Странное чувство охватывает, когда оказываешься в приемной Шагала. Точно неожиданная встреча с другом детства: со всех сторон глядит безмятежная шагаловская "творимая легенда" — все те образы, которью в тусклых и обманчивых репродукциях дошли до меня уже много лет назад и поселились в самом сокровенном уголке души... Вот он наконец передо мной — незабвенный молчаливый еврей, пепельно-печальным голубем пролетающий над уткнувшимся в снежные сугробы городом...
     Но вот и сам Шагал. Что-то детски доверчивое есть в его улыбке — надо видеть эту улыбку, чтобы коснуться самого дна этих картин. Что-то тревожное, недосказанное мелькает иногда в глазах. Мы усаживаемся. От картин направо, налево и сзади идут беспокойные лучи, заставляющие меня иногда ерзать на стуле.
     Приступим к "допросу".

Марк и Ида Шагал

     — Ваша поездка в Палестину состоялась в связи с организацией музея искусств в Тель-Авиве?
     — Да, меня пригласил заняться этим Дизенгоф. Съездить в Палестину я давно собирался. Визит Дизенгофа и его приглашение мою поездку ускорили... Вы знаете Дизенгофа, этого семидесятилетнего молодого человека? Нельзя было не откликнуться на его призыв. Влекла ли меня Палестина именно как художника? Видите ли, я поехал туда как еврей. Я хотел воочию посмотреть на все это — как они строят страну. У меня это всегда так — раньше идет человек, а за ним — художник. И потом вся эта экзотика Востока, за которой обыкновенно гонятся, вся эта этнография, которую художники спешат нанести на полотно, мне кажется несущественной... Разве дело в какой-нибудь там пальме или горе? Ведь такую же пальму и почти такую гору, таких же пестрых арабов и верблюдов можно найти и за несколько сот километров от Палестины. Для этого достаточно съездить в Алжир или в Марокко... Нет, европейская мерка тут ничего не может дать. Другое дело, если на это все посмотреть внутренним глазом, понимаете ли вы?.. Конечно, Делакруа и Матисс, не в пример Гогену, сумели что-то увидеть в Северной Африке, но они не евреи, у них нет нашего прошлого. Нет, я смотрел на все это глазами еврея — и больше ничего.
     Да, в Тель-Авиве очень радостно, блестит солнце, молодежь улыбается тебе в глаза... С тех пор, как евреи поселились в этой солнечной стране, у них появилось новое — здоровое — начало, чего нет в галуте, — это какое-то особое спокойствие, уверенность в себе; еврей там твердо ходит и работает, эта "кучка" в 170 тысяч человек намерена, несмотря на политическую и экономическую атмосферу, продолжать начатое; и еврей этот гораздо меньше реагирует на всякую встряску, чем евреи вне Палестины... И у всех этот подъем: и у купцов, и мещан в городе, и в киббуцах, где им, конечно, гораздо труднее живется... Но евреев там еще мало! Генеральских сил, пожалуй, вдоволь, но "армии" не хватает...
     Конечно, не все еще гладко. Есть, пожалуй, в отношении политических проблем сионизма некоторое безразличие... Но что же вы хотите - все очень много работают. Вы знаете, как рабочие живут и что едят? Они положили там все свои силы, строили, создавали, и, естественно, они теперь осторожны в отношении перемен и связанного с этим риска... Кстати, я чувствовал себя очень хорошо в Эмеке, в этих кибуцах... Хотелось даже пожить среди них...
     Общее впечатление? В Палестине меня поразило постоянное вездесущее сопоставление двух элементов: с одной стороны — порыв в будущее, борьба за новое; с другой — пафос давно окаменевшего, отжившего прошлого; и то и другое одинаково сильно и волнующе.

     — Это заметно, наверное, в особенности в Иерусалиме?
     — Иерусалим?.. В этом городе ощущаешь, что дальше оттуда уже нет дорог... Я чувствовал, что по этим узким улочкам, с их козами и арабами, по переулкам, которыми теперь бредут к Стене Плача красные, синие и зеленые евреи, — недавно еще проходил Христос... Здесь чувствуется вся односемейность еврейства и христианства — это было ведь одно целое, а потом пришли какие-то дьяволы разорвали все и разделили... Чувствуешь, какая мощная культура разрослась тут когда-то... Если ей суждено воскреснуть, она будет одной из богатейших на Земле, — я говорю это, вовсе не будучи шовинистом... Все же остальное в Иерусалиме — и мечеть Омара, куда меня заставил поехать Эдвин Сэмюэль, и святые места, — несмотря на мой большой интерес к Христу как к поэту и фигуре пророческой, — меня оставило равнодушным... Впрочем, за два с половиной месяца я ведь все объездил и пожил и в Сафеде, и в Хайфе, и в колониях...

     — Как же обстоят дела с музеем?
     — Это сложный вопрос, и — скажу прямо — у меня совсем мало надежды на то, что он разрешится благополучно. Вначале предполагалось, что функции будут резко разграничены. Есть там, в Тель-Авиве, комитет: Дизенгоф, Бялик, Шошана Персии, — очень хорошо, но художественный контроль, то есть подбор материала, должен был осуществляться здесь, в Париже; в художественный комитет вошли Э.Флег, Хана Орлова и я; можно было бы наезжать время от времени. Все дело ведь в том, как подойти к такому начинанию. Я набросал беспристрастный художественный план, наметили залы: Израэльса, Либермана, Писсаро, Модильяни, Паскена — в качестве остова, базы, вокруг которой могла бы группироваться и разрастаться подлинная художественная молодежь... Ведь гораздо легче, подчеркиваю, реализовать серьезный план собирания еврейских художественных ценностей — я говорю о подлинном музее — с чистой, выдержанной на 100 процентов программой, чем что-нибудь убогое, полное компромиссов, куда даже и культурный турист не заглянет... Для этого нужна на несколько лет настоящая диктатура людей строго компетентных, которым доверяют и кому всецело предоставляют художественное руководство... Но что вы хотите: Тель-Авив — не Париж, и надо сказать, что мы, евреи, еще, в общем, не разбираемся в искусстве... К еврейскому обществу, как к листу с клеем, липнет прежде всего все мелкое, преходящее... Есть опасность: из этого музея выйдет второй "Бецалель"... Хотят портреты еврейских знаменитостей... Разве важно для музея, что это портрет Л.Блюма? Важно ведь, как и кем он сделан, а то, что он изображает именно Блюма, — это на втором плане... Хотят завалить этот музей какими-то муляжами, гипсами, копиями. Кому это нужно? К чему весь этот заплесневевший хлам? Тут не место покладистости — надо уметь даже отвергнуть подарок, если он идет вразрез с намеченным художественным планом. Но если все это несерьезно, я сниму с себя всякую ответственность за ход этого дела... Одно из двух: пусть устроители доверятся нам или пусть действуют по своему вкусу. Но в этом случае я совершенно не могу допустить, чтобы какой-нибудь комитет прикрывался моим именем, оно не должно даже упоминаться!..

     ...Таков заключительный аккорд интервью. Еще один, последний взгляд на портрет молодой женщины в черном — на матово-лимонном фоне — портрет, который можно увидеть только во сне, — и я прощаюсь с моим собеседником