 |
После падения коммунизма в России неожиданно для
многих встала проблема определения того, что такое фашизм. Появились многочисленные
организации, использующие символы, в России традиционно считающиеся фашистскими.
Многие публицисты заговорили о фашистских тенденциях в идеологии правящей
элиты.
Можно отказаться от использования термина
“фашизм” и искать новое слово для обозначения новых, во многом, явлений.
У такого подхода есть одна сильная сторона: термин “фашизм” часто используется
для локализации феномена, приуменьшения его значения, представления соответствующих
тенденций как чего-то маргинального. Ведь исторически “фашизм” прежде всего
– слово, обозначающее именно маргинальные группы в послевоенных Италии
и Германии, группы, лишь рвущиеся к власти (назовем это “микрофашизм”).
Во вторую очередь фашизм – это правящий тоталитарный режим, пытающийся
насаждать единомыслие, расширять “жизненное пространство” нации, решать
“расовую проблему” (макрофашизм), подчинять личность государству, манипулировать
демократическими и правовыми институтами ради идеалов национального сплочения,
порядка, безопасности, процветания.
В принципе псевдодемократические тенденции
можно обозначать самыми разнообразными терминами. Если нас интересует специфика
тоталитаризма в той или иной стране, то на первый план выходят отличия
фашизма от нацизма или фалангизма, сталинизма от брежневизма и т. п. В
этом смысле было бы интеллектуально корректнее говорить о том, что в современной
России сложился режим “путинизма”, и определять его особенности.
Тем не менее, есть одна важная причина, по
которой стоит использовать именно термин “фашизм” как обобщающее понятие.
Дело в том, что этот термин уже активно используется в правительственной
или околоправительственной пропаганде в России. Фашизм, экстремизм, радикализм,
терроризм – любой термин, которым в демократическом обществе обозначают
антидемократические тенденции, в антидемократическом обществе обязательно
будет использован для обозначения противника – то есть, демократии. Вор
кричит: “Держи вора!”
Такая пропаганда не так эффективна, как может
показаться. Демократии Запада поддержали сталинизм в борьбе с гитлеризмом
(коммунизм в борьбе с фашизмом), но сделали это далеко не безоглядно, не
полностью (к счастью!) и при первой же возможности свою поддержку аннулировали.
А вот внутри антидемократического общества
власть может с намного большим успехом призывать охотиться на врагов демократии.
Нужно большое интеллектуальное и личное мужество, чтобы признать, что фашизм
может быть не просто маргинальным явлением, а маргинальным явлением, которое
тайком поддерживается властью. Но нужна еще большая честность, чтобы признать,
что сама власть не только поддерживает фашистов-маргиналов, но является
по сути своей фашистской. Ведь это означает, что антифашистское движение
должно не апеллировать к правоохранительным органам и правительству, а
находиться в оппозиции к этим самым органам и к тому самому правительству,
которое формально заявляет себя активным борцом с фашизмом.
Правящая в России элита с каждым годом все
охотнее использует именно термин “фашизм” для обозначения своих врагов.
Этот термин уже используется чаще, чем “коммунизм”, хотя еще уступает термину
“терроризм”. В принципе, можно согласиться с тем, что правительство отслеживает
фашистские тенденции в обществе – но только при условии, что общество будет
вести себя симметрично и отслеживать фашистские (и террористические, кстати)
тенденции в поведении правящего слоя. В данном случае принцип презумпции
невиновности не работает. Ведь речь идет не о слабой личности, а о могущественном
социальном явлении, сама сила которого искушает его употребить ее не по
назначению.
Здесь обществу лучше проявить чрезмерную бдительность,
чем чрезмерную доверчивость. Тем более, что речь идет не вообще о сильной
власти, а о правящей элите посткоммунистической России, состоящей в основном
из людей с древне-коммунистическим прошлым. Тревожным симптомом в этом
отношении является то, что в течение последних лет правительство активно
воскрешает антифашистскую демагогию советского периода. Следует вспомнить,
что советский режим с самого начала и до кризиса 1990 года использовал
антифашистскую пропаганду для собственной легитимизации. Одна вероятность
того, что это может повториться, заставляет неодобрительно относиться к
подобной пропаганде...
Символичным можно считать заявление одного
из правительственных деятелей о том, что если бы председатель центральной
избирательной комиссии России занимал аналогичную должность в Веймарской
республике, то Гитлер не пришел бы к власти. Это заявление ведь означает
прямой отказ от демократических принципов, циничное признание того, что
выборы в стране фальсифицируются. Что до самого утверждения, то оно справедливо:
если бы в Веймарской республике выборы регулировал тот же институт, который
регулирует их в современной России, то к власти пришел бы не Гитлер, а
Сталин.
Таким образом, определение того, что такое
фашизм, всегда вынуждено колебаться между чересчур узким наполнением (фашизм
как сугубо итальянское явление первой половины ХХ столетия) и чересчур
широким (фашизм как антидемократические тенденции в демократическом обществе).
“Зауженное” определение фашизма в современной России работает очень локально.
Оно позволяет разыскивать группы, использующие фашистскую и нацистскую
символику, терминологию, лозунги, требовать их запрета и наказания.
Настораживает, однако, с какой неохотой власть
преследует “микрофашизм”. Это может объясняться либо тем, что власть нуждается
в микрофашизме как пропагандистском пугале, либо тем, что власть сама склонна
к фашизму.
Благоразумие требует, видимо, все-таки не
пренебрегать термином “фашизм” для обозначения происходящих в России процессов.
При этом от “классического” фашизма берется один существенный признак:
антидемократические идеи объединяют правящий слой с большинством населения.
Если советский коммунизм провозглашал демократические идеалы в самый разгар
массовых репрессий, то фашизм не стеснялся отвергать эти идеалы.
Падение коммунизма в России было сперва понято
как торжество демократических идеалов. Но демократические идеалы оказались
в кризисе вместе с коммунизмом, с которым они для жителей России были связаны
в течение всей их сознательной жизни.
Знакомство с демократией реальной оказалось
шоком, потребовало слишком больших интеллектуальных и нравственных жертв,
ответственности личной и социальной. Население предпочло откат к прежней
социальной безответственности, неправовому и псевдодемократическому государству,
хотя и без прежней пропагандистской упаковки. Новая пропаганда и политика,
однако, не будучи коммунистической, оказались именно фашистствующей. Антикоммунизм
современного российского общества – это фашистский антикоммунизм, антикоммунизм
ни в коем случае не демократический. И “верхи”, и “низы” общества, что
характерно для фашизма в его “среднем” наполнении, подчиняют право, этику
и политику идее выживания, агрессии ради самозащиты. Специально в стороне
оставляем вопрос о росте национализма. Это явление до сих пор не стало
доминирующим, почему и термин “фашизм” более актуален в современной России,
чем “нацизм”. Конечно, при таком определении фашизма и при таком определении
сущности происходящих в России процессов оценка будущего оказывается очень
невеселой. Ведь борьба с фашизмом при этом оказывается не борьбой с маргиналами,
борьбой, при которой можно апеллировать к власти. Борьба с фашизмом оказывается
даже не борьбой с правительством, правящей элитой. Борьба с фашизмом оказывается
борьбой с большинством собственных сограждан, а тут уже и слово “борьба”
совершенно неуместно.
В этом и заключается кошмар всякого фашизма:
он ставит своих противников в положение более тяжелое, чем положение противников
любого политического режима. Это столкновение не с той или иной политической
программой, не с отдельным социальным слоем, это противостояние социальной
деградации, внутреннему опустошению традиционных политических институций.
От демократии остается лишь оболочка, внутри которой население прячет свои
страхи, безответственность и агрессию. Этому, собственно, нельзя “противостоять”,
этому нельзя “быть в оппозиции”. Но определять это, не принимать этого
и не жить в этом – возможно и должно.