Остап Бендер со знанием дела говорил, что пророку Самуилу задают одни и те же вопросы: “Почему в продаже нет животного масла?” и “Еврей ли вы?”. Последний вопрос часто задавали и Иосифу Бродскому, особенно после его вынужденного отъезда на Запад в 1972 году. Практически ни одно выступление поэта перед русскоязычной аудиторией в Америке не обходилось без настойчивых расспросов о его религии и национальности. Бродский не любил эти вопросы, но полностью уйти от них он не мог. В многочисленных интервью, которые давал Нобелевский лауреат, ему приходилось время от времени рассуждать и на эти темы (см., например, [1-4]). О “еврействе” и “христианстве” Бродского написано немало работ. Отмечу статью Шимона Маркиша в книге “Иосиф Бродский: труды и дни” [3] и главу “Проблемы пятого пункта” в книге Людмилы Штерн “Бродский: Ося, Иосиф, Joseph” [5]. Возможно, кому-то будет интересно узнать, что именно говорил и писал на эти темы сам поэт. Ниже предлагается тест воображаемого, так сказать, “синтетического” интервью, содержащего реальные ответы Иосифа Александровича Бродского на реальные вопросы, задаваемые ему различными людьми в разное время. В вопросах (они выделены курсивом) для единообразия используется обращение “Вы”. Ответы Бродского иногда незначительно сокращены, в нескольких случаях ответы на похожие вопросы объединены. В остальном тексты вопросов и ответов точно соответствуют опубликованным записям интервью (см. Примечания).

     – Расскажите немного о семье, об отце и о Вашей связи с ним.
     – По образованию он был журналист, вернее у него было два диплома: один – географического факультета; но потом, когда он понял, что как географу ему не придется путешествовать, поскольку он еврей, то он окончил Институт красной журналистики и работал фотографом.
     Затем, уже после войны, он два или три года работал в Военно-морском музее, куда я часто ходил. Потом вышло постановление Жданова о том, что лица еврейской национальности не должны обладать высокими воинскими званиями, и отец демобилизовался. Некоторое время он был без работы, и мы жили на зарплату матери, – она работала в бухгалтерии местного ЖЭКа¹.

     – Ваши родители были ортодоксальными евреями?
     – Нет, вовсе нет. Я был воспитан вне религии, но не мог не знать, каково быть евреем: это вроде отметины. Люди называют тебя “жид”, тебя преследуют антисемитские замечания; в какой-то степени человек становится изгоем. Но может, это и хорошо: тем быстрее привыкаешь не зависеть ни от чьего мнения².
     Довольно рано пришло ко мне понимание того, что я еврей. Мою семью ничто не связывало с иудаизмом, абсолютно ничто. Но у системы был способ заставить осознать свою этническую принадлежность. В Советском Союзе есть удостоверяющий ее документ, внутренний паспорт. В первую очередь в нем указаны ваше имя, фамилия, место рождения, национальность. Отступление от этого правила может караться законом. Антисемитизм в России в значительной степени порождается государством.
     В школе быть “евреем” означало постоянную готовность защищаться. Меня называли “жидом”. Я лез с кулаками. Я довольно болезненно реагировал на подобные “шутки”, воспринимал их как личное оскорбление. Они меня задевали, потому что я – еврей. Теперь не нахожу в этом ничего оскорбительного, но понимание этого пришло позже³.
     Работая на заводе, даже сидя в тюрьме, я удивительно мало сталкивался с антисемитизмом. Сильней всего антисемитизм проявлялся у литераторов, интеллектуалов. Вот где национальности придается действительно болезненное значение, от пятого пункта зависит карьера, – не то, чтобы я сделал карьеру…

     - Что Вы делали после того, как ушли с завода?
     – Пошел работать в морг местной больницы. Я подумывал о таком еврейском поприще, как профессия врача, но хотел заранее узнать ее малоприятные стороны².

     – Вы хотели продолжить образование после школы?
     – Когда я был ребенком, я хотел много разных вещей. Во-первых, я хотел стать военным моряком или, скорее, летчиком. Но это отпало сразу, потому что я по национальности еврей. Евреям не разрешали летать на самолете. Потом я решил пойти в училище для моряков-подводников. Мой отец служил во время войны на флоте, и поэтому я был влюблен в морскую форму. Но это тоже отпало, по той же причине… Постепенно я начал писать⁴.

     – Как к Вам в ссылке относились люди?
     – Очень хорошо, они думали, что я туда попал по религиозным мотивам. Никто у меня ничего не спрашивал, и я никому ничего не говорил – народ там неразговорчивый. И не было никакого антисемитизма, это чисто городское явление⁵.

     - Вас воспитывали как еврея или как русского?
     – Хорошо воспитанный человек не спрашивает, кто ты есть. Впрочем, все и так сразу узнают, еврей ты или нет. Русские прекрасно умеют различать. Когда меня спрашивали про мою национальность, я, разумеется, отвечал, что я еврей. Но это случалось крайне редко. Меня и спрашивать не надо, я “р” не выговариваю⁶.

     – Когда Вы столкнулись с антисемитизмом?
     – В школе. В классных журналах есть твое имя, фамилия, год рождения, национальность. Я еврей. Стопроцентный. Нельзя быть большим евреем, чем я. Папа, мама – ни малейших сомнений. Без всякой примеси. Но думаю, не только потому я еврей. Я знаю, что в моих взглядах присутствует некий абсолютизм.
     В вопросах антисемитизма следует быть очень осторожным. Антисемитизм - это, по сути, одна из форм расизма. А ведь все мы в какой-то степени расисты. Какие-то лица нам не нравятся. Какой-то тип красоты.
     А идеология появится поздней. Что такое предрассудки, в том числе и расовые? Это способ выразить недовольство положением человека в мире. Проблема возникает, когда предрассудок становится частью системы. Посмотрите на Германию. Каковы корни немецкого антисемитизма? Просто тридцатые годы. Страшная экономическая катастрофа после Первой мировой войны. Разумеется, кого-то надо невзлюбить. А кого можно не любить, если не любить нельзя? Будем ненавидеть евреев, у них такие длинные носы⁶.

     – Когда умер Сталин, Вам было тринадцать. Вы помните этот день?
     – Помню и очень отчетливо. Всех евреев должны были выселить из Ленинграда. Из Ленинграда и из Москвы. Это было после дела врачей. Хотя процесс и не состоялся, но были все эти обвинения и ужасная антисемитская кампания в прессе. Помню, однажды я заметил, что родители как-то странно смотрят на меня, и я спросил их, в чем дело. Они ответили: “Да, знаешь, мы решили продать наше старое пианино”. Надо сказать, что на нем никто никогда не играл. Я удивился, и они стали объяснять, что нам надо переезжать. Я спросил: куда? Они попытались объяснить, что происходит. Но через несколько дней по радио объявили новость, которая отменила наше путешествие: Сталин умер. Если бы процесс состоялся, врачи были бы признаны виновными. В газетах должны были опубликовать письмо, подписанное выдающимися людьми еврейской национальности, в котором они должны были признать, что евреи скомпрометировали себя и должны уехать, чтобы искупить свою вину. Была уже выделена автономная область возле границы с Китаем. Это не произошло только благодаря смерти Сталина.

     – Всех ли московских и ленинградских евреев должны были выслать?
     – Насколько я помню, должны были выслать всех евреев из европейской части Советского Союза. Отец показал мне письмо, копию письма, которое должно было появиться в “Правде”. Я просто не хочу называть имена людей, подписавших это письмо, потому что многие из них до сих пор пользуются чрезвычайным уважением на Западе⁴.

     – Простите за интимный вопрос: Вы человек религиозный, верующий?
     – Я не знаю. Иногда да, иногда нет. Не церковный, это точно. Я ни в чем сильно не убежден. Человек отвечает сам перед собой за все. То есть он сам до известной степени свой Страшный Суд. На каком-то этапе я понял, что я сумма своих действий, поступков, а не сумма своих намерений⁷.
     Я не верю в бесконечную силу разума, рационального начала. В рациональное я верю постольку, поскольку оно способно подвести меня к иррациональному. Когда рациональное вас покидает, на какое-то время вы оказываетесь во власти паники. Но именно здесь вас ожидают откровения. В этой пограничной полосе, на стыке рационального и иррационального. По крайней мере, два или три таких откровения мне пришлось пережить, и они оставили ощутимый след.
     Все это вряд ли совмещается с какой-то четкой, упорядоченной религиозной системой. Вообще я не сторонник религиозных ритуалов или формального богослужения. Я придерживаюсь представления о Б-ге как о носителе абсолютно случайной, ничем не обусловленной воли. Я против торгашеской психологии, которая пронизывает христианство: сделай это – получишь то, да? Или и того лучше: уповай на бесконечное милосердие Б-жие. Веди это, в сущности, антропоморфизм. Мне ближе ветхозаветный Б-г, который карает…

     - Безосновательно…
     – Нет, попросту непредсказуемо. Меня не слишком интересует зороастрийский вариант верховного божества, самый жестокий из возможных… Все-таки мне больше по душе идея своеволия, непредсказуемости. В этом смысле я ближе к иудаизму, чем любой иудей в Израиле. Просто потому, что если я и верю во что-то, то я верю в деспотичного, непредсказуемого Б-га.
     Я не получил религиозного воспитания, в меня не вложили в готовом виде основы веры. Я все это осваивал самоучкой. Библию впервые взял в руки в двадцать три года. И остался, так сказать, без пастыря.
     Я вырос в обстановке суровой антирелигиозной пропаганды, исключающей всякое понятие загробной жизни⁸.

     – Из Ваших стихов явствует, что Вы - человек верующий. Это Вам дано от рождения, как совесть или порядочность, или вера пришла с годами от пережитого, от страданий?
     – Я бы не сказал, что я такой уж верующий человек... Вообще об этих делах говорить не следует, это дело всегда сугубо личное… Тот же Карл Проффер, когда его кто-то спросил в моем присутствии: “Верующий ли вы?” - сказал: “Еще нет” ⁹.

     – Остаются у Вас воспоминания о еврействе, даже если Вы не были воспитаны в еврейских традициях?
     – У меня никаких воспоминаний нет, потому что в семье, среди родственников этого совершенно не было. Я был в синагоге только один раз, когда с группой приятелей зашел туда по пьяному делу, потому что она оказалась рядом¹⁰.

     – А каково Ваше отношение к христианству? У Вас ведь есть и рождественские стихи?
     – Черт его знает?! Мне сложно об этом говорить. У меня была идея в свое время, когда мне было двадцать четыре–двадцать пять лет, – и я пытался ей следовать, то есть на каждое Рождество писать по стихотворению. И некоторое время я соблюдал это, но потом обстоятельства, что ли, встали поперек дороги… Но я до сих пор пытаюсь это делать. И, в общем, в этом заключается мое отношение к христианству (смеется) …если угодно¹¹.

     – Правда, что Вы, приехав на Запад, обратились в христианство?
     – Это абсолютно бредовая чушь! У меня нет времени. Я плохой еврей. Думаю, что человек должен идентифицировать себя более точно, чем по расе, вере или национальности. Сначала нужно понять, труслив ты, честен или нечестен. Идентичность человека не должна зависеть от внешних критериев¹².

     - А как же крест, который у Вас на одной из фотографий, сделанных сразу после отъезда?
     – Это был 1972 год. В то время я относился к этому более, так сказать, систематически. Потом это прошло. Если хотите, это опять связано с Пастернаком. После его “стихов из романа” масса русской интеллигенции, особенно еврейские мальчики, очень воодушевилась новозаветными идеями. Отчасти в этом заключалась форма сопротивления системе, с другой стороны, за этим стоит совершенно замечательное культурное наследие, с третьей стороны – чисто религиозный аспект, с которым у меня отношения всегда были в достаточной степени неблагополучными.
     В принципе, систематическая сторона любого дела всегда немножечко неприятна, и если говорить всерьез о том, что я выбрал в духовном отношении – хотя, может быть, надо было бы говорить об интеллектуальном в первую очередь, – я, конечно, Новому Завету предпочитаю Ветхий. То есть метафизический горизонт, метафизическая интенсивность Ветхого Завета, на мой взгляд, куда выше, чем метафизика Нового. Идея грандиознее, идея верховного существа, которое не оперирует на основании этических, то есть человеческих, категорий, а исходит из собственной воли, в основе которой лежит произвол. В этом смысле иудаизм для меня несколько более привлекателен, чем новозаветное христианство…¹¹

     – Какое значение для Вас имеет факт, что Вы еврей? Идентифицируетесь ли Вы каким-то образом с этим наследством, с этой традицией?
     – Я абсолютный, стопроцентный еврей, то есть, на мой взгляд, быть больше евреем, чем я, нельзя. И мать, и отец, и т.д., и т.д. Но я не получил специфически еврейского воспитания, я пишу по-русски. У меня нет никакого чувства идентификации с православием. Дело просто в том, что Россия принадлежит христианской культуре, и потому, хочешь не хочешь, христианство существует в моих стихах, христианская культура видна в самом языке. И отсюда, я полагаю, очень незначительный элемент чисто еврейских тем в том, что я пишу. Это, впрочем, не так интересно. Я думаю, что человек должен спрашивать самого себя, прежде всего о том, честен ли он, смел, не лгун ли он, - да? И только потом определять себя в категориях расы, национальности, принадлежности к той или иной вере. Это, по-моему, вопросы не первого, а третьего планы. Это с одной стороны.
     С другой стороны, если уж говорить, еврей я или не еврей, думаю, что, быть может, я даже в большей степени еврей, чем те, кто соблюдает все обряды. Я считаю, что взял из иудаизма – впрочем, не столько считаю, сколько это просто существует во мне каким-то естественным образом – представление о Всемогущем как существе совершенно своевольном. Б-г – своевольное существо в том смысле, что с ним нельзя вступать ни в какие практические отношения, ни в какие сделки – например, я сделаю то и за это получу это, совершу какое-то количество добрых дел и за это попаду в Царствие Небесное. Это то, что мне в христианстве в высшей степени кажется несоответствующим, по меньшей мере, достаточно сомнительным. Моя любимая книга в Ветхом Завете – это Книга Иова, то есть, может, не любимая, а та, которую я действительно понимаю¹³.
     Я должен был сделать выбор. И я его сделал – в пользу иудаизма или, скорее, даже христианства…. Что касается христианства, то я воспринимал его с лирической точки зрения, поскольку иудаизм говорит “мы”, а христианство – “я”. И это весьма любопытно, поскольку тут есть параллель с Древней Грецией, где до Пелопоннесской войны Перикл тоже говорил “мы, афинский народ”, а после войны Сократ говорил “я”…. Итак, я решил: “Это мой мир”… Поэтому, написав “Исаака и Авраама”, я не совсем понимал, о чем пытаюсь сказать. Мне просто понравилась эта история, она была жутко интересной, и я решил описать ее. Вы знаете, для русского человека нет большой разницы между Ветхим и Новым Заветом. Для русского человека это, по сути, одна книга с параллельными местами, которую можно листать вперед-назад. Поэтому, когда я оказался на Западе, я был поражен (вначале, по крайней мере) строгим разграничением на евреев и неевреев. Я думал: “Ерунда! Чушь собачья! Ведь это лишает их перспективы!”.
     Как убеждение христианство не слишком удовлетворяет меня, оно мне не очень интересно… Знаете, я открыл принцип, на котором держится эта ментальность. Как в продуктовой лавке – платишь столько-то, получаешь столько-то. Меня же (может быть, тут все дело в существе моего темперамента, но не только в нем одном) куда больше привлекает идея непостижимости божественного…
     Если в моем стихотворении и есть христианский подтекст, то лишь потому, что я любил эту историю. Мне, например, по душе девяносто процентов всего того, что я знаю об Иисусе, но десять процентов для меня лишние… Это тот же Гамлет, если хотите, – и в этом нет ничего плохого. Но когда какой-то местный Яхве говорит мне, что это для меня невозможно, а то и недостижимо, и что нельзя по-настоящему возлюбить бога Авраама, и Исаака, и Иакова, но только Иисуса, я отвечаю: “Чушь собачья!”… Вот почему я не люблю организованных форм – потому что организация со временем всегда становится важнее (мягко говоря) тех, с кем она работает, не говоря – самого адресата¹⁴.

     - Можете ли Вы что-то сказать об отношениях между христианством и современной культурой?
     – Отношения между Б-гом – ну, христианством или этими религиозными вещами – и современной культурой вполне ясные: это, если угодно, отношения между причиной и следствием. Если в моих стихах есть такие вещи, то это просто попытка следствия отдать дань причине. Вот так просто. Я не то чтобы религиозен, вовсе нет. К счастью или к несчастью, я не знаю. Не думаю, что я принадлежу к какому-то вероучению. На самом деле, когда в больнице мне задали этот критический вопрос, потому что все может случиться, я был в затруднении¹⁵.

     – Знаете ли Вы, что в Бостонском университете Ваши стихи входят в список обязательного чтения по курсу “Новейшая еврейская литература”?
     – От души поздравляю Бостонский университет! Не знаю, право, как к этому отнестись. Я очень плохой еврей. Меня в свое время корили в еврейских кругах за то, что я не поддерживаю борьбу евреев за свои права. И за то, что в стихах у меня слишком много евангельских тем. Это, по-моему, полная чушь. С моей стороны тут нет никакого отказа от наследия предков. Я просто хочу дать следствию возможность засвидетельствовать свое нижайшее почтение причине – вот и все⁸.

     – Входящий в число глубокопочитаемых Вами поэтов Осип Мандельштам, по утверждению его вдовы Надежды Яковлевны, несмотря на свое еврейское происхождение, глубоко принял православие и был “христианским поэтом”.
     – Ну, я бы не сказал, что высказывание, которое вы процитировали, справедливо…. Что касается меня – в возрасте двадцати четырех лет или двадцати трех, уже не помню точно, я впервые прочитал Ветхий и Новый Завет. И это на меня произвело, может быть, самое сильное впечатление в жизни… Разумеется, я понял, что метафизические горизонты, предлагаемые христианством, менее значительны, чем те, которые предлагаются иудаизмом. Но я совершил свой выбор в сторону идеалов христианства, если угодно… Я бы, надо сказать, почаще употреблял выражение иудео-христианство, потому что одно немыслимо без другого. И, в общем-то, это примерно та сфера или те параметры, которыми определяется моя если не обязательно интеллектуальная, то, по крайней мере, какая-то душевная деятельность¹⁶.

     - Скажите, Вам нравится, когда о Вас говорят как о русско-еврейском поэте? Посмотрите, как странно все выходит - стопроцентный еврей Мандельштам был в одиночестве среди ортодоксальных акмеистов, а потом, в шестидесятые, вокруг Ахматовой образовалась группа неоакмеистов, и все они - за исключением Бобышева - были евреями. Как Вы расцениваете статус еврея в русской культуре?
     – Давайте начнем с конца. Я стопроцентный еврей, у меня еврейская кровь. Так что для меня вопросов не существует. Но в течение жизни я как-то мало обращал на это внимания, даже будучи молодым человеком, хотя в России молодым еврейским людям напоминают об их происхождении каждые пять минут. Мне к тому же совсем не повезло, я картавлю, что выдает мое еврейство с потрохами. Так оно и было, за тем исключением, что я не обращал большого внимания… Как бы это сказать? Я, в сущности, до конца не осознавал себя евреем… Мне было интересным то, что было труднодостижимо, то, что не лежало на поверхности. А еврейский аспект моего бытия был, так сказать, “под рукой”…И потом, я всегда верил, что человека определяет не раса, религия, география или гражданство. Прежде всего, человеку нужно спрашивать себя: “Трус ли я? Или благородный человек? Или я лжец?” И тому подобное. Так что для меня еврейство мало что определяло. И на самом деле мое еврейство стало чуть более заметным для меня здесь, где общество построено с учетом строгого разграничения на евреев и неевреев…
     Я опять отвлекаюсь от прямого ответа на ваш вопрос, но я хочу сказать вот что. С течением лет я чувствую себя куда большим евреем, чем те люди, которые уезжают в Израиль или ходят в синагогу. Происходит это оттого, что у меня очень развито чувство высшей справедливости. И то, чем я занимаюсь по профессии, есть своего рода акт проверки, но только на бумаге… То, что касается идеи высшей справедливости в иудаизме, довольно крепко привязано к тому, чем я занимаюсь. Более того, природа этого ремесла в каком-то смысле делает тебя евреем, еврейство становится следствием…
     “Все поэты – жиды…” – именно поэтому она (Цветаева) так сказала. Ремесло обязывает. Или ты просто плохой ремесленник.

     – Давайте вернемся назад.
     – Если бы вопрос формулировал я, если бы я хотел сделать его полнее, я бы обязательно добавил к Мандельштаму Пастернака. И еще многих… Дело в том, что русская литература изрядно проперчена еврейским присутствием. Как минимум пятьдесят процентов из тех, кто в этом веке считал себя поэтом, были евреями. Великие поэты русского конструктивизма… Сельвинский, например, Багрицкий, вся одесская школа, Бабель, если хотите, – если продолжать, список будет слишком длинным. Они были евреями. Как это расценивать? Говоря коротко, это происходит оттого, что мы – народ книги. У нас это, так сказать, генетически. На вопрос о том, почему евреи такие умные, я всегда говорил: это потому, что у них в генах заложено читать справа налево. А когда ты вырастаешь и оказываешься в обществе, где читают слева направо…. И вот, каждый раз, когда ты читаешь, ты подсознательно пытаешься вывернуть строку наизнанку и проверить, все ли там верно…

     – “Народ книги”… Отчего так происходит? Оттого ли, что нужно хранить культуру, или есть другие причины?
     – Я не люблю громких слов вроде “сохранение культуры”… Мы защищали культуру, но в самом общем смысле слова, не русскую или еврейскую культуру, а просто – цивилизацию от варваров.

     – То есть Вы переживали свое еврейство не так, как, скажем, Мандельштам или Пастернак?
     – Мы переживали его внутри семьи, не больше. Вряд ли Рейн или Найман ходили в синагогу. Я помню только один случай, когда я попал в синагогу. Думаю, что я чаще бывал в православных соборах, особенно в детстве, когда просто играл во дворе собора, бегал туда-сюда¹⁴.

     – А Пастернак, кем он ощущал себя?
     – Для Пастернака его еврейство было очень сложной проблемой. Как известно, он крестился. Это с него началось массовое обращение в православие. Особенно еврейской интеллигенции. Множество людей со времени “Доктора Живаго” приняло православную веру. Побуждало к этому, наверное, чувство, что коль скоро русская культура вскормлена православием, а ты принадлежишь русской культуре, то нет иного выхода, как окунуться в православие. Поэтому и обращаешься к Церкви, не говоря уж о том, что это еще и форма оппозиции⁶.
     Конечно, естественна была реакция читателя на стихи из “Живаго”, когда после всей идиоматики изящной словесности времен Сталина вы вдруг услышали человеческий голос, а он еще, этот человеческий голос, вам повествует действительно о чуде и о Христе. Но Пастернак сам говорил, что когда человек обращается (он еще говорил, между прочим: когда еврей обращается) в православие, он очень сильно нервничает. И зачастую я слышу эту нервозность и желание неофита доказать, что он – более православный, чем Патриарх Всея Руси…
     Что касается Мандельштама, когда он пишет о преодолении хаоса, то там идет речь скорее о попытке побега из удушливой атмосферы семьи. Если бы это был хаос, я бы только стремился к нему¹⁷.

     – А что означают слова Цветаевой, что все поэты – евреи?
     – То, что их ситуации не позавидуешь. Что они изгнанники. Что они не нужны. Отчужденные⁶.

     – А как насчет “Еврейского кладбища Ленинграда”? Что это было?
     – Это было стихотворение. Серьезное стихотворение, потому что это кладбище…в общем, это место довольно трагическое, оно впечатлило меня, и я написал стихотворение… Не помню особых причин, просто на этом кладбище похоронены мои бабушка с дедушкой, мои тетки и т.д.¹⁴

     – Что Вы испытывали, когда писали это стихотворение?
     – Не помню, мне было тогда восемнадцать лет. Это было одно из первых написанных мною стихотворений. Думаю, что печаль. Печаль и сострадание к этим людям. Теперь я понимаю, что оно плохо написано¹⁸.

     – Вы не согласны с Сартром, считавшим, что литература способна заменить религию?
     – Думаю, что в человеке есть некое пространство, требующее религиозного переживания, и потому заменить религию литература не может¹⁹.

     – Считаете ли Вы себя человеком, чей голос имеет моральный авторитет у людей?
     – Я себя таковым не считаю. Ну и, кроме того, меня никто не будет слушать, поскольку я еврей²⁰.

     – А как Вы переживали свое еврейство как таковое?
     – Я мало задумываюсь об этом, хотя бы потому, что всегда старался, возможно самонадеянно, определить себя жестче, чем то допускают понятия “раса” или “национальность”. Говоря короче, из меня плохой еврей. Надеюсь, что и плохой русский. Вряд ли я хороший американец. Самое большее, что я могу о себе сказать: я есть я, я – писатель².

     – Кем Вы себя чувствуете – гражданином мира, русским или американцем?
     – Я чувствую себя русским поэтом, англоязычным эссеистом и гражданином Соединенных Штатов Америки. Я считаю, что лучшего определения я для себя придумать не в состоянии.

     – Мне кажется, что библейская тема в Ваших стихах постепенно сходит на нет, во всяком случае Ветхий Завет. Если это так, то почему?
     – Вы знаете, я в этом не уверен, она никогда не была доминирующей и раньше²¹.
     Не то что со мной плохо обходятся, но с тех пор, как я приехал сюда, меня все время отождествляют с еврейством, а меня это обижает. Люди на Западе не могут должным образом принять то, что в России христианство и иудаизм не настолько разделены. В России мы рассматриваем Новый завет как развитие Ветхого. Все, что произошло с Иисусом, каким-то образом было изображено пророками. В каком-то смысле мы скорее изучаем оба Завета, а не поклоняемся им, по крайней мере, я¹².

     – В чем, по-вашему, основная разница между американцами, теми, кто родился и вырос в Америке, и русскими, родившимися и воспитывавшимися в России?
     – Разница, видимо, существует. Я думаю, не следует ее для себя формулировать. Я думаю, относиться к людям надо так, как ты к ним относишься. То есть если что-то нравится, это не надо объяснять национальными культурами, обстоятельствами. Так же, как если кто-то тебе неприятен, не надо сваливать на географию и историю²².

     – А важна ли свобода для Вас лично?
     – Как еврей, я, видимо, принадлежу к типу, который способен не то, что адаптироваться, но выживать при любой ситуации. За исключением газовой камеры. Или концлагеря²³.

     – Когда Вы думаете о Вс-могущем, чего вы обычно просите для себя?
     – Я не прошу. Я просто надеюсь, что делаю то, что Он одобряет²⁴.
     У меня есть твердое убеждение, даже не убеждение, а … В общем, мне кажется, что моя работа по большому счету есть работа во славу Б-га. Я не уверен, что Он обращает на нее внимание…что я Ему любопытен… но моя работа, по крайней мере, направлена не против Него. Не важно, что я там провозглашаю и насколько это Ему по душе. Главное, каким образом ты пытаешься понравиться Вс-вышнему и как ты рассчитываешь свои возможности. Я думаю, именно это нам зачтется, и пусть меня изжарят на сковороде, но я уверен, что наша работа в наших областях куда больше значит, чем стандартная набожность¹⁴.

     – Кстати. Ваше имя фигурирует в справочнике “Знаменитые евреи”…
     – Здорово! Вот это да! “Знаменитые евреи”…Я, выходит, знаменитый еврей! Наконец-то я узнал, кто я такой… Запомним! ⁸

     – Говорят, что Вы утрачиваете свою русскость…
     – Если ее можно утратить – грош цена такой русскости²⁵.

     – Что самое важное для Вас в жизни?
     – В первую очередь каждый человек должен знать, что он собой представляет в чисто человеческих категориях, а потом уже в национальных, политических, религиозных.

     – Что Вы цените выше всего в человеке?
     – Умение прощать, умение жалеть²⁶.

     Когда Иосиф Бродский прилетел в Стокгольм получать Нобелевскую премию, один из журналистов прямо в аэропорту спросил его: “Вот вы американский гражданин, живете в Америке, и вы русский поэт и премию получаете за русские стихи – кто же вы? Американец? Русский”. – “Я еврей”, – ответил Бродский.
     Иосиф Бродский относился к своему еврейству спокойно и естественно. Ему не нужны были чужие одобрения, он не боялся косых взглядов. У него не найти ни ужаса Мандельштама перед “хаосом иудейским”, ни “нервозности” Пастернака, призывавшего евреев “разойтись”, исчезнуть, чтобы не мешать счастью человечества. Кажется, своей поэтической интуицией Иосиф Бродский ближе других подошел к разгадке тайны, мучающей многих людей на протяжении столетий: какова роль еврейского народа в истории и что такое еврей. (ср., например, [6, 7]). Александр Исаевич Солженицын, которого многие упрекали в антисемитизме (а после выхода в свет двухтомного труда “Двести лет вместе” [8] многие еще будут упрекать), в интервью с главным редактором “Московских новостей” сказал: “у меня разгадки нет. Это метафизический вопрос, сложнейший. Это не дано человеческому разуму в полном измерении. Непонятно. Что-то загадочное все равно остается”.
     Галахическое определение еврея (“рожденный еврейкой или перешедший в иудаизм”) своими корнями лежит в глубокой древности. Остроумное высказывание раввина Штейнзальца – “Еврей – тот, у кого внуки евреи” – обращено в достаточно туманное будущее. Для таких людей, как Иосиф Бродский больше подходит афоризм писателя Юрия Марковича Нагибина: “Еврей – тот, кто на это согласен”.

     1. Сочинения Иосифа Бродского. Тома 1–5. Пушкинский фонд, С.-Петербург, 1992–1999.
     2. Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. Издательство Независимая Газета, Москва, 1998.
     3. Иосиф Бродский: труды и дни. Издательство Независимая Газета, Москва, 1998.
     4. Иосиф Бродский. Большая книга интервью. Издатель Захаров, Москва, 2000.
     5. Людмила Штерн. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph. Издательство Независимая Газета, Москва, 2001.
     6. Адин Штейнзальц. Что такое еврей? Институт изучения иудаизма, Москва, 1999.
     7. Евгений Беркович. Две истории об отцах и детях, или кого считают евреем в Израиле и Америке. В книге: Евгений Беркович. Заметки по еврейской истории. Издательство “Янус-К”, Москва, 2000.
     8. А.И. Солженицын. Двести лет вместе. 1795–1995. Издательство “Русский путь”, Москва, 2001.