Хорошо дожить до трехсот лет. В том смысле,
что дешевые подарки уже дарить как-то неудобно. Кстати, некоторым в свое
время вполне спокойно удавалось дотягивать до подобных рубежей. Потом,
правда, эта традиция долгожительства сошла на нет: то ли провинились в
чем-то, то ли просто скучно стало – короче, Бог весть. Речь совсем не об
этом.
На наше всеобщее трехсотлетие подруга-Москва
одарила нас “Золотой маской” – открытием в Александринке (28 марта), закрытием
в Мариинке (14 апреля) и, собственно, самими спектаклями на разных сценических
площадках. Но Москва не была бы Москвой, если бы и себе кое-чего не оставила.
Так что в Петербурге “Золотая маска” была пусть и в доминирующей позиции,
но все же частично.
Из внушительного списка награжденных спектаклей
я видел только два. Во-первых, не люблю музыкальных спектаклей во всех
видах – будь то опера, балет или, не дай Бог, мюзикл (13 номинаций!). Во-вторых,
не воспринимаю кукольные представления (4 номинации). В-третьих, на петербургские
постановки в пресс-центре “Золотой маски” билетов журналистам не выдавали,
поэтому мне удалось посмотреть только “Старшего сына” (режиссер
Юрий Бутусов) в театре им. Ленсовета.
Если говорить о некой общей тенденции, объединяющей спектакли “Золотой
маски” (во всяком случае, те, что я видел), то это установка на неожиданность.
То есть театр берет не глубиной актерского чувства и режиссерской мысли,
а разного рода неожиданностями, вдруг и не очень вдруг сваливающимися на
зрителя – и в прямом смысле тоже. Например, в спектакле “Король Убю”
(московский театр “Et cetera”) Александр Калягин забрасывает зал
какими-то типа газетами, да еще и заставляет бедную зрительницу читать
написанную там лабуду – этакие игры в интерактивный театр (который я тоже,
кстати, не считаю занятием серьезным, пусть даже и несерьезным, это вообще
не занятие, сами понимаете).
Заигрывания с залом наблюдались и в “Откровенных
полароидных снимках” модного московского режиссера из Ростова-на-Дону
Кирилла Серебренникова, в частности, когда актер Анатолий Белый
предъявляет публике свое, как он мягко выражается, “офигительное” белое
тело.
“Смотрите,
– призывает он зрителя, бегая от правого крыла к левому, – Петербург еще
не видел!” Вообще, лексика спектакля, кажется, была смягчена, так сказать,
эксклюзивно для интеллигентНого Петербурга (в отличие от интеллигентСКой
Москвы): часто сыпавшееся со сцены слово “фигня”, надо думать, в Москве
звучало в своей оригинальной версии. Тем не менее “Полароидные снимки”
наводнены матерной бранью – в большинстве случаев она звучит там ни к селу
ни к городу, ни к английской глубинке, о которой повествуется в спектакле
(впрочем, возможно, это и Лондон, но уж как-то все жутко провинциально).
Может быть, по-английски слово “фак” и варианты с тем же корнем не режут
эстетический (заметьте, не этический) слух зрителя, но по-русски чрезмерное
количество мата, простите, просто достает. Как достает и сам спектакль,
длящийся без антракта два с половиной часа, особенно утомляют длиннотные
псевдофилософские и банально социальные дебаты, в кои герои периодически
устремляются; нисколько не стесняясь, они пытаются в n-ный раз выяснить,
нужна ли де человеку любовь или все просто так, фигня. Однако, может быть,
они и правы во главе с драматургом Марком Равенхиллом: боюсь, многие
современные молодые люди от 15 и старше, имеют соблазн думать, что все
фигня. Возможно, им стоит доказывать на современном материале, что лучше
раньше понять, что не все фигня, чем позже, когда уже никакие колеса (в
смысле снадобья) не помогут. Да вот беда: те, кто фигней страдает, они
в теятры не ходят. Какой на фиг театр, когда тачка не помыта и пиво в магазине
не кончилось? Впрочем, откровенно говоря, не знаю, какие истины можно разглядеть
на “Откровенных полароидных снимках” Кирилла Серебренникова.
Мне кажется, что
горькая социальная драматургия Равенхилла, ничего общего не имеющая с модернистскими/постмодернистскими
играми, по-другому бы прозвучала, например, в более традиционной постановке,
приветствующей глубокое понимание актером и режиссером трагической судьбы
человека. Получилась же какая-то свистопляска с бесконечными раздеваниями,
в результате которой зритель выходил из зала Балтийского Дома с чувством
недоумения и удовлетворения от того, что таки посмотрел скандальный спектакль.
Не менее скандальным был и “Король Убю” болгарского
режиссера Александра Морфова. Не знаю, чем последний так привлекает
российских театральных продюсеров, но неприличный в своей безвкусице спектакль
“Буря”, поставленный им в Комиссаржевке, получил в 2000 году “Золотую маску”
за лучшую работу художника. На этот раз “Маску” получил Калягин за лучшую
мужскую роль. Несмотря на всю нашу всенародную любовь к этому артисту (вспомним
хотя бы его гениальную донну Розу или Платонова из “Неоконченной пьесы
для механического пианино”), балаганные кривляния папаши Убю на сцене Александринского
театра вряд ли стоит называть “лучшей мужской ролью”. Однако, силы инерции,
как известно, актуальны не только в физике. А вот оформление спектакля
художником Эмилем Капелюшем действительно заслуживало высшей оценки,
как, видимо, и в “Буре”. Просто за ужасающей постановкой Морфова я не обратил
тогда внимания на оформительское мастерство Капелюша. И пародийные костюмы,
и огромный деревянный конь – все это было великолепно.
В своей пьесе не обошелся без площадной брани
и Альфред Жарри. Возможно, во французском варианте этот прием достигает
задуманного эффекта, но обилие “жоп” и “мудаков”, самозабвенно и со смаком
выкидываемых Калягиным в терпеливую питерскую публику, ничего, кроме укоризны
и снисхождения вызвать уже не может. Это не “Клаустрофобия” с ее надрывной
очередью, это всего лишь глупость.
На этом фоне совершенно очаровательным выглядит
драматург, режиссер и актер Евгений Гришковец (Кемерово-Калиниград-Москва).
Он совсем не ругается матом и вроде бы почти не произносит бранных слов,
поэтому, видимо, и не получил в этот раз ничего (хотя “Полароидные снимки”
и это не спасло). Зато он любит пускать дым на сцене к месту и не к месту
(чему способствовала самопроизвольно срабатывавшая машинка) и, как мне
показалось, пыль в глаза зрителю. Он как-то мило, очень по-домашнему грассирует
и болтает о том о сем, как будто в семейно-дружеском кругу. Обстановка
театра-фестиваля (очень заковыристое, кстати, наименование) 
“Балтийский
Дом” к этому как раз располагает, потому что то и дело по сцене прохаживаются
совершенно раскрепощенные кошки, чем вызывают неописуемый восторг у зрителя.
Во всяком случае, не меньший, чем сами байки Гришковца о военно-морском
флоте и дредноутах. Дредноуты – это такие мощные корабли, которые и дали
название спектаклю. Я, кстати, когда шел в театр, думал, что это от слова
“дреды”. После ни к чему не обязывающего монолога, так и хочется написать
– Жени – зритель выходит довольный очень мило проведенным временем в приятной
компании.
Последний спектакль, который я видел в рамках
“Золотой маски”, – это “Мамаша Кураж” в постановке Адольфа
Шапиро (Самарский театр юного зрителя). Игра актеров была вполне приличной,
Роза Хайруллина старалась изо всех сил, режиссер придумал массу
всяких интересных штук, и одна из них – это движущийся вокруг сцены зрительный
зал, как бы становящийся частью мамашиного фургона. Так что трагифарс с
уклоном в клоунаду с соответствующими смешными костюмами вполне удался,
а художник Юрий Хариков даже получил “Золотую маску”.
А вот совершенно гениальный спектакль Петра
Фоменко “Война и мир”, показанный на сцене Балтийского Дома,
был гостем фестиваля и обладателем “Золотой маски”-2002.