В декабре 1941 года, когда Красная армия вела тяжелые оборонительные бои почти на всех фронтах, в Совет национальностей Верховного совета СССР пришло письмо из осажденного Ленинграда с неожиданным предложением “немедленно начать формирование еврейской добровольческой армии из евреев нашей автономной области, из евреев, не служащих в рядах Красной армии, из евреев всех стран мира, у которых есть мужество, отвага и честь...”. Оставляю пока в стороне вопиющие противоречия и стилистические огрехи послания и излагаю суть дела.
     Копия этого письма была направлена в Военный совет Ленинградского фронта. В своей короткой приписке автор просил командование о всемерном содействии.
     Однако ни из Москвы, ни из штаба фронта ответа не последовало.
     В апреле 1942 года автор послания возобновляет свои хлопоты по созданию еврейской добровольческой армии. На этот раз он обратился с письмом непосредственно к секретарю ЦК BКП(б) и первому секретарю Ленинградского обкома и горкома партии А.А.Жданову.
     Но и Жданову, судя по его молчанию, в то время было не до евреев. Скорее всего, он даже не читал этого письма. Не исключаю, что его помощники, зная об истинном отношении своего высокого патрона к указанной нации, решили поберечь его драгоценные нервы, утаили от него это необычное послание.
     В июне 1942 года неугомонный автор направил в Смольный весьма недвусмысленное телеграфное напоминание. Увы, и оно не оказало никакого воздействия на руководителей Ленинграда.
     До сентября 1942 года автор терпеливо ждал ответа, а потом сел и написал второе письмо А.А.Жданову.
     Через месяц в почтовом ящике нашего героя оказалось извещение из Смольного, что оба его письма пересланы в Главное политическое управление в Москву.
     “Наконец-то, — пишет автор переписки в своем дневнике, - дан ход моему предложению. Теперь я вижу, что оно небезнадежно!”.
     Но проходит месяц, другой, и опять никаких признаков того, что письмо кого-то заинтересовало.
     В одну из бессонных ночей автор записывает в дневнике: “Скорее, скорее бы решился мой больной вопрос в Москве, чтобы я смог начать настоящую активную борьбу с нашим и общечеловеческим врагом!”.
     Да, чего другого, а наивности у этого еврея было более чем достаточно. Около двух лет потребовалось ему, чтобы понять, что ни в какой добровольческой еврейской армии ни партия, ни правительство не заинтересованы и, что все его честолюбивые планы возглавить эту новую армию, так и останутся далекой и нереальной мечтой.
     И, скорее всего, — к счастью, что я потом и постараюсь доказать...
     А теперь самое время открыть имя нашего несостоявшегося командарма — Гершон Львович Зильберман. Когда в 1981 году я познакомился с ним, ему было далеко за восемьдесят. Жил он под Ленинградом в большом рабочем поселке Кузьмолово, неподалеку от знаменитых кавголовских лыжных гор. Понимая, что у него не так уж много осталось времени, он торопился закончить воспоминания о своей бурной жизни и просил меня, как писателя, пробежать их придирчивым взглядом и высказать свое мнение. Разумеется, ни о каком издании их в то время не могло быть и речи. Нет, нет, в них не было никаких нападок на строй, на партию.
     Единственное место, к которому мог прицепиться цензор, был коротенький рассказ о том, как в гражданскую войну захватившие Новороссийск красноармейцы потопили в бухте, привязав к ногам груз, всех своих пленных — в основном, бывших студентов, гимназистов, реалистов, волей случая оказавшихся в стане противника. На дне залива за одну ночь вырос лес людей, страшно тянувшихся вверх из своего подводного кладбища.
     Не пришлась бы по душе цензорам, я думаю, и попытка настырного автора создать на территории Советского Союза добровольческую еврейскую армию. Не сомневаюсь, что они сразу бы заподозрили в этом далеко идущие планы международного сионизма. К остальному придраться можно было, только если уж очень сильно выслуживаться.
     Беда Г.Л.Зильбермана состояла в другом — все советские издательства, как столичные, так и периферийные, по самую крышу были завалены рукописями мемуаров. Кто только их не писал — отставные генералы и полковники, бывшие партийные работники и почетные чекисты, председатели колхозов и директора совхозов, Герои Социалистического труда и Герои Советского Союза, короче говоря, все, кому собственная жизнь представлялась необыкновенно значительной и интересной. Многих усаживал за письменный стол и страх перед возможным забвением, боязнь, что об их деяниях скажут не то и не так. Впрочем, всех мотивов, почему старики берутся за перо, не перескажешь. Ясное дело, что все эти тонны старательно исписанной бумаги в издательствах не читали, складывали на полки и охотно, с нежными, почти американскими улыбками, возвращали автору по первому же намеку. Особенно не везло мемуаристам-евреям. Вот уж кого старались и близко не подпускать к читателям. Разумеется, за редким исключением, вроде перепуганного старика Драгунского (главного советского антисиониста), возмечтавшего на склоне лет заполучить звезды маршала бронетанковых войск (об этом мне шепнул на ухо его адъютант, с любопытством наблюдавший за эволюцией своего командира).
     Мне ничего не известно о дальнейшей судьбе воспоминаний Зильбермана. Детей у него не было. Были какие-то дальние родственники. Но, если подумать, сколько ценнейших личных архивов сгнило, пропало, разворовано, сожжено, отправлено на свалку, исчезло по вине дальних родственников - выть охота!
     Вот и радуюсь я, что в свое время проявил предусмотрительность и сделал кое-какие выписки из мемуаров Зильбермана, записал кое-что из его увлекательных устных рассказов о себе. Очень жаль, что не снял копию со всех его тетрадок. Ей-Б-гу, они стоили этого!
     Насколько помню, воспоминания Зильбермана состояли из трех почти равных частей. В первой из них он — еще юноша, молодой человек, ищущий применения своим прямо-таки бьющим ключом силам. Встреча с племянницей известного Московского врача Грауэрмана (говорят, и сейчас в Москве все еще есть больница его имени), талантливой пианисткой, ученицей Гнесиных, вводит его в избранное московское общество. Он знакомится с С.Рахманиновым, В.Мейерхольдом, А.Таировым, художником Н.Альтманом и еще с добрым десятком людей, известных всей стране. С ним, как с равным, как ему кажется, разговаривают Шаляпин, Маяковский, Есенин. Все чаще и чаще ловит он на себе внимательный, изучающий взгляд доктора Грауэрмана. Выбрав подходящую минуту, когда вокруг не было знаменитостей, он предлагает своей новой знакомой руку и сердце. Она говорит, что хочет подумать. Он настаивает. Он боится, как бы другие поклонники, ее приятели по училищу Гнесиных, не опередили его. Наконец, она дает понять, что не возражает.
     И тут же оба приходят в отчаяние. У них нет ни жилья, ни денег, ни мало-мальски приличной одежды. Им даже не на что сыграть свадьбу с приглашением хотя бы двух-трех знаменитостей. И тогда он принимает свое первое (и как читатель помнит, не последнее) отчаянное решение — ехать на юг, где всего вдоволь, и там подзаработать. Друзья и родные пытаются отговорить его — “ведь там вовсю идет гражданская война, белые, красные, зеленые, и все, кому не лень, считают своим патриотическим долгом лупить евреев!”. Но он никого не хочет слушать и берет билет до Новороссийска. Узнав, что он едет на заработки, соседи по вагону украдкой переглядываются...
     И не зря они переглядывались. Только он сошел в Новороссийске с поезда, как его остановили два остроглазых офицера в бурках. Вежливо попросили пройти с ними “вон до того домика”. А там уж началось: “Кто? Куда? Откуда? С какой целью? Ах ты, жидовская морда!”. И огромная пятерня контрразведчика чуть ли не перетасовала все на его физиономии.
     Ему же скрывать нечего. Он говорит все, как есть. Что женится, что приехал сюда подзаработать на свадьбу, что, по слухам, деловым людям здесь есть, где развернуться. Он говорил и видел, что слова его до них не доходят.
     “Увести”! — в конце концов приказал заскучавший от всех этих еврейских объяснений старший - полковник. И увели. И даже поместили в отдельную камеру. Там он просидел день, другой. Уже увели на расстрел соседа слева, соседа справа, а он все сидел и сидел. Наконец, он не выдержал и написал записку начальнику контрразведки: “Прошу вызвать меня на допрос. Зильберман”.
     Удивились, но вызвали.
     — Ну что, Гершон Львович, будем говорить?
     — Почему бы и нет?
     — Так с какой целью вы, милостивый государь, прибыли в Новороссийск?
     — Господин полковник, помогите мне добраться до Константинополя.
     — Что? — у контрразведчика даже глаза на лоб полезли.
     — Я слышал, что там хорошо можно подзаработать...
     — Да, — обернулся полковник к своему, помощнику, — с нашими жидками не соскучишься!.. Вы что, сударь, нас за идиотов принимаете?
     — Может быть, в порядке исключения? — продолжал гнуть свою линию Зильберман.
     — Так вот, Гершон Львович, если завтра не признаетесь чистосердечно, с какой целью вы приехали сюда, разговор будет совсем короткий, понятно? Увести!
     Увели. А назавтра в город ворвалась Красная армия. И на следующую ночь, освобожденный красноармейцами Зильберман, на утлом рыбацком суденышке, принадлежавшем какому-то крымскому татарину, рванул в Константинополь. Чудом выбравшись из шторма, через пару дней суденышко пристало к турецкому берегу. И там первый же повстречавшийся на улице еврей подсказал Зильберману, куда идти. Оказалось, что еврейская община Стамбула всем, чем только можно, помогает единоверцам, бежавшим из России. На другой день Зильберман уже работал на уборке овощей и фруктов. И собрал он столько, что все ахнули. Старик-еврей, которому принадлежали плантации, назначил Зильбермана старшим...
     Осенью Зильберман с деньгами, зашитыми в исподнее, вернулся в Россию. Десятки раз, пока он пробирался в Москву, его могли ограбить, убить, покалечить, но судьба по-прежнему благоволила к нему. Встретили его в столице с распростертыми объятиями. Ближайшие родственники Рахманинова - Сатины — предложили Зильберману и его жене поселиться у них. На первых порах молодожены стеснялись друг друга и спали на отдельных кроватях, разделенных плотной занавеской. Время от времени то он, то она подавали голос: “Ку-ку, за занавеской!”.
     Странная была парочка. Он ростом под 190, она махонькая, меньше полутора метров. Всю жизнь — с первого дня знакомства до глубокой старости — они обращались друг к другу только на “вы”. Он благоговел перед своей крохотулькой-женой и во всем ей уступал. Страх, что она может умереть при родах, не оставлял ее все молодые годы, и он, так любивший детей, не настаивал. Зато она с трогательной заботой относилась ко всякой живности. В доме у них всегда были кошки, собаки и даже приблудные утята, ходившие за своей маленькой хозяйкой по пятам с утра до ночи. Как она рыдала, когда одного из ее неуклюжих на суше питомцев кто-то насмерть прищемил дверью!
     “Таким ребенком она была всю жизнь, — признался мне Зильберман. — Редкая неумеха. За что бы ни бралась (исключая, конечно, пианино), ничего не получалось. Однажды мне это надоело, и я увлекся другой женщиной. Знали бы, как она переживала, как она переживала. И я вернулся к ней...”.
     А жизнь была нелегкая. Человек без специальности, но увлекающийся и отчаянный, он брался за любое дело, которое представлялось ему интересным. Побывал даже следователем угрозыска, других сажал, и сам не один раз сидел. Легкий на подъем, он, “сунув жену-крохотульку в карман”, садился в первый же поезд и ехал куда глаза глядят, — а глядели они туда, где можно было проявить свою молодецкую удаль...
     Вторая часть мемуаров Зильбермана была посвящена ленинградской блокаде. К переписке с властями о создании добровольческой еврейской армии я еще вернусь. Как человек, переживший страшные месяцы блокады, я мог бы порекомендовать читателям, интересующимся этим великим противостоянием духа и силы, воспоминания Зильбермана, если бы, разумеется, они были опубликованы, а не пошли, как я опасаюсь, на обертку. Это честный, суровый и очень точный рассказ о том времени.
     Что было, например, 10 мая 1942 года? А случилось то, что трамвай № 9 (известная всем ленинградцам “девятка”) стал ходить теперь до Политехнического института, и, как пишет Зильберман, “все живое выскакивало смотреть на него с любовью и радостью...”. В других книгах о блокаде, даже в таком фундаментальном труде, как “Блокада день за днем” Абрама Бурова, я не нашел этой подробности.
     Или вот хотя бы такой факт: с 6 декабря 1942 года можно было ходить по городу до 23 часов. Об этом тоже нигде нет.
     Я сознательно умалчиваю о приведенных Зильберманом фактах умирания огромного города, их много, и они страшны...
     Третья часть мемуаров, названная автором “Реквиемом”, тоже чтение не из легких. Это опять рассказ о любимой жене, медленно и тяжело умиравшей на его глазах. Сперва она потеряла память. В ее помутненном сознании продолжали жить умершие люди и умирали живые. Он ходил за ней как за ребенком и не покинул ее даже тогда, когда распад личности дошел до предела...
     В последнюю нашу встречу в Кузьмолово я спросил Зильбермана, что побудило его выступить с предложением о создании добровольческой еврейской армии.
     “Разве вы не понимали, что в обстановке набиравшего силу антисемитизма эта армия не просуществовала бы и несколько месяцев? — упрекнул я его. — Ее бы подставили под такой удар противника, что в живых остались бы единицы...”.
     “Но ведь уцелели созданные в это же время эстонский, латышский, литовский корпуса? — мгновенно возразил он. — Кстати, больше чем наполовину состоявшие из прибалтийских евреев? А польская армия Андерса, которая, ни одного дня не провоевав на советской земле, перешла под юрисдикцию своего правительства в Лондоне и дальше сражалась под командованием союзников?”.
     “Так-то оно так, — сказал я, — но прибалтийские корпуса, действительно, наполовину состоявшие из евреев, были пешкой в сложной игре, затеянной Сталиным и его бандой. Им надо было создать видимость, что народы Прибалтики как освободителей, якобы вместе с остальными советскими республиками борются против фашизма, освобождают свои земли. Еврейская же армия могла спутать все карты. С таким трудом Сталин избавился от своих соперников-евреев, а тут вдруг, целая еврейская армия, которая не только в силу известных причин прикует к себе внимание мирового сообщества, но и будет способствовать, как считала, очевидно, кремлевская верхушка, бурному росту еврейского национализма. Разве не так?”.
     “Я преследовал одну цель, — решительно отмел он все мои предположения, — покончить с постоянными разговорами о том, что все воюют, а евреи ошиваются в Ташкенте. Существование еврейской, подчеркиваю, еврейской армии вышибло бы последние козыри из рук антисемитов!”.
     “Хорошо, помню, - заметил я, — это в случае успехов в боевых действиях. Да и то сомнительно. Ведь что скажут? “Да евреев там, в этой так называемой еврейской армии, кот наплакал. Как и в самой Еврейской автономной области!” Причем это в случае удачи. А в случае неудач? Скажут что? Известное дело, какие они вояки. Сидели бы себе лучше в Ташкенте, мацу ели!”.
     “Есть еще один аспект, который тогда, увы, не приходил мне в голову, — несколько смущенно признался он, это возникновение вскоре после войны государства Израиль, нуждавшегося в сильных вооруженных силах. Разумеется, когда в составе британской армии появились первые еврейские части, те, кто их создавал, понимали, что когда-нибудь, после разгрома фашизма, они могут стать ядром будущей еврейской армии. Вы понимаете, что я хочу сказать?”.
     “Да, понимаю, — ответил я. — Но Сталин, увы, не Черчилль. Он бы всю вашу еврейскую армию в считанные часы загнал в эшелоны и сослал туда, куда Макар телят не гонял. И дал бы этому какое-нибудь подходящее марксистское объяснение. А генералы-евреи, вроде Давида Драгунского, подтвердили бы, что это так, а не иначе. И для вида сами ненадолго поехали бы с этой армией. Ну, потом, конечно, те, кто остался бы в живых, уехали бы в Израиль. Но польза от них вооруженным силам Израиля была бы уже минимальной...”.
     “Нет, не думаю, что Запад позволил бы расправиться с многотысячной еврейской армией, — все еще не соглашался Зильберман. — Весь мир поднялся бы на защиту ее...”.
     “Но, но, но, — поморщился я, — не надо громких слов! Запад проглотил бы это, как и все остальные сталинские беззакония. Как расстрел антифашистского еврейского комитета. Как готовившуюся высылку всех евреев чуть ли не за Полярный круг. Как средневековое дело врачей — “убийц в белых халатах”. Как последующие глумления над восточными немцами, венграми, чехами, афганцами. И никто даже не вступился бы за нее. А вам, как ее бывшему командарму, досталось бы первому!”.
     “А почему вы решили, что я стал бы ее командармом?", — встрепенулся Зильберман.
     “Ну, заместителем или начальником штаба”, — легко уступил я.
     “Конечно, по молодости да по глупости, я мечтал о многом, — улыбнулся он. — Но жизнь, как понимаете, быстро вносит разумные поправки...”.
     “А ведь вы, внося свои предложения, очень многим рисковали. Вам запросто могли присобачить какой-нибудь "изм" и в два счета расправиться?”.
     “Да могли, — согласился он, — но тогда я об этом как-то не думал. Наоборот, ждал награды, а не наказания. Но, как видите, Б-г миловал меня. А сейчас у вашего покорного слуги только одна цель — дописать мемуары...”.
     Этим разговором, который я хорошо запомнил, и закончилась наша последняя встреча. Больше Гершона Львовича Зильбермана я не видел...