С.Спильберг

     Пожалуй, трудно найти что-либо общее, кроме происхождения, у двух самых знаменитых евреев современного американского кино.
     Стивен Спилберг – изготовитель эффектных, увлекательных, сентиментальных фильмов о разумном и добром (в конечном счете) мире, населенном разумными и добрыми (в основном) людьми. Его мир – это понятный, красочный и теплый мир подростковых приключенческих романов; в этом мире есть проблемы, но они разрешимы; есть зло, но оно всегда в итоге проигрывает.
  

С.Кубрик

      Стенли Кубрик (ум. в 1999 году) создал мизантропический, интеллектуальный, холодный, завораживающий “красотой дьявола” кинематограф для очень взрослых людей. Зло в его мире не то чтобы торжествует, оно не имеет конкурентов, зло заполняет природу, общество, человека. Шокирующий эффект “Заводного апельсина” Кубрика–Берджеса–Макдауэлла, конечно, не от сцен насилия – видали и покруче. Шокирует тезис, декларируемый режиссером с какой-то почти примитивной прямотой: естественный, свободный человек – это человек злой, деструктивный. Так называемое “добро” – лишь способ, с помощью которого абсолютно отчужденное от человека государство подчиняет людей, превращает их в “заводных апельсинов”.
     При всем том, в создании недавно вышедшего на экраны Санкт-Петербурга фильма “Искусственный разум” приняли участие и Спилберг (как режиссер), и Кубрик (“автор замысла”). Возможно, объединяющим моментом оказалась любовь обоих режиссеров к фантастике. В основе сценария – рассказ Брайана Олдисса, очень любопытного представителя современной английской прозы, отметившегося в самых разных ее жанрах. Известность Олдиссу принесли его эксперименты по “скрещиванию” классического фикшн с модернистской и постмодернистской серьезной прозой (“Босиком в голове”, “Освобожденный Франкенштейн”). Такой автор должен был привлечь внимание интеллектуала Кубрика. Но фильм “по Олдиссу” в итоге довелось снять “режиссеру для масс” Спилбергу. Он и снял очередную сказку, очередного “Инопланетянина” – трогательную историю робота-ребенка, неотличимого от человека внешне, наделенного чувством привязанности и любви к людям. Несчастный робот, поверивший в сказку о Пиноккио, ищет фею, которая превратит его в человека; он невредимым пройдет по агонизирующей, полузатопленной Земле; он переживет создавших его людей; он переживет весь род людской; он увидит мир после нового оледенения – мир, населенный странными машинами, по сравнению с которыми он, маленький робот, покажется почти что настоящим человеком.
     Все это очень сентиментально, как всегда у Спилберга. И снята большая часть фильма в “игрушечной” эстетике – тоже как всегда у Спилберга. И тем интереснее наблюдать, как в спилберговский фильм вторгаются кубриковские образы и мотивы, делая его неровным, нецельным – но более “взрослым”, чем обычно у Спилберга. Это не только прямые цитаты, самая впечатляющая из которых, когда главный герой проникает в таинственный небоскреб, где его должны превратить в человека, – и вместо ожидаемых чудес и ужасов видит обычную комнату, книжные полки, мягкое кресло... Моментально вспоминается похожий кабинет, обнаруженный космонавтами на загадочном объекте в финале “Космической одиссеи”.
     Важнее прямых цитат неожиданные прорывы кубриковского цинизма – цинизма. порожденного невротическим страхом и чувством безнадежности. Это и изображение мадонны над входом в публичный дом, и настоящий конец фильма: робот-ребенок находит свою фею. Ею оказывается аляповатая деревянная статуя из дешевого балагана в Конни-Айленде. Но бессмертный мальчик-робот будет две тысячи лет ждать, пока этот кусок дерева исполнит его желание. Право, Спилберг был большим оптимистом, даже снимая концлагерь (“Список Шиндлера”).
     Кубрик заразил фильм своими навязчивыми видениями пустых домов, манекенов, подозрительно напоминающих людей, и людей, более похожих на злобные манекены. От Кубрика в фильме совершенно инородный для, повторим, подростковой эстетики Спилберга персонаж – робот-жиголо, суперлюбовник Джо (Джуд Лоу), очередной “заводной апельсин” с жуткой пластикой то ли куклы, то ли персонажа немого фильма “из светской жизни”.
     От Кубрика ощущение холода и тревоги, периодически врывающееся в теплый спилберговский мир. Не важно, кто придумал скованную льдом Землю в финале фильма: Кубрик, Олдисс или Спилберг – но кубриковская вселенная, много лет выстраиваемая лондонским перфекционистом, так и должна закончиться: не взрывом, не всхлипом, но тихим вмерзанием в безмолвный вечный лед.
     Наверное, если бы Кубрик сам снимал бы этот фильм, он рассказал бы историю мира перед гибелью, мира, по которому мечутся то ли люди, то ли роботы – “заводные апельсины” любви, секса, насилия, безнадежно пытаясь стать людьми.
     Спилберг снял другой фильм, по мнению многих – свой худший фильм. Пожалуй, худший – в смысле самый “не-спилберговский”. В спилберговском игрушечном городке, среди ярких и радующих глаз домиков из крашеной фанеры вдруг обнаружилось черт знает что, какие-то обломки гранитных колонн и портиков – образы и настроения Кубрика, неожиданны римейки “Соляриса” (Тарковского, а не Лема) в последнем эпизоде. И этот странный, то ли случайный, то ли сознательный эклектизм – самое интересное в “Искусственном разуме”.