“Дорогие мама, брат и сестра. Сегодня, т.е. 22 апреля 1942 г. я решил написать вам это может быть последнее письмо. Вот уже без двух месяцев год прошел, как мы не знаем ничего друг о друге, и все эта проклятая война. Как вам известно, война началась 21 июня 1941 года, в это время мы находились в лагерях: еще 19 июня нам дали боевую тревогу, мы выехали и замаскировались в лесу, а 22 июня отправились на фронт – на позицию. Наша дивизия была предназначена для встречного боя – это очень неприятная вещь. Но и это были бы пустяки, если бы на паромной переправе через реку наши танки не задержали бы на целые сутки. И вместо того, чтобы первыми в бой вступить им, первой пошла пехота. Но что она могла в составе полка против моторизованных немецких частей? А организация самого марша тоже была ни к черту. Вместо того, чтобы нашим машинам высадить пехоту в трех – четырех километрах от фронта, дали приказ вывезти ее прямо на передовую линию. А это неслыханная вещь, чтобы машины были на передовой линии под пулями и снарядами. Вот тут и началась моя работа: ремонт машин под свист пуль. В разгар боя одна машина встала, а шофер, растерялся, выскочил и – в кусты. Ко мне подбежал помтехроты, чтоб я ехал на своей машине забрать ту. У меня, по правде сказать, волосы встали дыбом. Но не выполнишь приказа – расстрел. Я поехал. И по нам началась стрельба. Пришлось с помощником, лежа на животах, ползти к той машине, привязывать трос. Мы вытащили ее, и комбат нас благодарил, но я о том, как бестолково приходилось работать!…
     А когда, наконец, пришли наши, под нашим напором немец отступил вглубь Германии на 12 километров, но тут у нас вдруг кончились снаряды и бензин. Пришлось самим уничтожать замечательную технику и со слезами взрывать внутри танков моторы. Этим мы занимались пять суток. А на шестые… Наш комбат был золотой человек, он был нам всем просто как отец, и когда он приходил к нам в часть, все говорили, что пришел “папашка”. На шестые сутки комбат дал приказ всем оставшимся в живых спасать свою жизнь.
     Пешком, безоружные, через леса, болота, реки мы начали пробиваться на свою территорию. Мы хотели пройти к Минску. Но не имея карты, мы спутали, а как я теперь вижу, через Латвию нам было бы вдвое ближе и там, наверное, были еще наши войска. Мы же прошли всю Литву от границы до границы. До Польши оставалось 11 километров, но тут ночью мы были захвачены в плен.
     Евреев расстреляли, а нас, остальных, отправили в город Утяны, затем в лагерь в Каунас, откуда я и еще 12 человек были розданы хозяевам для крестьянской работы. Попал я в местечко Вадягоны, дер.Сычаны к одному поляку, попросту говоря кулаку. Он меня обучил всему, хотя я и сам немного работать мог. Пришлось и пахать, и косить, и боронить. Но поступил приказ, чтобы нас везли назад в лагеря. Я задумался: дело-то кисло, надо бежать. Но с нами был один политрук, он сказал, что де надо выждать время, да и осень уже пришла, куда податься – неизвестно.
     Нас привезли в лагерь в Ковно, предназначенный для работ на аэродроме. Но это был настоящий концентрационный лагерь смерти: в день убивали по 120--130 человек. Колючая проволока – в три ряда. Тут уж не убежишь. Только если с работы или когда ведут на работу. А когда еще меня увозили от хозяина, девчата – хозяйские сестры – очень плакали, а я им сказал, что больше пяти дней все равно там не пробуду: или убегу, или убьют. И вот на шестой день я и вправду убежал: от ужаса смерти и навстречу смерти. Побег удался. Весь город через мосты и 40 километров до деревни я прошел за пять часов. Но у моего бывшего хозяина был уже другой пленный, меня взять он отказался, боясь расстрела. Пришлось пойти к его знакомому, и он договорился с одним русским человеком, что тот отвезет взятку коменданту индюком. Комендант, большой взяточник, ответил по-литовски: “бейктас крюкас”, что означает “дело сделано”, и я остался жить у нового хозяина, бедняка.
     Жил я здесь очень хорошо, познакомился со спрятавшимися в лесу коммунистами, с секретарем волостного комитета партии и с убежавшими нашими ребятами. Но прожил я так всего два с половиной месяца. Здесь была облава на спрятавшихся. Поймали 11 человек, а секретарь КП и один боец взорвали себя гранатами. Это было 21 декабря 1941 года. А к 22 декабря был приказ ото всех русских пленных отобрать.
     Новый хозяин повез меня к месту сбора. Комендант нас всех принял, но в ожидании машин куда-то отошел, а охранник-полицай был как раз в другом конце двора. И я опять побежал.
     Меня заметили. За мной была погоня. Но я сумел уйти, и с этого времени скрываюсь в разных местах. Принять нас все боятся, т.к. за это многих наших русских расстреляли. Но один человек все же решил спасти меня, рискуя своей жизнью и семьей. И у него я тайно нахожусь три месяца с лишком. Я прожил зиму в очень тяжелых условиях, были отморожены ноги. Но он мне их вылечил, выкормил меня, хотя у самого семья в семь человек. Это золотые люди и их никак нельзя забыть.
     Сейчас я пишу это письмо у него в норе, сделанной для меня в хлеву, в навозе. И я просил: если придут наши, т.е. Красная Армия, отправить это письмо вам. А сам теперь думаю пробираться через Латвию в Советский Союз. Не знаю, буду ли жив или нет, но пробовать надо, так как уже весна, скоро придется навоз выбирать, и сидеть будет негде, а в лесах – не дело, да и седой будет плохо.
     Я благодарю Б-га, что он до сих пор спасал меня, и думаю, что, может быть, еще увидимся, если Б-г даст счастье пробраться через границу в мою страну. Идти придется ночами, будет очень тяжело, и главное – эти реки и болота, а обуви нет, и при том опять без карты, и вероятно одному, если не встречу дорогой кого-нибудь их товарищей. По всему видно, что наша армия продвигается вперед, но где фронт неизвестно, так как радио слушать никому не дают и за это расстрел…
     Сегодня мне придется провести последнюю ночь в моей норке и под крышей, а завтра отправлюсь в неизвестный путь.
     Дорогие мама, братец и сестрица, я вас очень прошу: если получите это письмо, то старайтесь, как можете отплатить за меня моим спасителям. Их адрес: г. Каунас, местечко Вандягоны, деревня Сычаны, Соколов П. Прошу мою просьбу выполнить.
     На этом свое письмо заканчиваю, оставайтесь живы и здоровы, будьте счастливы в вашей жизни, а обо мне не думайте и не горюйте. Война многих оторвала от своих семей, не я первый и не я последний. Крепко обнимаю и целую всех. Привет родным и знакомым. Еще раз прощайте, а может быть до свидания.
     С какой радостью и со слезами пишу свой дорогой адрес (для моего хозяина): г. Ленинград, 2, пр. Нахимсона, д. 19, кв. 38, Шейн Л. Я.
     Еще раз пишу слова нашего комдива генерал-майора т. Солянки “Товарищи, ребята, мы свое дело выполнили с честью”. Да, это были золотые слова”.

     Это письмо – подлинный, чудом полученный, исторический документ, не проходило военной цензуры, а было опущено каким-то нарочным прямо в почтовый ящик на дверях нашей коммунальной квартиры. Оно говорит само за себя, не будем его комментировать. Но несколько слов об авторе. Перед войной ему было девятнадцать. Долговязый улыбчивый парень, закончив восемь классов средней школы, пошел в монтеры. “Ика, - спрашивали его, - а дальше учиться думаешь?”. “Пускай лошадь думает, у нее голова большая!”. У Ики были большие гениальные руки. Он балагурил, а они сами собой быстро и точно делали все, что только мог бы делать самый искусный мастер – механик, плотник, электрик. Потому в нашем громадном доме среди трех колодцев-дворов только и слышалось: “Ика!”, “Ика!”, “Ику!”… Отец его рано умер, старший брат Ося, тоже монтер, был хром от рождения, сестра Любочка заканчивала десятилетку. Осенью 1940 года он был призван на действительную службу в армию, которая называлась тогда Красной, и проходил ее где-то на границе с новоявленной тогда советской республикой Литвой.
     У Ики была особенность, сыгравшая в его жизни немалую роль: он был удивительно белобрыс. Удивительно потому, что среди евреев это случается нечасто. Отец же Ики – Яков Захарович Шейн и его мать Хася Львовна были не просто евреями, но верующими иудеями, уж я-то, их соседка, это знаю.
     Ремесленник высочайшего класса, владелец мастерской модельной обуви Я. З. Шейн до 1917 года рассматривался власть предержащими как еврей полезный, почему имел право жительства в Санкт-Петербурге и собственную обширную квартиру, где работал и проживал. После 17 года к нему в порядке уплотнения постепенно вселились семь семей, заняв, в том числе, и ванную комнату. И все же, поддавшись обману НЭПа, он стал ремесленничать опять. Прямо в собственной спальне, она же столовая. И угодил, разумеется, в нэпманы, которых надлежало подавлять. Описали имущество и стали ходить с обысками – искали оставшиеся ценные вещи. Акцию осуществляли по ночам. Меня в те поры не было на свете, но я почему-то помню – отчетливо помню: тусклая лампочка в коридоре, страх, моя мама (врач), заслонившая наши двери, ее неожиданный бас: “Мы – только лишь соседи, и мы трудовая интеллигенция! Так что нас … нас прошу оставить в покое!” Нас оставляли. А между тем из ящиков нашего шкафа торчали наспех засунутые шубки Хаси Львовны и Любочки Шейн, которых им, детям нэпмана, иметь не полагалось.
     Меня тогда еще не было. Но дети Шейн, более старшие, были и не запомнить не могли. Однако всю отведенную каждому из них жизнь убежденно и горячо напевали: “Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек”.
     Впрочем, это – мистическая, и, возможно, непознаваемая вообще загадка всей тогдашней страны и всего ХХ века. Меня же интересует здесь лишь личная загадка Ики: почему он осознанно исключил себя из числа людей своей нации? Нет, если в нем, белобрысом, фашисты еврея не распознали, не доносить же на себя самому! Но вот в мерзлой норе из навоза, при лучине, в бесконечном одиночестве, в может быть последнем, письме к далеким родным мимоходом, как о само собой разумеющемся, обронить: “евреев расстреляли, а нас остальных…” Ика, почему?
     Нет, конечно, все люди – братья. И в переносном, и в прямом смысле. И когда-нибудь все они это поймут. В том числе и те, кто кричит на улице: “Жиденок пархатый”. Но евреи, которые воспитывались семьей, хедером и синагогой в вере своих древних отцов, может быть, ощущали себя действительно богоизбранными, а потому при окликах “жид”, испытывали лишь презрение к злобе невежества. В стране же победившего атеизма еврейское дитя такой поддержки не имело. А тут еще, пусть и обманный, но массовый лозунг: “народ всегда прав!” И вот в тайне от самого себя ребенок постепенно начинает почти признавать, что его несчастные соплеменники (не зря же все об этом только и говорят!) склонны более остальных к подлости, к жадности, к трудности… Но ведь сам-то он, ясное дело, вовсе не таков. И отнесен быть к евреям не может.
     Однако осознанное или не вполне – это предательство собственных родителей, что на Ику как-то не похоже. Так что, возможно, дело тут в другом: в нашей стране в тридцатые годы ХХ века ненависть, отведенная в русло “враг народа”, на тему жидовства выступала не часто и не громко. На проспектах культурной столицы отечества это возобновилось лишь в середине сороковых, а Ика тридцатых, не задетый антисемитизмом, просто забыл, кто он на самом деле такой.
     Ассимиляция евреев, как решение еврейского вопроса… Наш еврейский родич Иисус из Назарета провозглашал равенство народов: “Несть эллина, несть иудея…” Иудеи, как известно, богом его не признали, но на протяжении всей истории своего рассеяния были, похоже, близки к ассимиляции в любой стране, где бы это сочли приемлемым. Прочие же народы, в том числе те, для которых назарянин стал богом, приемлемыми их решительно не считали. Не означает ли это, что ассимиляция должна отложиться, поскольку наш народ и посейчас остается избранным? Б-г сохраняет нас для каких-то своих Б-жественных целей и делает это единственно действенным способом – антисемитизмом?
     И если бы Ика Шейн чудом добрался к своим, то услышал бы: “Ты, жид, сумел уцелеть у фашистов? И после этого хочешь нас убедить, будто не предатель?”
     Но, возможно, загадка Ики решается гораздо проще. Да простит меня героический, добрый и благородный хозяин из деревни Сычан П.Соколов, но, может быть, хорошо поняв уже, сколь уютно в это мире еврею, Ика опасался, что даже этот святой человек, узнав из письма, кого он спасал, может огорчиться.

     “Тов. Шейн, заняв местечко Вендзеголы, я зашел к одному русскому хозяину, который передал мне письмо вашего сына и брата, написанное им в апреле 1942 года. Где он находится сейчас – никто не знает”. Знаете ли вы что о нем? Получив это письмо, я счел нужным отправить его по указанному адресу. В получении прошу уведомить по адресу: Полевая почта 30769, Зубкову Михаилу Яковлевичу.
        С приветом,  М. Зубков”.

     “Уважаемый Михаил Яковлевич! Легко представить чувства матери, получившей такое послание от сына. Она болела и долго после этого не прожила. Сестра и брат пленного солдата тяжко переживали последствия перенесенной Ленинградской блокады. Не знаю дошел ли до Вас их ответ. А потому, пусть и через 62 года, пусть не имея представления о месте Вашего пребывания, хочу сказать спасибо за пересланное письмо. Об Ике Шейне мы ничего больше так и не узнали…”