я делал доклад "Загадки еврейского театра". Последней из них была загаданная Б.М.Калаушиным. Потом была публикация в "Ами" (№3). Но еще до публикации я опрашивал, кого мог, - не слышали ли они о чем-нибудь подобном. Списался со своим сокурсником, который тогда жил и работал в Донецке, а теперь - в Израиле, Борисом Смирновым, успевшим еще побывать студентом первого курса театрального училища при ГОСЕТе. Созвонился с Марией Ефимовной Котляровой, единственной уже актрисой ГОСЕТа, оставшейся в России. Встречался с Матвеем Гейзером, написавшим три книги, так или иначе затрагивающие жизнь московского еврейского театра и встречавшегося со многими актерами этого театра. И никто из них не слышал о том, что Сталин готовил театр для жизни или гастролей в Израиле. Мало того, они сомневались, что нечто подобное вообще могло быть. И только завлит театра "Шалом" Ефим Захаров сказал, что смутно помнит какой-то слушок об этом.
     Но несмотря ни на что, как бы там на самом деле ни было, повторюсь, Борису Матвеевичу Калаушину никакого резона и никакой корысти не было "выдумывать" эту встречу в Комарово. Я не читал "Memoizes" целиком, но убежден, что художнику и помимо этих двух страниц было что вспомнить и о чем рассказать.
     А в письме М.Е.Котляровой я хочу отметить лишь одну неточность. Театр приехал в Ленинград не в первой декаде мая. "Завтра в Ленинград приезжает в полном составе Московский      государственный еврейский театр имени С.М.Михоэлса, - сообщал "Вечерний Ленинград" 14 июня 1948 года, - во главе с художественным руководителем, народным артистом РСФСР и Узбекской ССР В.Зускиным". Гастроли  и начались в помещении БДТ, где, собственно, в 1919 году театр начинался, 15 июня "Фрейлехсом" и этим же спектаклем завершились 25 июля. То есть, вероятно, о провозглашении Израиля и о его признании Советским Союзом актрисы узнали еще в Москве, а не в Ленинграде, и у правительства было время для возникновения обсуждаемой здесь "идеи".
     То есть - "загадка" становится еще загадочнее.

Евг. БИНЕВИЧ
Сайт создан в системе uCoz