И вот так, стану писать на фоне Москвы. Хорошее, загадочное начало. Значит, дело в следующем. Вообще-то, сижу я у себя дома, на часах 4:22, а за окном непрошеный фонарь (разве какие бы то ни было фонари бывают прошеными? Блоковский надоедный фонарь – явный изменщик луне и тайный сожитель пошлой аптеки, гадье спекулянтское, как с изяществом Павки выразился однажды Корчагин. Вчера он именинничек был, кстати. В “Маленьком принце” фонари зажигают – только потому, что таков уговор, а не то бы… Француз на вилах не тяжеле снопа ржаного потянет, как с изяществом дешевого графа выразился однажды популист Растопчин. Ну назовите мне еще хоть один фонарь, несущий свет истинный, а не жалкий эрзац. Наших невест давно на том свете с фонарями ищут, – как с изяществом дворника выразился однажды Тихон. А он-то за что остался жить да мучиться?! Диогешка, что ли, нехристь, фонариком своим соблазнил вас, простодырных? Истинно говорю вам, что унизить и оскорбить хотел он вас, раззявных, – даже, мол, и так, и вот так, да хоть вот в этаком варианте – нету людей, нету людей, как с тоской одинокого уголовника промычал однажды у Шаламова в тоске шаламовский одинокий уголовник. А-га, а-га! Ну что ты делать-то будешь, молодцы какие! Ущучили все-таки старика, угромоздили стервозию, как с любовью паровозного механика пригрозил пароходной машине товарищ Пухов. Вспомнили, наконец, священное: а в чем-то там у него торчит маленький кошмарик, лошарик, Гагарик, Бочарик, язви вас, эрудитов. Не зря, значит, ходили в подготовительную группировку Северо-Западного детского округа! Почти наизусть почти всего Чуковского лепечут! А ежели вашими соплями да вам же по сусалам?! Ну, ходили в детское подразделение, так и не каждый бы раз возвращалися, хоть один бы разочек и остались, – куда ходили, мол, дяденька, там и судьбу свою подцепили, и жить-лечиться остались, касторку пить, рецептом подтираться. Комарики-то, они что, по-вашему, по-охалпелому-то, разносят? Ы? Малину-ягоду-атас, что ли? Вишню вам белоснежную? Словно старая старушка, принакрылася клюка? Да они такое носят, что потом не отколешься, не откапаешься. Как с белых яблонь дым, нафик, им же все божья роса, тугие паруса. Так что вы мне прекратите, понимаешь; комарик-разносчик им положительный герой со своим незабываемым опосля фонариком. Коробейник, ивомать, полна коробочка, раззудись потом да расчешись. С твоим-то рылом, да еще и с непричесанным, кому ж ты нужна, недотыкомка? Так в недотыкомках весь век и проторчишь, на дворе да на чердаке. Не причесана, дак еще и с фонарем, ты ж моя сиротиночка, недобиточка. Вот где правда-то жизни, фонарик тебе дедушка поставил, клюшечкой своей старенькой. А ты не дерзи! Как надо говорить? Разрешите, пожалуйста, спойтить до ветру, уважаемый дедушка Константин Макарович! И повсюду успеешь, и нипокуду не споздаешь. Иди вот теперь, кишкомотная, иди не хочу. Можно теперь. Не хочу, чтоб такая же она выросла, как старшая. Питриётка все росла. Донесенья посылала. Так и выросла, – все бегом, да все на почту. “Пока свет горит, она в бухте! Пока свет горит, она в бухте!” Ясный перец, всем там по барабану. А только под конец этой-то, конечно, надоело, что про нее сплетни распускают, – вышла как-то, пока света не было, из бухты из своей, да нашей-то старшенькой за ее питриётность и примочкарила будь здоров. Вот вам и фонарик тот, и свет тот. Так что в мировой литературе, пожалуй, паскуднее мыслеобраза фонаря/фонарика/света синтагмы-то и не сыщешь. “Блок, Блок”! Как только совести хватает. Прошеные, непрошеные, это только любовь непрошеная бывает – “огней золотых, не люблю холостых”, а это адюльтер) своим коричневым огнем мешает писать тебе бронхитное письмо. А на заставке у меня вид Москвы на Дом на набережной, а Вордик я сделал в уголочке – вот и два удовольствия. Только писать трудно – 5:46 уже. Ну и не стану. Не заставляй. Спать лучше пойду, – мастерство надо шлифовать. Ех ты, так и поздороваться не успел, задумался о чем-то.
     Здравствуйте, граф! Всегда рад Вас видеть!

     На вторую ночь пошел фонарь караулить средний брат, причем все тот же (как по-просторечному будет “потому что”? – “пофтому што”?), поскольку братьев у него все равно ни одного не было. И уж если отец, задумчиво пропуская бороду сквозь пальцы свои, произносил несколько нараспев: “Которого же из сыновей нынче пошлю я в дозор фонарный?”, то герой наш, не дожидаясь конца сей фразы, уже привставал на лавке и занимался повертыванием кушака своего таким образом, чтобы тот не имел вида грязной веревки. Мнэ-э-э… Сидит, кашляет тихонько; как красная девица, в ПиСюшку свою раздолбанную смотрит и пальцами тычет. Фонарь, дескать, – не звезда, не черный, так сказать, карлик, не Черномор, некоторым образом. Нет чтобы ухватиться кем-нибудь за длиннюшку свою да помчаться от греха во все тяжкие – глядишь, а уж ни его, ни длиннюшки, ни ухватки молодецкой. Нет же вот – светит, проклятый. А я все тем же глазом (левый) мученья от него принимай. О фонарь! (Кто знает, какой падеж-то? Ну натурально, звательный). Гэ-нэ Эйвермана на тебя нету, он бы с тобой быстро, по-питерски разобрался: раз! – и не дыши. А мужики у них там вообще конкретно злые, топорами секутся и дождики пускают в праздники. А праздники пускают в дождики. Да пускай они там уже все фонари свои поперерубают и придут на наш коричневый свет, как хамильоны какие-нибудь. Оренбургского фонарика им надолго достанет, а граф хоть от этого быдла пока отдохнет. Пойду-ко и я отдохну, фонарь, чать, не убежит. А если только попробует – его тут питерские мужики закусают. Что я несу, Г-споди? Тело я свое несу, как Цинциннат, бережно, в угол, спать.
     Не унывайте, граф!