— Ты куда прешь, какого черта, мать твою за
ногу, приперся сюда в грязных сапогах и весь в пыли, ты что, не знаешь,
какой сегодня день? — это кричит на меня подскочивший подполковник КГБ.
Мы стоим у ресторанной стойки.
Как давно это было? 55 лет тому назад. В это
поверить трудно, но прошло действительно столько лет.
Шел декабрь 1947 года. Служил я тогда в городе
Гори.
В этот памятный день я к вечеру закончил дежурство,
было темно, моросил дождь, у меня было одно желание — поскорее рассупониться,
снять с себя шинель, портупею со всей армейской атрибутикой. С которой
я жил в обнимку в течение суток. Так уж получилось, что во время дежурства
на обед и ужин не поспел, и поэтому был очень голоден. Где можно купить
еду? — ломал я себе голову. Главные источники продовольствия — магазины
и базар — были закрыты.
Я вышел на центральную улицу Сталина и вдруг
увидел, что в ресторане во всех окнах горит свет. Решение созрело мгновенно:
купить пару бутербродов — на большее при моих скромных финансах я не рассчитывал.
В дверях ресторана мне дорогу преградил швейцар в ливрее.
— Сюда нельзя, нельзя, — проговорил он.
Вскоре все же, видимо, военная экипировка
возымела свое действие, и он впустил меня.
— Иди, — снисходительно сказал швейцар, показывая
рукой на гардероб.
Получив доступ в ресторан, не мешкая, не раздеваясь,
не обращая внимания на привратника, ринулся я к намеченной цели, к буфету.
Передо мной был зал в виде коридора; с обеих сторон стояли прямоугольные
столы, за которыми сидели грузины, а посредине, как ручей, лежала голубая
ковровая дорожка, и только в конце ее стоял злосчастный буфет с частоколом
бутылок. Блики на бутылках отражали свет ярко горящих люстр.
Ступив на дорожку, я сразу попал под перекрестные
взгляды сидящих за столами людей. Вид у них был очень торжественный, молодцеватый
— джигиты в черкесках с газырями. Я почувствовал всю нелепость своего положения,
но отступать было поздно и, закусив удила, упрямо пошел к буфету.
Из-за стойки его торчала красная морда бармена.
И когда до заветной цели оставалось сделать несколько шагов — вот тут-то
как раз и появился подполковник КГБ. Я остановился; он метнул взгляд на
мои грязные сапоги, запыленную шинель — глаза его налились кровью и выражали
откровенную злобу. Он был пьян.
Итак, я слышу:
— Ты куда пришел (остальное — русско-грузинский
фольклор)? — прошипел он с пеной у рта.
— В ресторан, товарищ подполковник, — нерешительно
ответил я. Я очень хорошо знал, чем может закончиться для меня встреча
с представителем этого ведомства...
— Ты что, не знаешь, какой сегодня день?..
(Опять фольклор, грузины посмеиваются.)
Я чувствовал, как во мне поднимается злоба на этого человека, но все же
стал вспоминать, перебирать в памяти, что сегодня за день. День Победы
— нет, 7 ноября — нет, 1 Мая — нет, День Парижской коммуны — нет! И тогда,
в сотую долю секунды в подсознании объединилось все: шпалеры грузин в джигитской
форме, торжественность обстановки, чопорность швейцара, и я выпалил:
— Сегодня день рождения нашего вождя товарища
Сталина!
И понял: если попал в цель, то я — в безопасности.
Сказал я это громким голосом, не обращая внимания на кудахтанье подполковника
и зубоскальство смеющихся. Наступила мертвая тишина. Ретивый подполковник
сразу отступил на шаг, очевидно, решая, что со мной делать.
— Бармен, дай стакан коньяку! — Расплескивая
его, он поднес стакан к моему лицу:
— Пей за здоровье товарища Сталина!
Ни секунды не колеблясь, я залпом выпил; хмель
подавил остаток нерешительности. Я расстегнул отворот шинели, снял фуражку
и дерзко посмотрел в глаза подполковнику.
— Еще стакан, — приказал он, — только чачи!
Запах самогона ударил в нос. "Пить или не
пить?"
Взгляды всех сидящих в ресторане, как иголки, вонзились в меня. Громко
выдохнув, осушил стакан вонючего зелья. Я твердо стоял на ногах; справа
и слева послышались дружные возгласы, хлопки. Я понял, что выиграл это
сражение: негодующий подполковник не ожидал такого эффекта. Он сказал:
“Иди” — и махнул рукой.
И, слегка покачиваясь, оставляя грязные следы
на голубой дорожке, двинулся я к выходу. Швейцар, поклонившись, открыл
мне дверь на улицу.
Частенько отдыхали мы с мамой в Одессе на Канатной
улице у маминой сестры Розалии Моисеевны. Двор был большой, интернациональный
и дружный: греки, армяне, русские, украинцы; еврейка — только одна, моя
тетя Роза. Ссор почти не было, ходили друг к другу в гости, выручали в
трудную минуту, любили устраивать пикники на море.
Моя тетя Роза — исключительно доброй души
человек — пользовалась особым уважением во дворе. Дворником работал Иван
Крамаренко; службу свою он нес исправно, двор наш блестел чистотой и порядком;
он не разрешал нам, детям, разводить всяческий базар, строить шалаши.
Иван любил приходить к моей добрейшей тетушке
— поговорить о жизни, поесть фаршированной рыбы, но в основном попросить
трояк на шкалик, до зарплаты он никогда не дотягивал. Пользуясь тетушкиным
благорасположением, он нерегулярно возвращал деньги, делал вид, что забыл,
а деликатнейшая тетя Роза стеснялась напомнить.
Иногда тетя Роза защищала Ивана, когда его
жена затевала очередную выволочку за пьянку.
— Роза, от побачь, що вин, змий такый, робыт
з намы, денег нэмае, а вин опять пьян, — кричала Мария, жена Ивана.
— Мария, оставь его в покое, ведь какой ночью
был ливень, он с пяти утра лужи разгребал, все вычистил; сравни наш двор
с другими дворами, у него всегда порядок. Ну притомился мужик, ну, выпил,
ну прекрати его ругать!
Да, что и говорить, порядок Иван любил, ох,
как любил он порядок!..
Лишь после войны соседи рассказали моей маме
об этой особой любви Ивана к порядку...
С начала войны тетушка в суматохе заметалась:
эвакуироваться она не успела, а была не одна, со своим внучатым племянником
пятилетним Сашенькой, мать которого только что родила под Москвой второго
ребенка, а отец уже был на фронте. Мальчонку привезли в мае, и так он застрял
у тети Розы на все лето. Связи с Подмосковьем уже не было, в сентябре в
Одессу вошли немцы и румыны.
Через две недели кругом висели объявления:
“Всем евреям готовиться к отправке”. Дворник Иван старательно помогал развешивать
объявления на Канатной улице.
16 октября с утра надо было отправляться...
Бедная, любимая моя тетя Роза догадывалась, что это за отправка и куда...
Соседи со слезами смотрели на нее и мальчонку. А дворник Иван тут как тут:
— Ну, Розалия Моисеевна, поторапливайтесь!
И тут вдруг выскочила Мария, жена Ивана:
— Ты зверь, чи шо? Що ты робышь? Оставь дытыну,
можэ як-нэбудь зховаемо уси разом!..
— Иды, Мария, прочь! Гэть видсилля, нэ замай
мэни дорогу! Прыказ: жыдив усих — пид корэнь! Порядок е порядок!..
Открывая дверь из класса в коридор, я не поверил
своим глазам — на полу, невдалеке, лежала скомканная сторублевка. Думать?
Что тут думать? Хватай — и в карман.
— Володька, мчим на базар, — сказал я товарищу.
И мы припустили бегом. Все сто были потрачены
на фрукты, лепешки — как давно мы не были сыты, мы, курсанты одесской артиллерийской
спецшколы номер 16, волею судеб в 1942 году оказавшейся в Сталинабаде.
Да, мы голодали. Подумаешь, голод, кого удивишь
голодом в это суровое время?! Но для мальчишек в 17 лет голод невыносимо
тяжел. Все мысли в голове только о еде, разговоры только о еде. Сейчас
я вспоминаю, что мы устраивали жестокие споры с риском для здоровья из-за
буханки хлеба: один оригинал на спор иголку проглотил, другой прыгнул на
асфальт со второго этажа. Сломал ногу — зато вот она, буханка хлеба.
Итак, сегодня мы сыты. Вдруг Володька говорит:
— Слушай, Аркашка, я боюсь, что мы съели чьи-то
деньги, в казарме идет шмон, я побегу выясню.
У меня замерло сердце в неприятном предчувствии,
ноги мои приросли к полу. Володька же помчался в казарму. Через пять минут
бежит, глаза горят, как плошки.
— Ну, Боганов, нам хана, мы проели деньги
Мишки Зильбера, ведь он сирота, и эти деньги ему прислал единственный дедушка,
очень бедный.
Расстроенные, разгоряченные, мы отправились
купаться. Бросившись с разбегу в ледяной бассейн, вода в который вливалась
из горной реки, я сразу почувствовал страшный озноб. Как будто меня проткнули
иглами.
Смутно помню дальнейшее, но к вечеру у меня
температура была 41 градус и медсестра вызвала “скорую помощь”. Диагноз
врача был неумолим: двусторонняя крупозная пневмония.
— Надежды нет, — так объявил он медсестре.
— Вызывайте родителей. Конечно, его можно было бы спасти, если бы достать
пенициллин.
Утром прибежала мама и, узнав о случившемся,
тут же не раздумывая продала золотые коронки, и уже вечером меня, лежавшего
без сознания, кололи пенициллином.
Бредил я, кстати сказать, как мне потом рассказали,
взахлеб объясняясь в преданности товарищу Сталину.
Я был спасен, я выжил. Тогда же, как зарубка
на всю жизнь, в моем сердце осталось: “Не укради!” И с тех пор — до седых
волос — я нитки чужой взять не могу.