А бабы, известно, народ слабый, на солдатиков падки: огниво там, суп из топора, удаль молодецкая, посвист и все такое прочее. В общем, размахнись рука, раззудись плечо. А уж коли из пушки стреляет, так, как уже было сказано, пиши пропало, всех наповал.
И вот одна бабонька приохотилась до нашего Вани, решила во что бы то ни стало его, как говорится, оприходовать, а там хоть ты тресни, хоть лопни, трава не расти, век свободы не видать, короче, будь что будет, думает, а солдатик перины мои сиротские согреет.
[Ну, понятное дело, не для детей сказка.]
Надо сказать, что бабонька наша была форменная лягушка. А, как известно с давних времен, каждая лягушка мнит себя царевной, наивно полагая, что именно она на свете всех белее и пушистей. Но в том-то и вся штука, какой бы белой и пушистой она себя ни считала, при любом раскладе, то есть как ее ни клади: хоть снизу, хоть сверху, хоть сами знаете как, – все равно пребудет лягушкой. Хоть все деньги на Орифлэйм переведи или на какую-нибудь Мэри Кей, лягушка есть лягушка. Да и осел, как уже давно приметил народ, ослом останется, даже если его в гучи-версаче переодеть или даже если вовсе раздеть.
Но и лягушки падки до солдатских пушек. Их ведь хлебом не корми, чаем не
пои, мартини не наливай, дай из пушки пострелять. И коли уж дорвутся –
пиши пропало: вцепятся – не отцепятся, стреляют по вся нощи. В общем, ничего
не поделаешь: попался Иван-царевич в липкие лапы.
Вот мы и до царевича дошли. А как до царевича, Ивана-то, дошли, так в вагоне свет и выключили, знать, темное копытное этот Иван. Да и кто его знает, Иван он или не Иван вовсе. В сказках-то всех Иванами величают, тысяча и одна ночь его разбери со всеми ее восточными мотивами. Царь Шахрияр собственной персоной. Как там было? “Он зарядил пушку и возгласил: “О, отец двух покрывал!”
Так что дело темное. Известно одно: Иван – стрелок отменный. Да и пушка всегда при нем. Если что – не подкачает. Кстати, о пушках. Это ведь слово-то многозначное. Пушка – это, между прочим, на блатном жаргоне – пистолет. А между прочим, писал Бродский... Кстати о пушках. В сказке не сказать, пером не описать. Тоже, знаете ли, то еще выраженьице: что, например, такое перо? И со словом описать не все так просто. Фаллическая символика древней культуры довлеет над слабым, слабым человечеством: страсти кипят, весна без конца и без края. Хотя нет, почему же? Конец вполне определенный, он же и камень преткновения и даже, не побоюсь этого слова, философский камень. Срочно нужна камнеежка! Требуется камнеежка! Маленькая, красненькая, под землей живет, ест камни. Страшно подумать, что это. Г-споди, сплошные метафоры, ассоциации и рифмосмыслы. Куда от них деваться культурному человеку? А теперь еще и система уравнений выстраивается: если конец – это камень, камнеежка созвучна с лягушкой, плюс культ Матери-Сырой-Земли, а камнеежка живет в земле... Ужас! Выводы, выводы!
Да, господа, ставки сделаны, терять нечего, кроме того, что еще можно потерять. Но, как опять же известно, потерять уже ничего нельзя, разве что свои оковы, да и те расхищены, преданы и проданы, а умирать нужно на Ваське, поймите меня правильно, я не имею в виду смерть от оргазма, однако умирать на Ваську никто не ходит, даже автор этой красивой идеи. Совершенно непонятно, зачем Ваське нужна чья-то смерть, тем более что петербургский миф давно уже стал текстом.
Однако мы далеко зашли в поисках собственного я. Пора возвращаться к героям нашей эксклюзивной как бы сказки. Впрочем, чего к ним возвращаться, они уже потеряли всякий смысл и цель, во всяком случае, в рамках данной эксклюзивной как бы сказки, написанной в вагоне поезда Санкт-Петербург–Москва под мерный храп одной толстой дамы.
Конец. Несчастливый, однако философский.