МОЯ РОДИНА – ЛИТЕРАТУРА

Кёппен был близок мне.
На вопросы интервьюеров он всегда отвечал:
“У меня нет родины”.
Он всегда жил под знаком литературы.

Николай Акимов говорил, что банальные и лаконичные названия для своих мемуаров могут брать только люди, имена которых говорят сами за себя. Самый известный немецкий литературный критик нашего времени, Марсель Райх-Раницкий, назвал свою автобиографию проще некуда – “Моя жизнь” – и книга с 1999 года держится в списке бестселлеров.

     В России Райх-Раницкий малоизвестен, не переведены не только его статьи – не переведены толком многие авторы, о которых писал критик. Мемуары, однако, вышли по-русски быстро (изд-во “Нов. лит. обозр.”, Москва, 2002).
     80-летний старик, “наполовину поляк, наполовину немец и на все сто процентов еврей” (самоопределение Райх-Раницкого в разговоре с Г.Грассом), описывает свою жизнь. Жизнь, которая “оказалась длинной”, вопреки жестокой логике ХХ века. Описывает в строго хронологическом порядке, нейтральная интонация, иногда чуть-чуть иронии, иногда чуть-чуть патетики – температура текста 36,6. А жизнь эта, в конспективном изложении, такова. Детство и юность в благополучной берлинской семье; депортация в Польшу в 1938 году (отец – польский гражданин); выживание в Варшавском гетто; бегство в 1943-м; скитания по оккупированной Польше, где охота на евреев была любимым делом не только немцев, но и многих поляков; служба в польских частях Советской армии; вступление в польскую Компартию; работа в службах безопасности социалистической Польши; отсидка в польской тюрьме; эмиграция в ФРГ в 1958-м. Буквально за несколько лет Райх-Раницкий становится самым влиятельным западногерманским критиком, создателем суперпопулярных литературных ток-шоу на ТВ, участником литературных конфликтов и скандалов, другом, собеседником, оппонентом практически всех немецких литературных знаменитостей. Человек, проживший такую жизнь, может не повышать голос, его все равно будут слушать.
     Судя по “Моей жизни”, Райх-Раницкий правильно выбрал профессию. Он не художник, он критик, аналитик. Характерно, как он принял решение бежать из гетто: “Я полагал, что вне гетто вероятность гибели составляла для меня 99%. В гетто же мне предстояла смерть – причем со стопроцентной вероятностью”. Вообще, вторая часть “Моей жизни” – может быть, лучшее, что написано о Варшавском гетто: описание молодых солдат-немцев, только что избивавших автора и тут же почти дружески разговаривающих с ним о берлинских футболистах, фразы о бытовой жизни гетто: “...Много воровали, но убийств не было, был случай каннибализма”. Иногда кажется, что Райх-Раницкого больше интересуют люди, чем события. Замечательны портреты руководителя варшавского “юденрата” Адама Чернякова, писателя Гюнтера Грасса (“упрямый и неподвижный, застывший, почти дикий взгляд”). И персонаж, восхитивший бы Достоевского, – Болек, крестьянин-поляк, почти год прятавший Райх-Раницкого и его жену. Жестокий, грубый, жадный пьяница, почти неграмотный – год рисковал жизнью ради абсолютно чужих ему интеллигентов-евреев. Зачем? Вот слова самого Болека, придумать такое невозможно, только услышать: “Гитлер решил, что эти двое умрут, а я, Болек, решил, что они будут жить”. Что за этими словами: пьяная фанаберия, пресловутый польский “гонор” или нежелание человека быть винтиком, щепкой в историческом потоке?
     Почему же этот польский еврей, космополит, до конца жизни говоривший по-немецки с акцентом, стал законодателем мод в литературе, давшей миру Бёлля, Грасса, Кёппена, Фриша, Бахман?.. Кроме таланта критика, были и другие причины. Имело значение, что в очень важном для послевоенной немецкой литературы треугольнике “немцы–евреи–славянский мир” Райх-Раницкий в какой-то мере представлял все три стороны. Имело значение, что в великой войне он побывал и на стороне победителей, и на стороне побежденных.
     Почти уникальный для немецкого писателя опыт давал ему какие-то права, и Райх-Раницкий не стеснялся ими пользоваться. Он часто бил наотмашь, для него не существовало авторитетов. Одна из книг Райх-Раницкого названа “Сплошные порицания”. Он никогда не обольщался. О писателях Райх-Раницкий говорил: “Все они тщеславны и эгоцентричны, кроме самых плохих”. Портреты Кёстлера и Зегерс, мягко говоря, некомплиментарны; Ежи Лец изображен высокомерным и смешным эгоцентриком. Но о книгах, созданных этими смешными и иногда неприятными людьми, он говорит всегда в высшей степени серьезно. Он мог разгромить опус Нобелевского лауреата, но “стебаться” по поводу его книг счел бы недостойным. Слишком серьезным делом была для Райх-Раницкого литература.
     Также серьезно Райх-Раницкий относился к нацизму и к своему еврейству. Кажется, евреем его, абсолютного атеиста, человека далекого от еврейской культуры, сделал нацизм. Опыт Варшавского гетто во многом определял его политическое и литературное поведение. Свое вступление в 1945 году в Компартию он объяснял тем, что его и многих выживших спасла именно Красная Армия. В 1986 году Райх-Раницкий ввязывается в “спор историков” (попытка ревизии представлений о нацистском режиме и Холокосте), порывает со своим другом И.Фестом, публикующим тексты “главного ревизиониста” историка Эрнеста Нольте. Райх-Раницкий в выражениях не стесняется: самое мягкое, что он говорит о Нольте – “достойный презрения”. В 1998 году – новый скандал. Крупный писатель Мартин Вальзер в публичном выступлении призывает закрыть вопрос о “немецкой вине”. Реакция Райх-Раницкого: “Вальзер воспроизвел то, что можно услышать за столами завсегдатаев пивных”.
     За пределами книги остались два скандала 2002 года, главной фигурой которых стал 82-летний критик. Во-первых, отомстил Вальзер. В его новом романе “Смерть критика” Райх-Раницкий изображен гротескной и крайне несимпатичной фигурой* . Во-вторых, всплыли обвинения в сотрудничестве с польскими спецслужбами после войны, о чем, собственно, повествует сам мемуарист.