Тысяча девятьсот второй год. Российское село в черте еврейской оседлости. Осень. Субботний день. И пока не взойдет в небе звезда, ничегошеньки еврею нельзя: ни строгать, ни доить, ни даже поджечь дрова, заранее уложенные в печку. Говорят, кое-кто нарушает святой завет, но только не реб Ёсиф-Дэвид. И не его семья, попробовали бы они! Впрочем, дом его опустел: пять дочек выданы замуж, осталась шестая. Прикрыв глаза, реб обдумывает эту последнюю свадьбу. Избрать для юной девочки достойную пару под силу лишь мудрости отца. С первыми тремя дочерьми все получилось как надо. С четвертой же, Рэйзл, увы, нет. Тайно, под прикрытием вдовой сестры реба Сарры-Брайны девочки брали тогда уроки русской грамматики: мол, по нынешним временам и женщине надо учиться. Доучились… Рэйзл была уже сговорена за хорошего человека. Но в пятницу, когда он, реб Ёсиф-Дэвид, мастер на строительстве, выдает рабочим получку (по усердию и сноровке, прямо из кармана), одеваясь поутру в сенях, он ощутил вдруг – карман-то пуст!
     “Все сюда! В нашем доме произошла кража!”
     “Не произошла! – отрезала Сарра-Брайна – в ее руке и правда пухлился бумажник. – Кражи нет. Но твоя, Ёсиф, дочь Рэйзл полюбила учителя Янкеля. Янкеля, а не этого твоего… И выйдет она за Янкеля!” Бумажник она теперь прятала за спину. Он мог бы его отнять. Но как-то вдруг, смертельно устав, сказал: “Ладно. Но после пусть уедут с глаз. В Америку. Или там в Палестину". Куда уехали, он так и не спросил.
     Но пятую дочь Шейну-Ену за порог с тех пор не пускал. Даже жениха своего увидела она лишь после свадебного обряда. А вот теперь и младшей, Тайбочке, скоро 16 лет. Не стоит девушкам засиживаться в родительском гнезде. Каменную лавку и дом, с таким трудом нажитые, получит единственный сын.
     Входит жена, ведя за собой гоя. Гой – значит, не еврей. Ненастными субботами зовут их в дома спасать хозяев от холода… И вспыхнула спичка. Затрещала в печи береста. Выхватила из сумрака светлый клин бороды, молодую улыбку. Незнакомый гой. Не здешний. Много их ходит нынче по дорогам. Куда бредут?
     Мельком удивившись, реб возвращается к своим думам. Ему невдомек, что меньшие дочки-погодки – замужняя и невеста, тоже следят за гоем, выскальзывают за ним на крыльцо. Сестры держаться за руки, другой рукою каждая придерживает шнурки сапожек, закинутых за спину. У Тайбы рядом с сапожками небольшой узелок. У тоненькой Шейны-Ены выделяется круглый животик. Ступеньки крыльца еще подрагивают от тяжелых мужских шагов. Девочки сбегают легко. И легко догоняют гоя: “Мы из того дома. Простите, не могли бы взять с собой вот ее?” “Что?” “Возьмите, это очень нужно”. До сих пор беседу вела Шейна-Ена, но тут вступило само заинтересованное лицо: “Ты возьмешь меня, да? Я все умею делать. Я – Тайба.”
     Тайбой ей оставалось быть лишь несколько дней. Остальные 42 года прожила Евгенией.

     Приведенный эпизод – факт нашей семейной хроники. Фамилий не назову, поскольку не испросила у родных разрешения, но звали гоя Сергеем Петровичем. Русский, православный, дворянский сын 25-ти лет, студент, изгнанный с последнего курса за активную неблагонадежность. Уж не к Народной ли Воле он тогда примыкал? И бродячую жизнь вел именно потому. А для его беспаспортной находки пришлось соратникам добывать какой-никакой документ. Когда же в пятом году их обоих арестовали, она, согласно фиктивному паспорту Евгения Семеновна, в пересыльной тюрьме, на железной тюремной кровати родила девочку-Лидочку.
     Реб Ёсиф-Дэвид знать этого не мог. Но свою точку зрения объявил еще заранее: “С полюбовником? И, не дай Б-г, еще с необрезанным? Нет у меня больше такой дочери!”
     У реба был сын – свет отцовских очей. А каково жить на свете пленником черты оседлости?.. Реб Ёсиф-Дэвид работал, наскребал, копил, чтобы через родича – купца первой гильдии, имеющего право жить в Петербурге, определить сына в институт на Лесном, дающий по окончании такое же вожделенное право. Потом опять работал, наскребал, копил, чтобы обеспечить его студенческое существование и сберечь для него наследство – каменную собственность.
     В 17-м году собственность отнялась бы непременно. Однако еще гораздо раньше студент-еврей, как и студент-дворянин, Сергей Петрович, о котором он, впрочем, не имел понятия, возжелал счастья для всего человечества. Отец не подозревал, что еще в пятом году, когда сын приезжал на побывку, Шейна-Ена на беременном животе и под косым взглядом мужа перевозила листовки брата в соседний городок… В седьмом году он был арестован. Оказался в Сибири. Еврею выжить всегда трудней… Там и сгинул.

     Сергею же Петровичу с семейством кто-то смог устроить побег. Скакали на лошадях, скачка бешеная, соскочили в условленном месте, дочка – как сломанный стебелек, провожающий комментирует: “Закачали дите-то”… Оклемалась Лидочка лишь в вольном городе Берне.
     И вот тогда еврейское местечко было ошеломлено явлением Шейны-Ены. На одной руке Бомочка в шелковом одеяльце, в другой руке хороший чемодан, рядом Бронька в панталончиках с кружевом, а сама стройная, хотя, конечно, опять с животиком, в пальто с лисой, в шляпе с вуалеткой – ну дама дамой! На какие, скажите, шиши?.. Проследовали к станции и отъехали.
     Муж Шейны-Ены, реб Гирш мог бы сказать тогда тестю: “У ваших дочек что, мания убегать?” Но сказал: “Тихо-тихо. Моя жена поехала навестить мою тетю Хаю… Почему так срочно? А тетя заболела”. Шикарная же дама с нарядными детьми, но без необходимого документа, была остановлена на границе. Однако из деликатности в общем порядке с ней не поступили. Муж прибыл за нею сам. И оказался простым жидком. Стоило деликатничать!.. Реб Гирш мог бы тогда спросить: “И куда ты, жена, направлялась?” И получил бы ответ: “К Тайбе в Берн, учиться на сестру милосердия. Тайбочка на дорогу мне золотую цепь переслала”. “А как же я? “Что – ты? Когда женился на мне, моим-то мнением ты поинтересовался?” Реб Гирш не спросил. И впоследствии она ему родила еще пятерых.
     Реб Гирш не очень был удачлив. Открыл свечной заводик на троих работников: сам и двое сородичей. Не пошло. Открыл скипидарный – и с тем же эффектом. Так и жила Шейна-Ена в продуваемом отцовском флигельке, под его пристальным взглядом и с холодком по спине: “что я опять не так сделала?” Ох уж этот еврейский кашрут! Ну почему, скажите, кастрюли с мясом и с молоком не могут стоять на одной полке? А в Песах качаешь больного ребенка, он от жара горит, но нет, клади его и лезь на промерзший чердак выкапывать из сена пасхальную посуду!..
     Как могло получиться, что чада Ёсифа-Дэвида – праведнейшего иудея, стали атеистами? Впрочем, атеисты лишь воображают, будто не веруют, тогда как на глубине, в неведомом самим уголке… У Шейны-Ены там была молитва: “Пусть дети выучатся!” Когда повезло отдать Бронечку в частную гимназию, она кому-то тайно вязала, доила чужих коров, носила в заклад подсвечники и рыдала перед директрисой. Броню то исключали за неуплату, то принимали назад. Зато уже после 17-го года смогла она поступить в мединститут.
     Меж тем, в Берне, Сергей Петрович закончил свое образование. Тайба-Евгения – начала. И тоже успела закончить… Всеобщее равенство – что может быть лучше? Если, конечно, не помнить, что эта идея привела уже однажды чуть ли не к поголовному гильотинированию… В каких бы партиях ни состояли раньше – в Берне – и Сергей и Женя примкнули к большевикам.

 

     Смотрю на фотографию 1923 года. Мой прадед Ёсиф-Дэвид, тихая прабабка Хася-Рася, их дети, их внуки, а в точке особой симпатии – пышноволосая Лидочка – тюремный плод блудной дочери и необрезанного. Теперь оба они в Москве, она преподает иностранные языки в школе при Кремле, он чуть ли не министр. Новые хозяева нового мира!
     Сергея Петровича я не видела никогда. Но на этом фото нет и моего деда реба Гирша. Хотя, почему “реба”? По тем временам он уже “товарищ” Гирш. Но в то же время, и не товарищ, поскольку объявлен лишенцем как эксплуататор и владелец частной собственности. Собственности-то нет. Но тем, кому дано решать, то ли переоценили его, то ли перепутали с соседом-однофамильцем, надо думать, более успешным в делах. Чтобы уж без ошибки, лишенцами объявили обоих. Отпрыски же лишенцев лишались права на институт.
     Вот и вышло, что Броня является вдруг в Москву к Сергею Петровичу, отчисленная, как некогда и он, с последнего курса. Он водит их с Лидочкой в концерт, катает на авто и успешно, кому надо, поясняет, что гнать с последнего курса даже детей буржуев для родной советской власти экономически невыгодно.
     Ну, а с предпоследнего?..

     В конце двадцатых годов ненавидимый Шейной-Еной отцовский флигелек разваливается. Старшая дочь, новоиспеченный врач Броня, ищет семье по Питеру новое жилье. Скоро тем же займутся все местечки и сёла. Пока дефицита тут нет. Входишь – чемоданы, баулы, потерянные лица: “Милая барышня, ореховый гарнитур, севрские чашечки – всё вам, но эта шкатулочка… если я возвращусь…” Но нет-нет-нет, Броне нужна только пустая, ничья квартира. Находится и она. Здесь едут не в ссылку, не в эмиграцию, а в столицу, и требуется плата. Что ж, плата собрана в долг по грошам. Но еще до этого в доме по Парадной улице Броня слышит: “Какое чудесное, чудесное ваше лицо! Буду представлять, и будет так утешительно думать, что здесь разлеглось не какое-нибудь хамье, а… Куда же вы? Я прошу вас…” Тонкое лицо самой этой дамы казалось очень знакомым. А через несколько лет Броня узнала его на фото: то была родная сестра Сергея Петровича…
     Фото любительское: брат и сестра, юные и очень похожие, сидят, кажется, на валуне, но точно сказать нельзя, поскольку на фото, втоптанном в пол, тут грязный след сапога.
     Какой все-таки пост занимал в Москве Сергей Петрович? Что не в ВЧК – это я знаю точно. К ВЧК имел отношение второй Лидочкин муж: зеленоглазый поляк был прислан туда на выучку. Лидочка же в те годы была всего лишь красавицей. Отводя со лба пепельный веер волос, смеясь длинными голубыми глазами, она сразу сбивала с ног. Первому мужу родила она дочь. Но второго полюбила без памяти. Его не было на свете уже года 32, когда она созналась: “Стукнет ночью дверца авто под окном, я до сих пор радостно вздрагиваю – Ян приехал!” С какой ночной работы он тогда приезжал? В 36-м она родила ему сына. А в 37-м были вдруг арестованы и Ян, и первый ее муж, и сам ее отец Сергей Петрович.
     Его увели на рассвете. А часа два спустя, приехав зачем-то в Москву, в квартиру явилась Броня. Распоротые подушки. Перевернутые шкафы. И фотографии, фотографии по всему полу…

     По двору идут люди, но глаз у них будто и нет. Подойдя же, еще и отворачиваются. И чувствуешь, они тебя все-таки видят, но показать не хотят. Только дворник – толстая шея, напротив, присядет рядом на корточки: “Откуда приехали? Кто отец? Как фамилия? У тебя языка, что ль, нет?” Зачем спрашивать, кому надо, и так все известно. Но я все равно молчу. Потому что так просила моя бабушка Шейна-Ена. И потому что сама так хочу. Бабушка привезла меня в Москву, чтобы поддерживать в беде двоюродную бабушку Женю.
     Но, возможно, и не привозила. Помню, еще в Ленинграде она говорит: “Повезу”, а мой папа в крик: “Вы в своем уме? Что будет с нами?”… И я не помню ни бабушку Женю, ни тетю Лиду той поры, только двор и дворника, но они могли мне еще где-то встретиться…

     Длинная комната. Длинный-длинный стол, накрытый к позднему городскому обеду. Хозяин реб Гирш, а ныне Григорий Израилевич, его дети, внуки, невестки, зятья, не притрагиваясь к еде, ждут пока хозяйка Шейна-Ена, а ныне ленинградка София Иосифовна закроет плотнее оба окна. После чего тихо затягивают:

“Бим-бом, бим-бом, слышен звон кандальный,
Бим-бом, бим-бом, путь сибирский дальный,
Бим-бом, бим-бом, слышно там и тут:
Нашего товарища на каторгу ведут”.

     Но для чего весь этот рассказ? Перипетии жизни рядовой семьи так называемых русских евреев, к тому же, еще и не сугубо еврейские, могут ли что-то добавить в ходе модной теперь дискуссии о зловредствах евреев в России? Наверное, нет. Но любая маленькая историйка может добавить что-то к истории вообще.