СИГНАЛЬНЫЕ ОГНИ

     Цветаева не любила читателей газет, она презрительно называла их «глотатели пустот». А в стихотворении «Тоска по родине…» гневно выкрикнула, обращаясь к подобному читателю: «Двадцатого столетья – он, / А я - до всякого столетья!». Поэзия – вневременна, репортаж - сиюминутен. Действительно, публицистика впитывает злобу дня, как промокашка, но так же одномерна и плоска. Однако, удивительное дело, с каким любопытством мы читаем старые журналы, пожелтевшие газетные статьи, архивные документы. Текст свежего номера газеты через 90 лет становится совершенно другим текстом, ибо мы смотрим на прошлое через особые очки, очки с исторической диоптрией. Недаром, буквальное значение этого греческого слова – «видящий насквозь». То, что когда-то казалось главным, принципиальным, «знаковым», сегодня представляется случайным, одномоментным, маргинальным. И наоборот – малозначимое, как виделось хроникеру, событие как раз и было кульминационным эпизодом, переломным рубежом в судьбе страны. Иерархия явлений проясняется только в исторической перспективе. Политическая история России ХХ века – наглядное тому подтверждение.
     Вот почему так интересна вышедшая в конце прошлого года в издательстве «Петербургский писатель» книга Ильи Эренбурга «На тонущем корабле». Эта книга составлена из газетных статей, опубликованных писателем в 1917-1919 годах в московской, киевской и петроградской периодике. «На тонущем корабле» – так озаглавлена одна из статей Эренбурга 1919 года. Россия как гибнущий «Титаник», этот образ волновал еще и Мандельштама, который в те же годы писал: «В ком сердце есть, тот должен слышать, время,/ Как твой корабль ко дну идет». («Сумерки свободы”, 1918). Эренбург возвратился в Россию из эмиграции в июле 1917 года. И вот первые наблюдения: «На Выборгской стороне обругали "буржуем”, на Невском – "большевиком". В трамвае какой-то старичок сказал: - Все от жидов, их убить надо.… Все одобрили. Другой сказал: - От буржуев. Тоже одобрили». Это когда услышано? В 1917 или в 2000 году? Так и сегодня говорят «патриоты» у Гостиного двора, это трамвайные разговоры нашего столетия. Поразительна инерционность стереотипов массового сознания. Обыватель ходит в поисках врага по одному и тому же заколдованному кругу. Чуткий публицист, Эренбург в многоголосье предреволюционного Петрограда в реплике человека из толпы услышал нарастающий гул ксенофобии и классовой ненависти. А интеллигентские причитания 17 года - разве это не современная мечта о Пиночете: «Недостоин наш народ свободы – хамы, насильники, воры… Порежут друг друга, а потом приедет генерал на белом коне – усмирит». Вот так и пережевываем уже сто лет пошлую мысль о неготовности нашей к достойной жизни.
     Статьи Эренбурга о поэзии, о новом искусстве, выглядят сегодня излишне идеологизированными; не эстетические достоинства текста интересуют писателя, но идейная позиция автора, то есть они написаны по большевистскому критическому лекалу, хотя сам Эренбург выступает здесь как непримиримый противник пролетарского искусства. Находясь по другую сторону баррикад, сочувствуя Белому движению, поэт-Эренбург увидел в «Двенадцати» апологию красного террора и оценил поэму как «одно из наиболее слабых произведений Блока». Крайне тенденциозно он прочел и ранние поэмы Маяковского. Или с какой запальчивостью он пишет о Мандельштаме, «который по существу своего дарования жаждет кого-нибудь прославлять – прежде императора, потом Керенского, ныне большевиков». Как чудовищна бывает аберрация нравственного взгляда современников! Эренбург упрекает в угодничестве именно Мандельштама, защитившего честь русской поэзии советского периода, единственного, кто дал пощечину тирану, поэта, сказавшего о Сталине «Что ни казнь у него, - то малина». История иронична: Эренбург напишет еще много статей, прославляющих сталинскую внешнюю политику. В 1919 году писатель ошибся в имени, но не в главном: он точно угадал первые признаки той общей болезни, охватившей позднее советскую литературу, болезни холопства и лакейской услужливости.
     В политической эссеистике Эренбурга тех лет – две основные темы: боль за Россию и надежда на возрождение России. О поруганной, одичавшей стране тогда писали многие: Горький, Короленко, Бунин. В этих публикациях обличающий голос Эренбурга «достигает скорбного закала». Материальная разруха, культурное оскудение, озверение человека, братоубийственная война, все это свидетельствовало о крушении гуманистической цивилизации. В статье «Нагишом» Эренбург вопрошает «И с тоской мыслишь: неужели нужны были Египет и Эллада, двадцать веков христианской мысли, мудрецы и пророки, ученые и поэты, чтобы дойти до разбрызганных мозгов в сараях Садовой улицы?». Эренбург задает последние вопросы, вопросы, на которые нет ответа. Он еще не представляет масштабов нового варварства, и потому иронизирует: «О, конечно, чрезвычайки, эти единственно работоспособные учреждения, не смогут уничтожить миллионы людей». В начале века массовые убийства культурному человеку казались невозможными. Опыт Холокоста и сталинских концлагерей показал всему миру, какова реальность тоталитарных режимов.
     В мыслях Эренбурга о возрождении демократического государства много прекраснодушия, романтической мечтательности, идеализации России, присущего российскому интеллигенту народопоклонства. Совсем иначе, трезвее и беспощаднее размышлял в это же время Розанов: «Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, "точно в баню сходили и окатились новой водой"». Вообще, бытовые наблюдения, острые психологические зарисовки Эренбурга говорят о тех годах, передают сегодняшнему читателю дух эпохи, знаменитый Zeitgeist, куда точнее и глубже, чем его патетические сентенции: «Смысл знамений наших дней велик….Мы трепещем на перевале. В небесах пылают две зори, закатная и восходная. Новый день, омытый нашей кровью, встанет в негаданной красоте». Такие поэтические пассажи встречаются у Эренбурга довольно часто. Это не приукрашивание действительности. Писатель пытался увидеть в хаотической череде событий некую провиденциальную составляющую, понять, по словам Бердяева, метафизические «истоки и смысл русского коммунизма», в конечном смысле ответить на проклятый вопрос «зачем». Но, к сожалению, очевидец исторической драмы просто обречен на искаженное осмысление происходящего: все слишком близко и слишком больно.
     Среди киевских статей Эренбурга две непосредственно посвящены еврейской теме, печатались они в деникинской газете «Киевская жизнь». Активное участие евреев в русской революции порождало мощную волну антисемитских настроений и среди простонародья и в деникинских войсках. В городах, освобожденных белыми, происходили еврейские погромы. Эренбург прекрасно понимал, что пишет на кровоточащую тему. Первая его статья так и называется «Еврейская кровь». Название, прямо скажем, напоминающее. Еще не были забыты подробности дела Бейлиса, черносотенные публикации об употреблении евреями христианской крови в ритуальных целях. Почти 90 лет прошло со дня написания статьи, а она и сегодня еще нестерпимо актуальна. Эренбург предостерегает Россию от зловещего соблазна: «Теперь еще многие верят, что еврейская кровь может помочь от чумной заразы большевизма». Он приводит примеры еврейского сопротивления большевикам: прапорщики-евреи в Белой Армии, Канегиссер, убивший Урицкого, Каплан, стрелявшую в Ленина. Но когда рациональные доводы убеждали погромщиков! Может быть поэтому Эренбург с горькой иронией восклицает: «Если бы еврейская кровь лечила – Россия была бы теперь цветущей страной. Но кровь не лечит, она только заражает воздух злобой и раздором». История это подтвердила на примере нацистской Германии. Вторая статья «О чем думает “жид”» является откликом на публикацию известного монархиста В.В. Шульгина. Статья Шульгина «Пытка страхом» была напечатана 21 октября 1919 года в газете «Киевлянин». Эренбург немедленно, на следующий день, печатает свой ответ в «Киевской жизни». Шульгин пишет о пытке страхом, пережитой евреями во время погромов, и задается риторическим вопросом: «Научились ли евреи чему-нибудь за эти ночи?». То есть, подразумевается, что евреи «заслужили» погромы, что погромы – справедливая реакция русского народа на террор еврейских комиссаров. Эренбург защищает евреев, но этим как раз молчаливо признает средневековую идею о «коллективной ответственности». Аргументация писателя сбивчива и противоречива: «В эти ночи я, затравленный “жид”, пережил все то, о чем говорил Шульгин. Только "пытка страхом” была шире и страшнее, чем он думает. Не только страх за тех, кого громили, но и за тех, кто громил. Не только за часть – за евреев, но и за целое – за Россию. … Меня пытали страхом не только за еврейских детей, но и за великое русское дело». Странное, или страшное, равновесие получается: на одной чаше весов конкретные дети, а на другой – абстрактное «великое русское дело». Какое дело, красное, белое? Страна была расколота на два лагеря, две ненависти, две правоты. В конце статьи Эренбург призывает всех, очевидно и жертв и погромщиков, любить Россию: «Чем сильнее будем все мы любить нашу Россию, тем скорее, омытое кровью и слезами, блеснет под рубищами ее святое, любовь источающее сердце». Сказано, конечно, красиво… Трудно сегодня читать эту статью, но надо отдать должное мужеству Эренбурга: он не промолчал в те окаянные дни. И потом всю свою жизнь писатель будет бороться против фашизма, антисемитизма, человеконенавистничества.
     Для современного читателя статьи Эренбурга, продолжая его же метафору, - сигнальные огни с тонущего корабля. Догадки и заблуждения, сомнения и иллюзии писателя стали теперь предостерегающими, указывающими и напоминающими знаками истории. Эти статьи нам необходимы, потому что корабль еще плывет.