В году тысяча девятьсот
семьдесят девятом отбывал я срок в достославной тюрьме чистопольской на
берегу реки Волги в отделении особо опасных государственных преступников
Союза Советских Социалистических Республик.
И вдруг – а все бывает
вдруг – в ранневесенние дни, которых я не наблюдал, сверкнула у меня в
голове идея:
– А если устроить пасхальный
седер?
– Всегда у тебя сумасбродные
идеи, – сказал мне мой сокамерник и двоюродный подельник Гиля. – Ну подумай
сам – бейца, куриная кость, салаты... Ну откуда же всему этому взяться
в нашей показательной по умору зэка тюрьме?
И Гиля был прав. Но
я закусил удила. Не хочет он – сам сделаю. Так я стал разрабатывать свой
преступный план по устройству седера.
Прежде всего "марор"
– горечь. "Марор" должен быть едким, чтобы от него слезы текли. Папа мне
написал как-то на втором году сидки, что этого у меня и так вдоволь. Оттого
я имел обыкновение в прошлые годы обозначать это блюдо запиской "марор".
Но на этот год судьба
шла мне навстречу. В разгар эпидемии гриппа тюремное начальство выдало
каждому зэку – кто бы мог мечтать! – по луковице. Для антигрипповой профилактики.
Зэки захрустели этой сочной сладкой луковицей с момента получения. А я,
к изумлению всех, луковицу есть не стал, а, наоборот, водрузил ее в стеклянной
баночке с водой на узкий подоконник окна.
– Ты чего, огородством
занялся? – спросил меня Гиля.
Но я не ответил. И луковица
моя стала произрастать, выпустив симпатичные зеленые стрелки. Как сказано
в Галахе – горькую зелень.
Не думайте, что Г-сподь
напустил на зэков еще девять казней, так, чтобы мой пасхальный арсенал
мог пополниться дополнительными профилактическими средствами. Просто во
время ходьбы по прогулочному дворику (размером в пятак) или, вернее, в
момент развода я заметил на соседнем дворике листок клевера, который к
тому времени уже высунулся наполовину из тюремного асфальта. Это, конечно
же, В-евышний посылал мне "карпас". Все последующие дни я был полон тревоги,
что кто-то другой сожрет мою тюремную хасу. Но Б-г миловал, и она сохранилась
для меня. В предпасхальный день, при возвращении с прогулки я рванулся
в соседний дворик, пока мент не успел пресечь, и сорвал свой клевер (а
то, что он съедобный, я знал по лагерному опыту поедания травы).
Мент стал разоряться:
не положено, мол, и так далее. А я ему на это – заготовленное:
– Так это же целебная
трава, гражданин начальник.
– А от чего исцеляет?
– Ну, там от нервов
и всякой другой напасти.
Мент был заинтригован.
Рассказ о целебных свойствах клевера дал ему полную легитимацию моих преступных
действий, и так я получил "карпас" (свежую зелень). А здесь, в Израиле,
почему-то едят картошку. Разве это может сравниться с клевером?
Теперь о вине. Как известно,
на седер пьют "арба косот" – четыре рюмки. Эта задача разрешалась просто.
Мой покойный папа, мир с ним, передал мне, еще когда я был под следствием,
кило изюма. Я умел оценить важность этой передачи, которую нельзя было
даже сравнить с шоколадом. В течение всех лет отсидки пользовался этим
плодом винограда (при ха-гефен) для субботних кидушей. По две изюмины на
кидуш. Так что даже на девятый год отсидки у меня было граммов триста.
Стал копить сахарок. Его выдавали по 15 граммов в день. Зэки любили крошить
сахар на кусочки хлеба и есть как сладости. А я копил. Накопил около четверти
кило. Была у меня еще и фляга. Я туда заложил изюм, сахар и залил водой.
А флягу завернул в зэцкий бушлат и засунул под нары, рядом с трубой горячей
(не очень) воды. Вот если бы менты во время шмона нашли бы у меня эту флягу!
Сионист – алкаш! Еще бы срок домотали за незаконное изготовление алкогольных
напитков. Но и тут пронесло.
Маца? Без проблем. Зэку
положено килограммовую бандероль в год. Так я подгадывал, чтобы мне сестры
из Израиля присылали точно на Песах. И я ел в тюрьме белую израильскую
мацу так, что у других текли слюнки. Приходилось делиться. Правда, обычно
тянули бандероль до следующего раза и планировали в мелких деталях. Что
уж можно набрать на килограмм. А мне просто писали в ведомостях опера –
"хлебобулочные изделия", и кончались они у меня за неделю. По 140 граммов
мацы в день, если не делиться. Неплохо!
Наконец, сел я писать
Пасхальную агаду. По памяти много ли напишешь?
Но и тут у меня была своя примочка. Кто-то из освободившихся, кажется Шимон
Грилюс, оставил мне израильскую открытку. На ней был изображен экспонат
Музея Израиля – фаянсовое блюдо, изготовленное в Германии в 18-м веке.
Но не просто блюдо. А пасхальное. Так что, глядя на открытку, я мог точно
вспомнить, что куда положить. И более того. Какой-то чудак впечатал на
полях открытки весь порядок проведения седера. Как там – "яхац", "корэх",
"шулхан орэх". Короче говоря, сионистская инструкция: как наказать гоев
и стать независимыми.
Между прочим, там было
написано, что нужны еще кость, как сказал Гиля, и яйцо. Причем кость кошерная.
И я нашел кошерную кость в застенках КГБ! Даже не кость, а чуть ли не кошерное
мясо. Дело в том, что накануне освобождения Шимона из тюрьмы он вдруг получил,
и даже не в очередь, бандероль с бульонными кубиками из шефствующего над
ним кибуца Сде-Элиягу. Прошло уже лет пять с тех пор, а я еще хранил один
кубик, на котором была изображена в израильском антураже полномолочная
израильская корова. Нужно ли говорить, что я время от времени доставал
эту корову со дна своего зэцкого мешка и любовался ею? Но теперь я решил
с этим покончить. Как мы все знаем, там, где пишут "мясо", подмешивают
молотые кости. Может, в Израиле это и не так, но в России это точно так
было. Поэтому я сообразил, что если немного подпалить мой бульонный кубик,
то бишь корову, получится настоящая "зроа" – косточка.
А что с яйцом, этим
символом праздничной жертвы "хагига"? Было у меня и яйцо. А вернее, яичный
порошок, который я много лет назад получил от своих сестер прямо из Израиля.
Если говорить откровенно, очень-очень, вряд ли все эти вещи были кашерными
в Песах. Но кто тогда мне мог это сказать?..
Наступило тринадцатое
Нисана. Я помыл свою часть тумбочки и убедительно попросил Гилю не совать
туда хлеб. Вечером я провел "биур хамец", то бишь поиск и уничтожение квасного.
Вы можете представить себе, как я потешил сокамерников тем, что ползал
под нарами с зажженной спичкой в поисках хлеба.
– Эй, что ты там ползаешь?
–Ищу хамец.
– ?
– Ну, хлеб, который
запрещен в Песах.
– Чудак, чего ты ищешь,
мы всю пайку умяли уже с утра. Ничего не осталось.
После всего этого я
провел разъяснительное занятие по поводу пользования хлебом в Песах. Как
человек либеральный, я, естественно, не ожидал, что в камере будет введен
насильственный пасхальный режим. Меня беспокоила возможная коллизия с распределением
хлебных паек с утра. Каждый зэк должен подходить к кормушке и получать
свою пайку. Я никоим образом не хотел привлекать внимание начальства к
своим проблемам. Поэтому договорился, что арестанты будут брать мой хлеб
и делать с ним, что им заблагорассудится без моего вмешательства. Я заявил
им, что на время Песаха хлеб не принадлежит мне. Поэтому они не должны
мне компенсировать пайку другими продуктами. Ведь тогда я получу выгоду
от хлеба, а это тоже запрещение.
– Что же ты будешь есть,
чудак? Сдохнешь без хлеба с голоду.
– Ребята, не волнуйтесь,
протяну.
Тут Гиле пришла в голову
гениальная идея. Поняв, что я не могу брать еду в обмен на хлеб, он предложил:
– А что, если мы тебе
будем давать свою картошку и кильку не в обмен, а так просто – в подарок?
– Это можно.
Гиля был доволен, и
по праву, своей сообразительностью. А я был тронут от души его благородством.
Так сказать, хорошая
атмосфера для пасхального братства.
Еще до вечера я подготовил
пасхальное блюдо из страницы газеты "Правда", которую удалось замотать
у коридорного. Разложил все свои припасы по указанному в открытке порядку
и прикрыл свое блюдо одеялом. Наступил вечер.
– Ну, Гиля, давай отмечать
седер Песах.
– Снова ты за старую
песню. Ведь сказал я тебе, что это невозможно.
Тут я поднял одеяло,
и Гилиному взору предстала страница газеты "Правда" с разложенными на ней
израильским кубиком, накрошенными стеблями зеленого лука и прочее. К чести
Гили, он смог по достоинству оценить мой труд.
– Э-э-з-э. А вина-то
у тебя нет. Как же без четырех бокалов? Не пойдет,
Я полез под нары, достал
флягу и протянул Гиле, Он открутил пробку и внюхался с недоверием. Из горлышка
шибало откровенным винным запахом. Он был поражен и сражен.
– Ну ладно, давай, садимся.
Только как с Геной?
В нем заговорил интернационалист.
Гена Шелудько сидел за попытку угона самолета в то время, когда Гиля сидел
в Карелии на "химии".
– Давай и Гену.
Так мы втроем уселись
на нарах. Я открыл тетрадку с импровизированной агадой. Правда, начало
я помнил точно по тексту и поднял мацу: "Ха лахма анья ди ахлу аватана
бара ди мицрами..." (Вот хлеб бедности, который ели наши предки в стране
Египетской) и "...в том году мы рабы, в следующем году – свободные люди!"
Впрочем, сидя в тюрьме за пасхальным столом, я чувствовал себя достаточно
свободным человеком. Пели: "Ле-шана ха-баа бе-Иерушалаим" и думали, кто
его знает, где мы будем в следующем году.
Расчувствовавшийся Гилель
признался мне, что первый раз в жизни он провел седер по всем правилам.
Я еще подумал, что это, наверное, символ нашего поколения. Человек должен
попасть в тюрьму, чтобы познать праздник свободы.
А на следующее утро:
"Кто тут на букву "Б"? С вещами!" И выдернули Гилю из камеры и из чистопольской
тюрьмы с концами. Дух простыл.
Только через месяц шепнул
мне на прогулке Анатолий (Щаранский), что есть новости от Гили. Дело в
том, что у него была тогда на свиданке его мама Ида Петровна. Она рассказала
массу интересных вещей.
Мне, чтобы это все услышать,
пришлось потратить неделю прогулочного времени. Правда, прогулочные пятачки
отделены лишь двумя рядами досок и даже есть между ними зазоры. Но сверху
у ментов мостики, и они пасутся и секут у нас над головами.
"Эй, ты, чего к забору
привалился. А ну, сейчас выведем!" "Эй, кончайте разговорчики. Пишу рапорт!"
и т. д. Только если на другом конце прогулки случится какой-нибудь шухер
и менты бегут туда, можно переброситься парой слов, Так или иначе, но я
узнал у Толи, что в рамках договора об ограничении ядерного оружия – OCB
– американцам удалось выторговать у русских освобождение заключенных евреев.
– Они все уже в Израиле,
и Бутман тоже, – сказал Щаранский. Но тут снова налетели менты и нас разогнали,
Так для Гили наш пасхальный
вечер стал действительно дверью на свободу. (И он, приехав в Израиль, мог
рассказать моим сестрам, что у меня все в порядке.) Мы были так рады этому
чуду освобождения, что даже стали петь друг другу песни на иврите через
доски забора. А то, что нам оставались еще годы тюрьмы, не так уж беспокоило.
Ведь сказано: "Ле шана ха-баа бе-Иерушалаим ха-бнуя".