– А знаете ли вы, что означает слово “тактильное”? – спросил меня граф в ответ на вопрос о концепте, вложенном в акцию.
Я оказался одним из редких людей, знавших, что тактильное значит осязательное. Итак, выставка посвящалась проблемам осязания. И это после того, как предыдущая – “Разведчики” – посвящалась проблемам вкуса, распробования и пищеварения. Да, волнуют художников физиологические процессы и вообще телесность! Одной из главных фишек “Разведчиков” являлся проект Дмитрия Алексеева “Рацион разведчика”, смысл которого сводился к тому, чтобы отличить съедобное от несъедобного, иначе говоря, съесть именно то, что принесет пользу, а не вред. Прибитые гвоздиками к полу бутерброды или, наоборот, колющие предметы, завернутые в листы салата, оживили предыдущее мероприятие “ПОЛИГОНА”.
У “Тактильного искусства”, кроме тематической, была и другая, так сказать культуртрегерская привязка. Выставка была посвящена памяти недавно ушедшего московского поэта-авангардиста Генриха Сапгира, среди адресатов стихов которого есть, кстати, как Овсей Дриз, так и Эдуард Лимонов. Структура выставки была подчинена часто встречающейся ныне схеме интертекстуальности, когда объекты, изображения, вообще “вещи” комментируют некий текст-источник смысла или, во всяком случае, резонируют с ним. Каждый объект и каждое изображение, таким образом, сопровождалось, а вернее, сопровождало определенный текст Сапгира. Так, стихотворение “Похвала пустоте” было проиллюстрировано огромной надписью “ПУСТОТА”. Тема пустоты, пожалуй, действительно связана с проблемой осязания в контексте чань-буддизма, например.
Открывала выставку “Трогательная арка” Светланы Альбертовны Цвайги,
известной феминистки. Эта гирлянда из голых кукол сопровождалась объяснениями,
что, мол, окружающая среда нас трогает, и это, мол, хорошо. Может, изголодавшаяся
по ласке феминистка мечтает, чтоб ее кто-нибудь потрогал? Алексей Варсопко
и Вова Добрый предложили вниманию эскизы на тему “Тактильные
насадки для вилок”. “Чтобы вернуть рукам память о настоящем,
– с пафосом пишут авторы, – предлагается по предложенным эскизам сделать
специальные насадки для вилок”. Появившийся в галерее известный поэт
Кэнди Малахаев тут же начал выбирать наиболее понравившуюся “насадку”:
что же лучше – нечто, напоминающее сардельку, или же нечто, напоминающее
баклажан? Да, сложный выбор... Мои же ассоциации со словом “насадки” были
далеки от пищеварения.
Женя Коновалова поставила посреди помещения раритетную пишущую машинку, назвав свою инсталляцию “Петинг для пальцев”. Непонятно, что в точности имеется в виду и понимает ли автор значение слова “петинг”. Андрей Кабо представил объект “Ежовые рукавицы”, обыграв таким образом тему тоталитаризма. Две огромные рукавицы, прибитые гвоздиками к столу, смотрятся, действительно, “ежово”. И, опять же, понимание осязания ограничивается исключительно сферой рук, сферой трогания. Кстати, это характерно почти для всех экспонатов: пишущая машинка Коноваловой, куклы Альбертовны, вилки Варсопко и Доброго, рукавицы Кабо.
Нина Захарова тоже, видимо, понимает осязание исключительно в его аспекте хватания, трогания. Ее “Тренажер для карманников” представляет собой разбитый аквариум, декорированный колючей проволокой, на дне которого лежит пара десятирублевых купюр. “Тактильные объекты для хватания” – это несколько висящих бутылок, обмазанных глиной, так что схвативший емкость алкоголик оказывается в состоянии гносеологического шока: он, как объясняет автор, узнает свой жест, однако не узнает поверхность предмета.
Граф Этер де Паньи предложил публике “Шуршальник из старых газет” (возможно, исполненный метафизического смысла): это просто-напросто куча газет, что напоминает об общедоступности “актуального искусства”. Другой объект “графа” стал причиной курьеза. “Запах грешника” – кусок протухшей брынзы, провонявший всю площадку, вызвал возмущение зашедшего на выставку представителя администрации центра “Свободная культура”, который даже грозился вызвать санинспекцию. Обошлось.
Семен Овсянников и Стефания Гальбарова поразили серьезностью
подхода к теме. Их плакат “ЛАДНО УЖ, ЧТО ВЫ ЛАПАЕТЕ ЗЕМЛЮ. ХОТЯ БЫ ПРЕДОХРАНЯЙТЕСЬ”,
судя по разъяснениям, вероятно, обращен к неким таинственным представителям
“биосферы”. По их мнению, “биосфера в процессе своего тактильного общения
с землей оставила отпечатки. Современные средства благодаря прогрессу позволят
сделать это общение более нежным (??? – С. Л.) они уберегут вас
(т. е. представителей биосферы – С. Л.) и землю”.
Инсталляция “Мое любимое лицо” предлагает представить “ваше любимое лицо” и тут же рекомендует приложить к лицу кусок фольги, а затем вспомнить, как оно выглядит... Получается, что любимое лицо – это свое собственное лицо. Какой-то платонический нарциссизм!
Выставка получилась, конечно, концептуально неотчетливая. Однако можно было заметить, что таинственный “граф” Этер де Паньи имеет некие глобальные претензии. Он походя провозгласил, скажем, конец постмодернизма, сославшись на конкретное заседание московской лаборатории “АВТОРНИК”. За таинственной фигурой “графа” стелется некий московский след. Явно, само понятие постмодернизм снизошло на него где-то между Курицыным и Эпштейном. Кстати, текст последнего красовался на стене “ПОЛИГОНА”, придавая выставке, так сказать, концептуального воздуху. Что мы читаем у Эпштейна?
“Осязание
исчезает из обихода развитых индустриальных обществ, где практически все
коммуникации происходят на расстоянии. Общественный канал осязания перемещается
из реальности в музей, на выставку... Возникнут ностальгические сообщества,
где будут разрешаться и даже поощряться касания. Осязание возродится в
новом качестве как особо лелеемое искусство...” и т. д. и т. п. Старая
песня. Вслед за Б-гом (Ницше), Человеком (Фуко), Автором
(Барт) теперь объявляется мертвым, или утерянным, осязание. Художники
хотят вернуть его, но, спрашивается, как? Они, подобно юношам из платоновских
диалогов, глубоко задумываются над вопросом неузнавания поверхности (Захарова)
или предохранения от грубости (Овсянников и Гальбарова). Логично было бы
спросить в таком случае, не утеряны ли также зрение, слух и обоняние. Понятно,
однако, что осязание, понятое как социальная прерогатива, – а именно так
и провоцирует понять его текст Эпштейна, – не исчезает куда-то вообще,
абстрактно, но присваивается определенным группам и слоям общества, другие
же группы и слои им обделяются. Если вспомнить об этом, то вся риторика
художников оказывается совершенно беспомощной, аморфной и пораженческой.
Она ускользает в никуда, лишена остроты и ни на кого не нападает. Единственным
объектом (да и субъектом) выставки является мертвый еврей Сапгир.
Ведь если серьезно отнестись к идее пустоты, то следует спросить: а почему осязание пусто? И ответить: да потому, что оно беспредметно. Нечего (или некого) осязать. Одна из работ, показанных на выставке, представляла собой отпечаток женского тела на листе ватмана и называлась “Соитие с белым”. С белым, то есть с той же пустотой, с белым шумом, как выразился бы Барт.
Генрих Сапгир-то знал, каково оно – осязание... Достаточно вспомнить его стишок “Памятное лето”: