А. СОББАКЕВИЧ
 

       Нотная грамота

Мне музыка ни строить и ни жить не помогала,
Но все ж услышать было мне дано,
Как флейта тонкой струйкой разливала по бокалам
Старинное немецкое вино.
И дирижер у вечности подробной
Не спрашивал деталей и примет,
Из воздуха не извлекал монет,
А палочкой своею дирижёрской психотропной
Всё сущее делил на ДА и НЕТ.

На ДА и НЕТ, на сушу и на воды,
На свет и тьму, на женщин и мужчин,
И билась музыка о каменные своды
В намеренье счастливого исхода,
И был пока что в ней неразличим
Железный скрежет следствий и причин
И вопль обречённого народа.

И лишь когда вступили духовые,
Мучительно забрезжило впервые,
Что это не вибрирующий сон,
Что дирижер, витая в Эмпиреях
И вымогая наслажденья стон,
Еще делил на немцев и евреев,
На вешний воздух и на газ "Циклон".

О, как живется дилетанту просто:
Повязан галстук и отглажены штаны,
И звуки флейты простодушны и нежны,
И я сижу в концертном зале мягче воска
И знать не знаю, как изящно сплетены
И судорогой мертвой сведены
И музыка, и черные мундиры Холокоста,
Пришедшие с немецкой стороны.
 
 

         У ТЕЛЕВИЗОРА

С вчерашним хлебом в кулаке
Сидит еврей с своей еврейкой,
Укрытый старой телогрейкой.
Пред ними в клетке канарейка
Поет на русском языке,
Приемник с дохлой батарейкой
И телевизор вдалеке.

Как жалко мне их, без вины
Пред всей Россией виноватых,
Таких родных, таких носатых,
Одной лишь пенсией богатых
И жуткой памятью войны.

Как трудно им живется здесь -
Штаны пасхальные в заплатах,
Сын в Тель-Авиве, дочка в Штатах,
Пока не в каменных палатах,
И что получится - Б-г весть...

Как горько им на склоне лет
Пустые подбирать бутылки
И от посылки до посылки
Еврейские чесать затылки,
Готовя тюрю на обед.

ЗАТО! как просто и легко
Им в телевизоре дешевом
Встречаться взглядом с Маркашовым,
Читать плакаты Баргашова
И знать, что дети - далеко.

Знать, что детей им не достать,
Войны не видевшим фашистам,
Речистым, на руку нечистым,
Здоровым, сытым и плечистым -
Но не достать, едрена мать.

И звонко, словно молодой,
Кричит еврей своей еврейке,
Отбросив рухлядь телогрейки
Вдруг распрямившейся спиной:
"Тряхнем, подружка, стариной.
Открой-ка клетку канарейке,
Наполни блюдечко водой,
Насыпь ей пощедрее крошек,
Надень-ка кофточку в горошек,
Да не забудь любимой брошки
И эти - как их? - босоножки,
И будем праздновать с тобой!"

Пусть нет вина на дне бокала,
Пускай черна в ладонях хала,
Огонь библейского накала
Горит у стариков в груди.
Душа их в дочери и сыне
И нету горечи в помине,
И переход через пустыню
Уже почти что позади.

ПОСТОЙ! Постой!
Причем тут хала!
И дребезжащий звон бокала,
И кислый старческий роман!
Ведь это ж я с своей женою
И с черствой коркою ржаною
Сижу, уставясь на экран.
И вижу свастику на флагах,
Молодчиков в ремнях и крагах,
Как старой хроники дурман.
А дальше - лай собак в ГУЛАГах,
Казенный спирт в солдатских флягах,
И трупы голые в оврагах,
И с кровью смешанный туман.

И так нелепо, запоздало -
Седой, обманутый баран,
Среди разгрома и развала,
Придушенно, как из подвала,
Я повторяю, как бывало,
"Но пасаран, но пасаран..."

           СЧИТАЛКА

До кубик-рубика, такая вот петрушка,
У нас в Европе была еще игрушка,
От тропиков и до морей полярных
Она была из самых популярных,
Простая, без особенных затей -
Доступная и для собак, и для людей.
По правилам довольно немудрящим,
В такт танцевальным песенкам бодрящим
Шесть миллионов женщин и детей,
А также стариков седобородых
Сошли на насыпь около путей,
Как будто бы приехали на отдых.

А чтоб никто из них не затерялся,
Ученые немецкие овчарки
Ходили по квартирам и подвалам,
По погребам и по вонючим ямам,
Отличным руководствуясь чутьем.
А после провожали их на поезд
(Конечно, только тех, кто мог ходить,
А кто не мог, те говорили ПАС
И сразу выходили из игры).
А поезд по-немецки аккуратно
Уже стоял на рельсах под парами.
И машинист в своей спецовке чистой
Поглядывал тревожно на часы,
Глотая, торопясь, свой бутерброд,
Чтоб только не нарушить расписанья.

А тех собак науськивали немцы,
А также благородные поляки,
А также молчаливые эстонцы,
Высокие и стройные литовцы,
И скромные ребята белорусы
В застиранных, но вышитых рубашках,
И украинцы со своей горилкой
И песней безусловно мелодичной,
А также элегантные французы,
Медлительно-почтенные голландцы,
И дерзкие порывистые венгры,
Румыны с виноградными глазами,
И славные блондины латыши.

И лишь одни упрямые датчане
Играть в игру такую отказались,
Ну да на них в том шуме и азарте
Внимания никто не обращал...

И красные вагоны для скота
Красивой длинной лентою катились
И оживляли сельские картины,
И озорные местные мальчишки
Махали вслед и весело кричали.
Неважно что. Ведь все равно не слышно.
Шесть миллионов вышли из вагонов,
Шесть миллионов женщин и детей
Сошли на насыпь около путей
И сняли запыленную одежду,
И взяли за руки молитву и надежду,
Шесть миллионов женщин и детей
Все друг за дружкою пошли купаться в море
И весело резвиться на просторе.

И вот на этом месте, как ни жалко,
Кончается еврейская считалка,
Качается бездонная вода.
Кому считать теперь их? И когда?
И только в Яд-Вашеме в темноте
Их до сих пор, их до сих пор считают
И списки бесконечные читают,
Не знаю только те или не те.
Но если бабку там мою упоминают,
И дочь ее с трехмесячным ребенком,
В последний раз испачкавшим пеленку,
Уже во рву в прохладной тесноте,
То значит те.