ТРОП(АМИ) ГИЛЕЛЯ

А завтра была война…

     В этот день время пошло в обратную сторону. Стремительно и внезапно, разрушая мир каждого человека на своем пути. Наверное, тогда был только страх, страх перед жизнью и перед смертью. Но, несмотря ни на что, люди сумели сохранить человеческое в человеке, как сказал бы Василий Гроссман, и победили. Хотя соизмерима ли Победа с миллионами погибших людей?
     У каждого, кто жил в это время, есть своя война, своя дорога, оборвавшаяся или выведшая из этой адской машины.
     О своей, личной трагедии рассказал мне Исаак Моисеевич Меттер, брат известного ленинградского писателя Израиля Меттера.
 
     “Когда моя жизнь оказалась реальной только от одной бомбежки до другой, когда погибнуть можно было при любом обстреле, восприятие того, что происходило, разорвалось на отдельные эпизоды, между которыми легко утерять непрерывную связь. Пережитое кажется состоящим из отдельно оторванных друг от друга событий. Некоторые из них запомнились навсегда.
     Перед войной я заведовал кафедрой физики в Кораблестроительном институте. Через месяц после начала войны я был направлен в городской штаб Министерства противовоздушной обороны. Вспоминаются впечатления от внешнего вида домов сразу же после бомбежек. Перед глазами 4 или 5 этажный дом, у которого мощная взрывная волна вырвала весь фасад снизу доверху. Вы с земли видите, как в театре на сцене, все, что осталось в комнатах после взрыва. Беда часто заставала людей во время завтрака или обеда, на столе иногда стояла еще не успевшая остыть еда.
     После трех месяцев работы по контролю над бомбоубежищами я сильно ослабел с голодухи, мы с братом получали по 125 граммов хлеба в день. Ходить мне стало трудно. Один мой друг, врач, уговорил меня пойти в цех питания Военно-медицинской Академии, где требовался подсобник – “кухонный мужик”. Не сказав ни слова о том, кто я, я решил поработать там недели две-три. Это позволило мне к тому же оставить свой хлеб брату: он работал в радиокомитете вместе с Ольгой Берггольц и тоже начал сдавать. Но моя работа на кухне бесславно закончилась через две недели. Бдительный политкомиссар госпиталя, случайно узнав, что я физик, заведующий кафедрой института, вызвал меня в свою комнату, где он каждый день неплохо питался, и стал пояснять мне, что “физики нужны стране”. “Живые, а не мертвые”, – ответил я обозлившись. Но с цехом питания пришлось расстаться. Прощание было трогательным. Работница, которая меня опекала и подкармливала, поцеловала меня на прощанье и сказала: “А знаешь, когда ты пришел к нам, ты выглядел так, что я бы с тобой не легла”.
     Запомнилась мне, конечно, встреча 1942 Нового года. К нам примкнули Евгений Шварц и Евгений Рысс – наши хорошие друзья. Стол у нас был по блокадным меркам неплохой. Я как-то вспомнил, что у моей маленькой дочери в комнате была кухня для кукол, а в шкафчиках этой кухни она хранила несколько макаронин, крупу, сахар. И я отправился под Новый год к себе на квартиру, на Тверскую. Я не был в ней больше пяти месяцев и нашел то, что искал. Но, кроме того, в ванной комнате я так же нашел бутылку рыбьего жира! И теща меня порадовала: она любила гомеопатию, и в её буфете я обнаружил немало пакетиков со сладкими гомеопатическими лекарствами. А еще как раз под первое января я был в институте у себя на кафедре, и заведующий лабораторией выдал мне из найденных запасов денатурированный спирт. Я его дома почистил через активированный уголь из противогаза.
     Наконец мы за новогодним столом! На тарелке горят два фитиля в костном жиру, в маленьких блюдцах возле рюмок со спиртом налит рыбий жир. Ну вот, рюмки подняты, чокаемся… Но останавливает нас Евгений Шварц: “Одну минутку”, – говорит он и достает из пиджака бумажник, а из него плоский пакетик 4 на 4 сантиметра. Разворачивает его – а там крохотный кусочек сыра! Разрезаем, конечно, на четыре части. И пируем, забыв все горести. Было это почти 60 лет назад, а вспомнить об этом, к сожалению, могу только я один.
     В конце января 1942 года Союз писателей эвакуировал моего брата в Молотов. Я остался в одиночестве до конца марта, и эти два месяца были для меня самыми тяжелыми. К счастью, за мной, наконец, пришли студенты кораблестроительного института и принесли мне эвакуационное удостоверение – институт выезжал в город Горький. Собрав пустяковый багаж, я положил его на детские саночки моей дочери и отправился на Финляндский вокзал. Погрузился в товарный вагон, в котором за 15 дней, сидя на саночках, доехал до Горького. Прожил я там до начала навигации по Каме и Волге, а затем отправился на пароходе в Молотов, где жили мои дочь и жена. Здесь, наконец, началась моя мирная жизнь.
     Из газеты я узнал об объявленном конкурсе на место заведующего кафедрой физики. Решив обосноваться с семьей на время войны в Молотове, я подал на конкурс и был принят в Университет, где проработал до июля 1944 года. И только после моих настойчивых просьб был отпущен в Ленинград ректором университета. А в июле 1944 года я вернулся в Ленинград, где в институте Бонч-Бруевича двадцать лет заведовал кафедрой физики до 1976 года, пока не вышел на пенсию”.

     Напротив меня сидит худой, подтянутый человек и медленно курит. Поверить в то, что Исааку Меттеру 95 лет, невозможно. Вокруг мягкие лучи редкого солнца пробиваются сквозь окна небольшой петербургской квартиры и мирно ложатся на пол.
     А мне в этот момент почему-то вспоминается группка молодых людей то ли из партии Лимонова, то ли из РНЕ, громко выкрикивающих какие-то лозунги и символично поднимающих руки. Интересно, помнят ли они, против кого воевали их бабушки и дедушки? И могут ли они понять, к каким Катастрофам однажды уже привел подобный фанатизм? Наверное, нет.
     Еще в памяти всплывают Жириновский с Шандыбиным, отказавшиеся встать на минуту молчания в День Памяти жертв Холокоста и устроившие по этому поводу скандал в Думе, не видя никаких границ для саморекламы. Золотые медалисты, окончившие с аплодисментами школу и не имеющие понятия о том, что такое Треблинка, Майданек или Сабибор…
     В нашей стране, к сожалению, пока нет антивируса против национализма. Наверное, потому, что никто не помнит и не хочет помнить ни армянского, ни еврейского Холокоста; а что случается с теми, кто потерял память?
     Государственного антисемитизма в советской его форме, конечно, нет. Но, как верно когда-то считали российские масоны, – для того, чтобы создать оппозицию государству, достаточно просто не участвовать в делах этого государства. Отсутствие какой-либо реакции со стороны властей на явно антисемитские, националистические заявления тех или иных политических лидеров заставляет задуматься и задать себе вопрос: нет ли в этом моей вины? Не является ли сложившаяся ситуация следствием нашей пассивности и безучастия? И что вообще значит сейчас для нас 9 мая или 22 июня?