В 1941 году, как только началась война, мой отец – Эммануил Генрихович Казакевич – записался в ополчение. Другого способа попасть в действующую армию у него не было, так как из-за сильной близорукости у него был так называемый белый билет – полное освобождение от армейской службы.
     Летом 41-го года он и Даниил Данин, впоследствии известный журналист и один из “главных космополитов” конца 40-х, с которым они подружились во время недолгого пребывания в ополчении, подали заявления в школу младших лейтенантов. При прохождении медкомиссии Казакевич взял у Данина его очки – в них было меньше диоптрий, а так как проверяли не зрение, а стекла очков, папе удалось благополучно пройти медкомиссию и попасть в школу младших лейтенантов, а потом – и в действующую армию. Впрочем, это был не единственный обман за военные годы. На протяжении четырех военных лет ему пришлось еще дважды прибегать к обману, чтобы попасть в действующую армию. Например, после очередного ранения и госпиталя его определили на работу в военную газету во Владимире. Рапорты с просьбой направить опять в его часть не помогали. Тогда он списался со своим командиром – Захаром Петровичем Выдриганом, тот прислал к нему человека с документами, не настоящими, разумеется, с которыми Казакевич с большим риском быть арестованным военным патрулем добрался до своей части и остался там. Это было очень рискованное предприятие – время военное. И действительно, когда во Владимире, в армейской газете, прочли папино прощальное письмо, главный редактор газеты пожаловался в СМЕРШ на сотрудника, сбежавшего на фронт, и с трудом удалось отстоять Казакевича, которого хотели судить за дезертирство.
 

Э.Г.Казакевич и З.Л.Выдриган. 1942

     В спектакле Театра на Таганке “Павшие и живые” – о советских писателях и поэтах на войне – в первоначальном варианте был сюжет об этом побеге. Действующие лица сюжета – папа, мама и чиновник. Актеры (папа и мама) читали письма моих родителей друг к другу. Эти монологи-письма, исполненные любви и истинного патриотизма, контрастировали с монологами-циркулярами чиновника, которому неважно, кто сбежал, зачем сбежал, с фронта ли, на фронт… Цензура быстренько убрала эту сцену из спектакля.
     Итак, папа воевал, а мы – мама, моя старшая сестра Женя и я, как и тысячи семей, отправились в эвакуацию. Ехали мы в теплушке, очень долго, в Среднюю Азию. Я не помню, конечно, ничего, была еще совсем маленькая, но мама рассказывала, как они выбегали на стоянках за кипятком, как питались мы какой-то тюрей. Мама говорила потом, что нашими соседями по теплушке среди прочих оказалось семейство, глава которого был членом Союза писателей. Мама назвала его фамилию, но я не помню. Да и неважно это – какая у него фамилия. Назовем его N. (А надо сказать, что папа наш тоже был к началу войны членом Союза писателей, но писал он на идише – стихи, пьесы, прозу, у него вышло несколько книг.) И вот этот человек спрашивает маму, кто мы такие, где муж и т. п. Так просто, из любопытства спрашивает, для разговора. Мама ему отвечает, что муж – еврейский поэт и вот – ушел на фронт. И вдруг этот господинчик говорит: “Я не понимаю, почему еврей Казакевич должен ходить по московским улицам”. Помнится мне, что в мамином рассказе это звучало похлеще: “топтать московские улицы”. Мама ничего ему не ответила. Да и что на это ответишь? Но самое интересное было потом. Когда папа стал уже известным, ему из Союза писателей прислали на рецензию роман того самого N. Да не просто прислали на рецензию, а после того, как был этот роман изруган в прессе как вредный, антипартийный и прочее. И папа написал вполне положительную рецензию, что и спасло N от серьезнейших неприятностей.
     Демобилизовался папа в 46-м году, после года работы в комендатуре немецкого городка. Не могу не привести его рапорт с просьбой о демобилизации.

Начальнику штаба от капитана Казакевича Э.Г.

Ввиду того, что я слеп, как сова,
И на раненых ногах хожу, как гусь,
Я гожусь для войны едва-едва,
А для мирного времени совсем не гожусь.
К тому ж сознаюсь, откровенный и прямой,
Что в военном деле не смыслю ничего.
Прошу отпустить меня домой
Немедленно с получением сего.

Эм. Казакевич

Семья Казакевичей. 1958

     Николай Лебедев:
     До “Звезды” я работал в жанре триллера. И, честно признаться, не думал, что когда-нибудь возьмусь за военное кино. Я и фильмы-то военные не смотрел, не любил. Разве что если в них разворачивалась какая-нибудь пронзительная человеческая история: “Летят журавли”, “Баллада о солдате”, “А зори здесь тихие”. Это наша отечественная классика, замечательные картины. И вдруг, сразу после того, как были завершены съемки моего предыдущего фильма “Поклонник”, неожиданно для себя самого я стал искать сценарий о войне. Поэтому, когда мне позвонили с “Мосфильма” и предложили перечесть “Звезду”, очень обрадовался. Хотя повесть помнил смутно. Ее очень любил мой отец. Она стояла у нас на книжной полке на видном месте. Хорошо помню форзац книги и маленькую красную звездочку, венчающую название. Перечитывая “Звезду”, даже еще не закончив чтение, я уже знал, что буду снимать эту картину. Сделаю все возможное, чтобы получить постановку. Я выделил для себя сцену, когда трое разведчиков (в фильме их двое) пробираются в кузов грузовика и едут к немецкой станции. В грузовик садятся эсэсовцы. И мне вдруг привиделся солнечный зайчик, падающий на лицо молодого разведчика, и предательское отражение в стекле кабины, которое замечает немец. В повести, как вы помните, этого солнечного зайчика нет. Но для меня он стал первотолчком к работе.
     Это замечательная повесть и замечательная литература, щемящая и светлая. Виктор Астафьев, знаменитый наш писатель, фронтовик, мудрый человек, совсем недавно, незадолго до смерти, сказал в газетном интервью, что о Великой Отечественной войне у нас написаны тонны макулатуры и лжи и есть лишь три-четыре книги, которые можно читать сегодня без стыда, в которых – правда. На первом месте он назвал “Звезду”. И я с ним согласен. (А я вспомнила слова Луи Арагона о том, что он знает два произведения о войне – “Севастопольские рассказы” Льва Толстого и “Звезду” Эммануила Казакевича. - Л. К.)
     Идея вновь экранизировать повесть Казакевича пришла Карену Шахназарову, знаменитому режиссеру, генеральному директору “Мосфильма”. Но у него самого как у режиссера были другие планы, поэтому постановку предложили мне. Наверное, это одно из самых больших везений в моей жизни. Даже странно, что я, при своей огромной любви к старому кино и при большой “насмотренности” (по одной из профессий я кинокритик), не видел поставленную в 1949 году “Звезду”. Но это тоже мое везение, потому что я начинал картину с белого листа, без груза впечатлений о фильме Александра Иванова (кстати, очень хорошем фильме, я его посмотрел недавно). Но я не спорил и не состязался с первой экранизацией, а просто снимал свое кино.
     Повесть Казакевича, правду сказать, очень непростой материал для перенесения на экран, она – выдающееся литературное произведение, но с очень специфической драматургией. Проще говоря, напрямую ее экранизировать невозможно. Был необходим новый способ пересказа этой истории. И тут мне повезло еще раз, потому что моим соавтором был Евгений Григорьев, с большой буквы драматург и с большой буквы человек. Лариса, Вам, наверное, странно будет узнать, что я очень многое знаю о вашей семье и вы для меня – как родные. Мы с Григорьевым читали письма и дневники Казакевича, его переписку с женой, его слова о вас. Мы старались максимально полно ощутить, каков он был – мир писателя и человека Эммануила Казакевича, что его волновало и тревожило, что он любил и что ненавидел. И наши отступления от текста повести – они ведь тоже были обоснованы жизнью и творчеством Казакевича. Скажем, в “Звезде” нет разведчика Темдекова. Его не было и в сценарии. А был рядовой Джурабаев. Помните? Это главный персонаж повести “Двое в степи”. Но найти в Москве актера-казаха оказалось делом сложным, и тогда на роль был утвержден алтаец Амаду Мамадаков.
     Или другой пример: в фильме одним из самых зрелищных эпизодов является сцена бомбардировки немецкой станции. В повести о ней лишь упоминается в одном предложении как о чем-то далеком и грозном, но мы решили вписать эту бомбардировку в сюжет, сделать одной из кульминаций фильма. И на экране все заполыхало и полетело в воздух.
     Но есть и напрямую из книги взятые образы. Белое мертвое лицо Быкова, омываемое траурным дождем, – это ведь цитата из Казакевича: “Ливень смыл с окостеневшего лица мальчика следы пыли и тревог, и оно светилось в темноте”. (Правда, в повести речь шла о Юре Голубовском.)
     Вот таким извилистым и интересным путем мы двигались.
     Самое ценное в повести для меня – человеческая, искренняя интонация рассказа, любовь к персонажам и безмерная тоска по ним. Мне это очень близко – на войне погибли мой сорокалетний дед и девятнадцатилетний дядя. Их обоих звали одинаково – Николай Лебедев. Отец назвал меня в их честь. Он искал их могилы всю жизнь; в середине шестидесятых ездил в Австрию и исходил все воинские кладбища. Не нашел.
     Для меня “Звезда” – память и памятник, реквием миллионам безвестных героев, закрывших собою нашу страну. Моя личная дань моим близким и далеким предкам.
     Думаю, что для многих, кто имел причастность к “Звезде”, это тоже очень личный фильм. Для Евгения Александровича Григорьева, не дожившего до дня премьеры, но прожившего эту историю сердцем, перенесшего в сценарий трепетность и любовь к повести и к ее героям. Для актеров, которые действительно душу вложили в своих персонажей, – СОБСТВЕННУЮ ДУШУ. Артем Семакин – Воробей (в повести – Юра Голубовский), Леша Панин – Мамочкин, Толя Гущин – Быков, уже упоминавшийся Амаду Мамадаков и, конечно, Игорь Петренко, сыгравший Травкина. Это была, пожалуй, самая сложная роль в картине – минимум действия, лишь мощная энергетическая спрессованность. Яркий при скупом внешнем действии человеческий характер, лучший в повести. Я искал актера внутренне значительного, умного, сильного и красивого. В том числе и внешне. Игорь таков и есть. Хороший, глубокий артист. Редкостно порядочный человек. Он наделил Травкина собственными чертами. Я очень рад, если он вам понравился. Мне очень дорого ваше мнение об экранном Травкине.
     И последнее. Для меня это был очень трудный фильм. Психологически трудный. Трудный постановочно. И я очень боялся соврать, принести на экран штампы. Я старался максимально тщательно продумывать и придумывать каждую сцену, каждый кадр. Над раскадровками и режиссерским сценарием я ломал голову целый год. Мне хотелось, чтобы прекрасная литература стала бы такой, знаете, песней на экране. Отсюда полет голоса Травкина над землей в сцене смерти Воробья. Отсюда поэтический образ гибели Бражникова, когда земля словно бы опрокидывается и обнимает героя, закрывает его лицо травой и листьями. Отсюда финальный проход солдат, глядящих прямо в объектив камеры.
     У меня был потрясающий художник Людмила Кусакова, выстроившая целую разбомбленную деревню, выстроившая станцию и перрон, где немцы разгружают танки. Кусакова один из лучших кинохудожников в стране, она работала в фильмах “Анна Каренина” и “Обыкновенное чудо”, “Покровские ворота” и “Барышня-крестьянка”, “Цареубийца” и “Сто дней после детства”. Если бы не она, не было бы в фильме этой романтической поэтики, не было бы дивных цветочных полян рядом со смертельными полями войны, не было бы красоты на фоне ужаса.
     У меня был гениальный композитор Алексей Рыбников, с которым я мечтал поработать, кажется, всю свою жизнь. Его музыка придала фильму новое измерение и полетность, пронзительность и светлую печаль.
     У меня были замечательные артисты.
     Спасибо им и Карену Шахназарову, Вадиму Абдрашитову, Александру Литвинову.
     Я еще не отошел от картины, мне еще трудно взглянуть на фильм со стороны и в полной мере оценить, что получилось, а что нет. И какие я совершил ошибки в работе. Но когда я вижу, что люди плачут, сострадая нашим героям, что зрители разных возрастов и предпочтений на полтора часа захвачены единым ритмом и единой историей, знаете, в этот момент я по-настоящему счастлив. И благодарен судьбе за то, что она ниспослала мне мою “Звезду”.