Карл вошел и слился со шторой, изменив цвет и очертанья, позволив мне почувствовать его внутренний мир и его муки.
     Франц не спал и входил в двери уже дважды опустевшей комнаты в моем воображенье и смотрел, как сонная муха измеряла пространство стола, как море.
     Сходство с собой неумолимо.
     Разъединить эти дни, раздать их прохожим, случайным и непохожим на капли измороси, затемняющие их. Дни мчатся и, улетая, засыхают, как цветы в вазе, за черной занавеской. Дни, полные страданий о ненаписанном.
     Карл возненавидел мир. Он отрывает время, предназначенное для рождения слов и снов.
     То, что меня поразило – это мой сон. Хотелось поместить в него реальность, сделав невидимой частью. Но сейчас... испугался, как бы не написать много для слепцов, запретив себе книги. Пусть их читает ветер, несуществующий ветер, необозримых мыслей жуткую стаю. Карл не существовал. Он пребывал везде и нигде.
     – Обсудим мир, – сказал.
     Вчера я стал писать рукой мертвой моей тени: солнце – ошеломляющее видение, сжигающее глаза и лишающее взглядов нас, не способных, умирая, блуждать.

     В груди Эльзы цвела лилия – богиня, а части тела ее были как цветы – хрупки и благоуханны. Франц бы молился ей, если бы не запреты Б-га: я бы любил ее, но Б-г велел мне любить самого себя. Сонная, но разбудившая утро. Сонная, но пробудившая гору забвенья, скинула свое покрывало и обнажила белое тело, истерзанное желаниями, как отражениями, как невозможным, как неизреченным. Ты растревожила стаю снов луны, что мирно спали на безоблачных подушках, но ты позвала их, и они, бросив бледную планету, полетели к тебе, разбиваясь о скалы тоски и совокуплений. О скалы, о скалы.

     Лилия вянет, смотрит последними глазами. Стон и безликий туман, превращаясь, укрывается незримым вздохом.
     Поэт не боится смерти, ибо знает: и земля умрет в нем; ибо бредит, что станет безмолвной рекой и среди душ будет стремиться к острогам, заснеженным. А что же? Разве в этом великолепии жизни идти дорогой смерти, от тела к праху, от страсти к молчанью, и в плену страха?
     Спокойна безмолвная река в небесах, и ты в ней плещешься каплями, ты в ней молвишь.
     Покойно быть кем-то тихим, безвольным, но не собою, подчиняясь ветру и солнцу, а не своим желаньям.
     Ты был когда-нибудь камнем, ветер, холодным, безвольным камнем посредине мира? Лежал ли ты в пустыне без крыльев? Не рвался ли ты в небо когда-нибудь? Не делал шаги? Не летел? Такова твоя смерть – падать, камень.

     Лилия вянет – смотрит безвольными глазами и слышит: ползет к ней паук и опутывает ее нитью, стягивает стебли. Открывает она безмолвные глаза и видит, что не паук это, а любовь обнимает ее своими руками – сетями и вливает в нее безмолвие и безволие.
     Нет сходства с собой.

     Франц всегда был в комнате, являлся, поправлял штору, пребывал, садился на стул и оставался там до следующего дня – навсегда. Потом опять приходил и смешивался с повтореньем. Снова заглядывал в тетрадь, разбирал листки, находил слова, открывал дневник и замечал, что кто-то писал вместо него, оставляя вздохи по краю строк. Карл боялся взглянуть на них, так были тяжелы чужие страдания плетения слов. Поднявшись, он уходил во внешний мир, не возвращаясь долго, до слез истомившись по комнате, тетрадям и даже этой чужой тоске о нем, что всякий раз присутствовала в комнате в момент возвращения.
     Франц потерял тело как сон, соединившись с неизвестностью, и не возвращался в мир, пока страсти его не рассыпались на звуки. А Эльза читала слова как радость в полной тишине сознанья. Она там жила в его теле. Он не знал, как встретиться с ее внутренним солнцем. Сначала Франц прятался за каплей дождя, потом странствовал вместе с облаками, смутными, как впечатления, шествовал синим следом по лестницам воспоминаний. Но что помнит тело? Усталость и отсутствие прикосновений. Ждет оно их, спрятавшись за ликом Б-га. Мир – это сознанье. Утраченное.
     Эльза плела длинную нить сомненья, нанизанную на свое Я. Тоже женщина расчесывала волосы перед зеркалом. Тень шла за ними. Тень уходила за снами, жалуясь на пустоту в телах. Он гладил ее по голове, трогал растекшуюся плоть и ждал. И ждал зарю. Перед рассветом он снова проснулся, спросил: "Где же тебя искать?" И не нашел слов, странствуя во след за ними. Так и шел, рассыпавшись. Созерцания были удивительны и прекрасны. Если бы был Б-г, он восхищался бы вместе с ним: ты присвоил себе мир и тебе было жаль себя и тебя.
     Громко звучали дожди и лужи: в глубине тела ждет тебя сон – завораживающее приключение. Но кто-то украл все предметы. Там. Кто-то их сделал невидимыми. Не бойся отсутствия. Спрячься. Беги от страхов. Сон закончился – занавес упал для тех, кто стремится, кто хранит свою невинность и прогоняет луну. Франц встал, подошел к окну, где светилась заря, но узнал себя среди отражений, ведь он же спал.
     – Когда закрыты глаза, нет входа ко мне.
     Глаза как двери скрипят.
     – Эхо не вторит им, потому что пространство тоже во мне. А я сплю. То есть, я во сне. Где же я? Где?
     Как же Эльза удивилась, когда небо разбилось. Они существовали в одной комнате – мир. Тишина казалась им беззвучной.
     Луна осветила ее у входа в ворота замка, и Карл заметил, как она пересекла двор и взошла на крыльцо, согнувшись под тяжестью взглядов Франца, несущихся из окон напротив. Франц отошел от окна, и штора заслонила от него Фриду широкой ладонью.
     Карл ушел из комнаты и побрел за Фридой во след, по очертаниям ее ног.
     Амалия ускользнула, шаркая. Без платья. За ней невидимо спешил Карл, пожелтевшей от осени рукой закрывая за собой двери. Громко. Их стук не долетал до Амалии, терялся в волнах штор и занавесей. Она бежала от зрителей, он к ним, и натыкалась на них, он, потерянный, не мог их найти, чтобы сказать. Амалия следила, спрятавшись за синей тканью, как он искал, бежал за ней или за ее запахом.
     Эльза плелась из обрывков дней, что увядали в памяти Карла. Там он преследовал ее ночью в этих комнатах, а она выбегала из всех дверей сразу. Разве постигнешь такую. В них во всех не было красоты ее одной. Каждая только бледный призрак ее одной. Он тоже призрак ее одной. Тусклый... Забытый.
     Франц ликовал. В ликах времени он увидал себя. Одинокого. Странного, отстраненного. Но в своем ли обличье? Что там непонятное для одного взгляда, беспрекословного? Пятно света вместо себя. И все.
     Фрида, сонная, не одеваясь, вышла в коридор, пленяя. Соскользнули волосы с плеч, и она вместе с ними ускользнула из замысла, тихо, ступая, вдоль. Столкнула платье со стеной, не разрушив тишину – тоже забвенье. Эльза мирно спала внутри ее сознанья, перекатываясь с бока на бок, убегая от луча, преследовавшего, прокалывающего тела. Спала, но дышала, жадно глотая ароматы сонных берегов. Переворачиваясь, мчалась от луча, который был не лучом, а сном, иногда превращаясь в него, оставаясь лучом лишь на миг.
     – Карл! Карл! – звала Амалия
     – Франц! – Она путала их имена, их и их несходство.
     День всякий раз менял цвет. Сегодня он был красным, и вещи окрашивались вместе с ним.
     Раз мой бред однообразен – комната, соединенная длинным коридором, я могу жить в одном облике, как луна, с другими, как моими, тенями.
     Франц молчал, трогал Фриду. Рука катилась по платью, снимая. Она не позволяла отрывать его от тела.
     – Моя тень, – кричал он, – дай мне твое тело, тень.
     Фрида метнулась от него в открытую дверь и исчезла за ней. Франц остался один в своей жизни, потому что вместе с Фридой ушли и другие его тени.
     Фрида хотела стать дверной ручкой, ковром, серебряной ложкой, почувствовать их рабскую суть вещи, принадлежавшей рукам и ногам. Как это безвольно – лежать на полу, на плоскости двери и молчать. Жалкие люди, эти предметы. От нее отходили мгновенья, отстранялась красота и впитывалась в стены, как луна, жалила их каменные остовы, врывалась в них, покидая Фриду. Сон безразличен к сознанью, утомленному на подушке долго, зимой зовущей. А когда падаешь в пропасть, разве держишься за вещи, за дверную ручку, за летящую в тебя птицу, за врезающийся в тебя нож.
     Нет, ты впиваешься в свое будущее – твое обнимающее камни тело, и тогда эта птица-предзнаменование влетает в тебя, вплетается и уносит из будущего, от края пропасти, от летящих ножей, что жалят и жаждут. Ликует солнце от бессилья, бежит во след птице.
     Почему смерть – твои слова? Она как бы часть меня, убегающая, и я встречаюсь с ней в словах, раз она – будущее. И притворщица.
     Мстила себе за рану от окна, набранную фразами на теле.
     Невольно бредешь в полумраке, оставленная на кровати и ненавидишь серый миг, но лучезарный – любовь.
 
     Это яд.