Драматургом я стал по причине театрального критика Пуха.
     Это был толстый человек с очень мясистыми губами. Коренной таллиннский аид. Это значит: он умел кушать ножом и вилкой. Сразу, а не потом и не по очереди. Он затыкал салфетку по этикету. Не делал руками жестов. Не исполнял громкого хая - он говорил тихо. Нордический тип еврея. Евреев юга он стыдливо признавал родичами. Но теми, которые родились в курятнике.
     При разговоре с его мясистых губ капала слюна. Он слизывал ее толстым языком. Как варенье. Его нижняя губа томно опадала на подбородок.
     При еде на подбородке Пуха оставались кусочки мяса и лапши. К вечеру они затвердевали.
     Пух был мастер интимных сплетен. Он мог бы написать книгу собственных сплетен. Эта книга сделала бы его бессмертным. Он держал свечку над каждой примечательной постелью Таллинна, Москвы и Питера. Дамы любили его послушать. Но не любили с ним обедать. Некоторые дамы теряли терпение. Они слюнявили платочки. Они утирали с Пуха остатки его обеда. Получалось непринужденно и кокетливо.
     Из театральных критиков Таллинна Пух был - номер один.
     Когда на полосе был Пух - я читал газету. Когда Пуха не было - не читал.
     Он писал азартно.
     Это было сильно.
     Он знал театр. Так уборщица знает пол своей конторы. Все царапины пола. Я знал одну уборщицу. Она была филолог по диплому. Она писала рассказы. У нее был рассказ "Пол". Вершина ее прозы. Самый удачный рассказ.
     Пух знал все царапины театра. Режиссеры перед ним - приседали. Актеры - делали книксен. Театры знали мстительность Пуха. Его обсмеивали до крайней степени злости. Но - в проверенном кругу. Потом Пуху про это стучали. Хохмачей Пух ставил в черный список.
     Навсегда.
     Это был человек вечной обиды.
     Он имел успех, но был неудачник. Трагический неудачник. Трагедия Пуха была в том, что он писал пьесы, их у него было больше, чем у Шекспира с Мольером, вместе взятых. Первую пьесу Пух написал в третьем классе. Потом он писал пьесы всегда. Драмы, мелодрамы, комедии, трагедии, водевили. Их число мерилось не штуками, но чемоданами.
     Пуха знал каждый гастрольный режиссер. Пух водил их в сауну. Они падали от интеллекта Пуха.
     Но - не ставили его пьес.
     Режиссеры отбивались от них разными способами. Но так, чтобы не стать врагом Пуха. Это были чудеса дипломатии. Говорили: запахло Пухом. Спасайся - кто как может!
     Мне дали прочитать одну его комедию. Там было 29 персонажей. Сто девятнадцать страниц. Я уснул на четвертой. Мне сказали, это хороший показатель. Были режиссеры, которые спали уже на титульном листе. Их долго будили.
     Критик Пух был талантлив. Драматург Пух был бездарен.
     Я был для него человек из курятника. Пух жалел меня за умственную отсталость Бердичева. Я жалел Пуха - просто так.
     Я понимал его трагедию.
     Я хотел поддержать его. Я искал способ - и нашел.
     Я решил написать пьесу.
     Пусть ее поставят. Пух придет на премьеру. Посмотрит. Послушает. Пух поймет: если поставили пьесу человека из курятника - значит, это не так трудно. Пух поверит в себя - как в драматурга. Его ум и азарт станут стилем его пьес. Пух засверкает. Он выбросит свои чемоданы. Каждая новая пьеса Пуха станет планетарным событием. Мой мелкий пример станет для него мировым трамплином. Я ставил на факт морального потрясения Пуха.
     Была надежда: когда-нибудь про меня обронят слово на странице примечаний к мемуарам Пуха.
     Я приступил к работе.

     Это было не так просто. Первый раз я пришел в театр, когда мне было 19 лет. Это было в Одессе. Мне сказали, что в оперном театре есть императорская ложа - от старых времен. Я хотел на нее посмотреть. Купил билет. Это был дневной спектакль - балет "Дюймовочка". Было много детей. Балета не помню. Императорская ложа была заперта. На стене висели золоченые буквы - с ятем.
     Второй раз - это было в Таллинне. В русском драмтеатре. Мне было 22 года. Один студент провел меня с черного хода. В театре мне понравился бар. Там стоял фонтанчик. Потом я бывал в этом баре. Любил смотреть на фонтанчик.
     Я не театрал.
     Из театральных мест люблю порты, старинные рестораны и городские базары.
     Никогда не читал пьес. Пьеса Пуха была исключением. Но про это уже сказано.
     При такой биографии - откуда я мог знать, как написать пьесу?
     Ниоткуда. Я нашел газетную подшивку. Стал перечитывать рецензии Пуха. Те, где он громил драматургов. Я это законспектировал. Как учебник. Получилось три правила - какой должна быть хорошая пьеса:
     а) динамичная
     б) простая
     в) интересная.
     Это были не мои правила. Это были правила критика Пуха.
     Почему он сам не исполнял эти правила - спросите не у меня. Спросите это у Пуха.
     Вечером я написал пьесу. Начал около шести вечера. Закончил в одиннадцать. Утром перепечатал ее на чистовик. После обеда я понес пьесу в город - продавать. Ничего про эту пьесу не помню. Кроме обрывков: кто-то куда-то приехал в командировку.
     Я хотел отнести пьесу в театр. Но сначала надо было зайти на радио. По репортерским делам. Я там застрял и забыл, что у меня в сумке пьеса. Под вечер - вспомнил. Спросил у знакомых, куда отдать пьесу. В Таллинне было несколько театров.
     - А зачем в театры? - сказали мне. - В театрах интриги, склоки, постоянный комендантский час. Театр - это крепость, которая всегда в осаде: собственным гарнизоном. У тебя знакомый режиссер есть? Нет. Значит, пьеса пойдет к завлиту. А завлит - это никто. Завлит ничего не решает. Тут, на седьмом этаже, есть радиотеатр. Занеси туда. Для пробы.
     На седьмом этаже сидела эстонка средних лет. Русского радиотеатра не было. Эстонка сказала, что почитает. Я позвонил ей через неделю. Она сказала: "Зайдите. Надо подписать контракт".
     В других столицах это было бы иначе. Там решения ждали месяцами. Бывало - годами. А в Таллинне это было просто. Ни пробивать, ни максовать. Не понравилась пьеса - не берут. Понравилась - пьеса идет в работу. Дикий Запад.
     За день до премьеры я зашел к Пуху.
     - Бертольд, - сказал я, - завтра в эфире будет моя пьеса. На Eesti Raadio. Вы хорошо знаете эстонский. Послушайте этот спектакль. Потом скажете мне - где я был неправ.
     - Д-д-э-э! - сказал Пух и громко шлепнул губами. - Д-д-э-э-э...
     Это имело два смысла. Либо ДА, либо Д была первой буквой от слова ДЕРЬМО. Меня клонило на первый вариант. Но я подозревал, что ошибаюсь.
     - Нет, но зачем сразу так, - сказал я. - Это не дерьмо. Эту пьесу я писал четыре года. В сыром подвале. Недоедал. Зимой у меня обледенел туалет. Туда невозможно было зайти. Из-за этой пьесы у меня было два развода. Посмотрите: у меня порванное пальто!
     - Ну, хогошо, - сказал Пух. - Сейчас вы у меня еще десять копеек на бутегбгот попгосите! Не надо. Вы меня и так газжалобили своим пальто! Может быть, я послушаю. Если не буду в это вгемя пить кофе. Если не пойду на пгогулку. Если мне будет совсем нечего делать... хогошо, я послушаю это ваше гадиосочинение. Может быть...
     Но я знал: он будет слушать. Я видел, как он потрясен. Хороший признак. Потрясение - это момент для перемены психики. Перемены стиля. Пух послушает этот спектакль. Воспрянет. Вспомнит свои три правила, которые научили меня, как надо писать пьесу. Пух напишет новую пьесу. Это будет классика. Я буду брать у него автографы. Я буду всем говорить, что имел косвенное отношение к его славе! Он заслужил эту славу! Театр - это его судьба!
     - Надеюсь, вы будете счастливы, - сказал я.
     - Д-д-э-э-э! - сказал Пух. - Может быть. Но каким обгазом вы так неожиданно пгишли в дгаматуггию? Что вас толкнуло на это стганное мегопгиятие?
     Милосердие, хотел ответить я. Но ответил:
     - Неискоренимая любовь к театру.
     - Д-д-э-э-э! - потрясенно сказал Пух.
     Что я за театрал - он знал.
     Через день он перестал со мной разговаривать. Радиоспектакль сделал свое дело. Но такого резкого поворота я не ожидал.
     В обед я подсел к его столику.
     - Бертольд, - сказал я, - вы слушали радиоспектакль?
     Он жевал шницель.
     - Нет? - удивленно спросил я.
     - Не-э-э-э-ттт! - сказал он.
     - Ну, как хотите, - сказал я. - Это ваше дело. Ничего от вас не требую. Просто хотел узнать ваше мнение.
     - Не мешайте мне обедать! - сказал он. - Не тгогайте меня больше! Не заходите в мой кабинет! Не тегзайте меня!
     - Какие терзания? - сказал я. - Не хотите - не надо. Я не настаиваю!
     Мне было обидно.
     Ту пьесу я написал ради него. Чтобы он поверил в себя. Вместо этого - такие слова!
     Это было чересчур!
     Я встал и ушел.
     Мое милосердие было оплевано.
     Была мысль: может, Пух решил, что я напрашиваюсь на его рецензию? Но этого быть не могло. Пух это знал. И я это знал. Радио - это было не амплуа Пуха. Свое амплуа Пух держал строго.
     Но была другая сторона.
     Никто не мешал Пуху написать рецензию. Но сделать это - значит, признать меня драматургом. Вчера был репортером. А сегодня - уже драматург. Плохой - но драматург.
     Поставленный драматург. Пух - газетчик. Я - газетчик. Пух - так и остается газетчиком. А я - стал драматургом?!
     Ни разу не поставленный Пух на такое пойти не мог.
     Пух не мог так просто плюнуть на свои непоставленные чемоданы.
     Иначе от моей пьесы - даже если бы это был шедевр! - Пух оставил бы обрывки от подметок.

     Но Пух сказал неправду.
     Тот спектакль Пух - слушал.
     Мнение Пуха было длинное. Мне это передавали три месяца.
     Я запомнил одну подробность. Пух сказал, что пьесу я украл. Из театрального сборника Министерства культуры Туркменской ССР за 1957 год. Пьеса лежала тридцать лет. Она была на туркменские мотивы. С туркменскими именами. Я переделал только имена. Все остальное - украл.
     Меня спрашивали:
     - Ты был в Туркмении?
     - Нет, - отвечал я.
     - А как ты украл туркменскую пьесу?
     - В библиотеке, - отвечал я.
     - Ты знаешь туркменский?
     - Нет.
     - А как ты перевел с туркменского?
     - Со словарем, - отвечал я. - Четыре года переводил. В сыром подвале. Туалет обледенел. Две жены подали на развод. А посмотрите на мое пальто! У меня порванное пальто! Дайте мне десять копеек на бутерброд!
     Но это не разжалобило ни Пуха, ни общественность.
     Через неделю мне сказали, что родственники покойного туркменского драматурга подали на меня в суд. У Пуха были точные сведения. Суд состоится в Ашхабаде. На суд меня повезут в наручниках. За мой счет!
     Я сказал себе:
     - Бэрл, никогда не пиши пьес!
     Но через полчаса я прочитал свежую рецензию Пуха. На спектакль местного театра. Пух уничтожил режиссера, актеров, драматурга. Половину рецензии Пух подарил драматургу. Пух сделал из драматурга фаршированный пудинг. На пудинге лежала шляпа драматурга. Это было все, что Пух оставил от пьесы и спектакля.
     Я не знал ни спектакля, ни драматурга. Это заботы театралов. Но рецензия Пуха была - как тысячный гол Пеле.
     Я опять восхитился Пухом.
     Моя обида на него ушла. На место обиды вернулось милосердие. Не к рецензенту Пуху, но к драматургу Пуху.
     И я опять захотел его подбодрить.
     Вечером я написал новую пьесу.
     Могу сказать, почему я писал так быстро. На 29 персонажей у меня не было сил. Я брал три-четыре персонажа. Они входили в сюжет немедленно. На десятой странице я начинал думать, что пьесу пора заканчивать. Но и сами персонажи хотели на волю. Они пофыркивали от роскоши моей комнаты. Моя мебель была из комиссионки. До меня эту мебель трижды уценивали. Вся моя мебель стоила 40 рублей. Персонажи так не хотели. Я тоже хотел избавить себя от этих выпендрежииков. На двадцатой странице я ставил точку. Персонажи могли убираться ко всем чертям.
     Я не Чехов, но я понимаю Чехова. Чехов сказал: дайте мне чернильницу. Я говорю: дайте мне чистый лист бумаги - и я напишу комедийную пьесу про этот лист бумаги. Хотите сюжет? Вот вам сюжет. Театр заказал драматургу пьесу. Драматург принес в театр чистый лист бумаги. Что это, спросил режиссер. Пьеса, ответил драматург. Гениально, сказал режиссер. Актеры тоже были в экстазе. Пьесу поставили. Спектакль имел грандиозный успех.
     Написать комедию - это не трудно. Когда пишешь рассказ, надо думать, что и куда поставить. Когда пишешь комедию - думать не надо. Надо просто похихикивать. Вся кухня. Этот способ хорош и при написании трагедий. Автор похихикивает над бессмысленными страстями персонажей. Персонажи рвут на себе рубашки, лезут в карьеру, стреляются из-за любовниц. Автор хихикает. Все помрем, думает автор. Он хихикает. Публика рыдает. Нормальный театр.
     Чтобы не тратить время на завлитов, я отнес пьесу опять на радио.
     Там ее опять купили.
     Пух сказал, что редакторша радиотеатра - лесбиянка. А я - подруга редакторши.
     Такова судьба милосердия!
     Пух не хотел признать мою поддержку!
     В третьем классе он пошел не тем путем. Пух знал рецепт, но не хотел сворачивать. Это был абсурд. Я работал по теории Пуха, которую Пух не хотел делать практикой. Он был упорен в теории. Я был упорен в практике по теории Пуха.
     Пух назвал меня лесбиянкой.
     В ответ я написал еще одну пьесу!
     Некоторое время пьесы меня подкармливали. Платили так себе.
     Но для пустого кармана - тоже спасибо.
     Время было - товарища Горбачева. Никто не спрашивал характеристику. Идеология хотела колбасы. Газеты писали - про все. В театрах ставили - кому что приспичит. Пять моих радиопьес купили в Таллинне. Две пьесы - купили на радио в Москве. Четыре пьесы поставили в провинциальных театрах.
     Что говорил про меня Пух - это непечатно.
     Но я уже сам был не рад, что залез не в свое дело.
     Была инфляция. Пока театры начисляли проценты, от процентов оставались копейки. Гонорара с десяти спектаклей хватало на полкило квашеной капусты.
     Мне стало не до Пуха.
     Не до пьес.
     В Москве я теперь был иностранец. В Таллинне – тоже иностранец.
     Я называл себя: как бы иностранец.
     Кто будет виноват, когда на туристов обвалится Пизанская башня?
     Буду виноват я.
     Я везде был виноват.
     Я решил стать иностранцем - без как бы.
     Я эмигрировал.

     Мне приходили письма из Таллинна.
     Русский детский театр поставил там три мои пьесы. Получились мюзиклы. Два спектакля привозили в Берлин. Спектакль на мотивы сказки Андерсена театр показывал в Копенгагене. Театр не дал мне за это ни марки, ни кроны. Я пробовал что-то получить. Я не драматург, но пьесы - мои! Но театр писал мне душераздирающие письма про милосердие. Мне писали: не губи театр, изверг! У нас рваные пальто! Нам нечего кушать! Три дня копим на бутерброд!
     Я осознал. Я не хотел быть извергом. Я миллионер. Мой банковский счет - это пятьсот марок. Я перестал настаивать на гонораре.
     ...Про Пуха я ничего не знал. Но Пух не тот, про кого можно забыть.
     Пух - изменил себе.
     Пух пришел на спектакль по моей пьесе. Мне написали, как это было. Пух упрашивал режиссера не ставить моих пьес. Пух называл спектакль удачным. Но пьесу - гнуснейшей среди самых гнуснейших.
     Мне прислали его рецензию.
     Как жаль, писал Пух, что такой хороший театр поставил такую плохую пьесу! Но как хорошо, что из-за акустики не всегда слышен текст!
     Я был рад.
     Пух признал меня драматургом. Плохим. Гнуснейше плохим.
     Гнуснейше из гнуснейших плохим.
     Но драматургом.
     Это значит: я таки открыл ему дорогу в драматургию. Нет сомнений: Пух осознал мои ошибки. Он пересмотрел свой стиль. Теперь он пишет пьесы, которые сделают его классиком.
     Пока ни одну его пьесу не поставили.
     Но это придет.
     Пух станет классиком. Я повешу его портрет над моим столом.
     Пух - мой учитель. Не будь Пуха - я бы не написал ни одной пьесы. Кто я перед ним? Никто. Человек из курятника. Пух знает про театр все. А я знаю про театр одно: не сделаешь правильного контракта - ни шиша театр тебе не заплатит.
     ...Больше не пишу пьес.
     Я пишу прозу. Бывает, хочу написать пьесу. Но чего-то не хватает. В такие моменты я спрашиваю себя:
     - Бэрл, чего тебе не хватает для пьесы?
     И я отвечаю себе:
     - Бертольда Пуха.
     Этого толстого таллиннского еврея. Этих затвердевших кусочков лапши на подбородке. Этой теплой картавости изысканного мизантропа. Этих блистательных рецензий блистательного театрала.
     Пусто без Бертольда Пуха.
     Поэтому я больше не пишу пьес...

г. Геттинген
Германия