Анна Вениаминовна Левина, в замужестве Могильницкая, родилась в 1908 году в Вильно. Ее дедушка с материнской стороны, Лейзер-Цалел Самсонович Гершенович, был купцом 1 гильдии, имел до революции магазин мехов в Гостином Дворе в С.-Петербурге и квартиру на канале Грибоедова, 66, но жил в Вильно. Анечка жила там же в семье дедушки с бабушкой.
Когда в 1915 году немецкие войска подошли к Вильно, Лейзер-Цалел перевез семью в Петроград. В 1924 году Аня окончила школу, затем курсы при Герценовском институте и работала учительницей в школе в Ленинграде. Умерла в 1996 году. Она была одной из самых близких подруг рано умершей матери автора публикации.
Предлагаемая запись, сделана 14 апреля 1994 года, когда Анне Вениаминовне было уже 86 лет, что проявилось в возрастной отрывочности рассказа.
В начале войны я отправила своего двенадцатилетнего
сына Диму с его школой в Тихвин, там спокойней было. Но он оттуда убежал.
Утром рано просыпаюсь. Сумеречно так. Вижу сын у моей кровати стоит. Думаю,
что мне кажется. Начала его щупать: “Дима, ты живой?” – “Да, мама, я тебя
не оставлю здесь одну. Я приехал за тобой”.
Я продолжала работать учителем. Приходилось
работать и в бомбоубежище, учила ребят в подвале. Не знаю, как выжили.
Кефир какой-то был, похожий на кефир. Хлеб. Другого питания у нас не было
и неоткуда было взять. Но тогда был порядок. Карточки отоваривали, каждый
день свой паек получали.
Помню, лежали неразорвавшиеся бомбы
на Гороховой улице. Другой раз осколок снаряда врезался в дом прямо над
головой сына. К тому времени он уже покрылся фурункулами от голода. И я
решила уехать.
Это было в декабре 1941 года, в самое страшное
время. Нас никто не отправлял. Мы доехали до Ладожского озера. Поезд дальше
не шел. Остановка как раз перед замерзшей Ладогой. Мы там побыли немного.
Видим, никого не осталось. Все куда-то с поезда подевались. Решили, пойдем
по замерзшей Ладоге пешком. Вдвоем. Другого выхода не было. Или здесь умирать
или идти.
Одеты мы были: я в старое меховое пальто,
у сына пальто и ватные штаны. Вещей немного было, маленький такой чемоданчик.
Пошли по Ладоге. А там матери в белых хитонах,
белые одежды на них, чтобы сравнялись со снегом Ладоги. Матери в разных
местах по дороге лежат мертвые, а вокруг них ползают живые ребятишки. Несколько
таких было, когда по Ладоге шли. Мы подбирали этих ребятишек вдвоем с сыном.
Я помню одного мальчика. С ним была бабушка.
Она мне говорит: “Миленькая, у тебя и так много. Возьми еще хоть моего
одного. Я к утру, наверно, умру”.
Я говорю: “Пойдемте с нами”, и так мы шли
пешком и подбирали по дороге живых ребят. Четыре, и пять лет, и двенадцать,
и четырнадцать лет были. Так шли мы цепочкой, за руку тянули всех. Впереди
я, а сзади сын мой. Старушка эта с нами шла. Как сказала, к утру она умерла.
Внук ее Витя Паламарчук – его фамилию я запомнила.
Мы прошли всю Ладогу. Вышли к какой-то деревне.
Сумерки. Из лесу выходит женщина. Несет ведро. Я спрашиваю: “Что у вас
в ведре?” – “Клюква”. – “Дайте мне немножко клюквы, ребята голодные”. –
“Возьмите все ведро”. – “Ну, сколько?” – “Десять рублей”, – я десять рублей
ей отдала. И ребятам насыпала клюкву. С какой жадностью они ели!
Вышли с этой деревни. Идем дальше мимо деревень.
Но их не видно, лес кругом. И около канавы увидели что-то шевелится. Подходим
ближе. Мать лежит мертвая, а ребенок шевелится. Все зубы у него. Большой
значит он, но ничего не говорит. Я его взяла на руки, и пошли мы дальше.
Видим мальчонки, ремесленники, или детдомовцы
что ли. Два в черных таких шинелях и черные фуражках, а фасон, как у военных:
“А где ваш руководитель?” – “Вон он там валяется мертвый”. – “А вы что
делаете?” – “Мы роемся по помойкам, есть-то хочется”. – Ну, идемте с нами”.
Дальше по пути стоит грузовая машина. Шофер
сидит. Я говорю: “Миленький, возьми нас”. – “Я повезу хлеб для Ленинграда,
– он был пустой, ехал за хлебом, – ну, куда ты едешь, туда и мы поедем,
нам все равно”. – “Ну, садитесь”. Я посадила больших ребят и этих ремесленников
на машину, маленьких им на колени. Сама села и маленького этого ребенка
взяла на руки.
Вдруг, откуда ни возьмись “Мессершмидт” над
нами вертится. Шофер говорит: “Вылезайте. Нас разбомбят. Из-за вас и я
умру”. Я говорю: “Тихо. Как-нибудь сделаемся. У вас есть полотенце?” –
спрашиваю ремесленников. – “Да”, – полотенца им дают. Я взяла полотенца
и завязала им головы. И “Мессершмидт” от нас отстал. Он подумал, что женщины.
Поехали мы с этим шофером. Приехали мы в какую-то
часть. Военные там стояли везде, накормили, напоили чаем: “Уезжайте подальше,
здесь немцы стреляют”.– “Куда же мы поедем” – мы пошли.
Я спрашиваю: “Где здесь вокзал?” – нашли вокзал.
Стоит изразцовая белая печка, и около нее сидит военный. В белом тулупе,
белый мех такой. Я говорю: “Кто вы?” – “Я начальник станции”. – “Посадите
нас в какую-нибудь теплушку, куда-нибудь посадите”.
Он говорит: “Посажу вас на двенадцатый путь,
а когда поезд пойдет, я не знаю. Сейчас все без расписания”. Ест он хлеб
и колбасу. Все ребята кругом стоят и смотрят, хоть бы кто-нибудь попросил.
Никто. Он нарезал кусочки мелкие и кусочки колбасы и дал ребятам.
Потом повел нас прямо по железной дороге,
по рельсам: “Вот теплушка. Я, – говорит, – прицеплю вас к какому-нибудь
поезду, который пойдет, но не знаю, когда он пойдет”. А теплушке сидели
беглые, ворье, что с тюрем бежали. Он говорит им: “Вылезайте, ребят буду
сажать”. – “Не вылезем!” - “Вылезайте, я должен ребят поместить.” - “Не
вылезем!” Он схватил наган: “Стрелять буду!” – и тогда они поодиночке все
вылезли. Мы туда залезли. Он принес нам печурку железную, внес в вагон
и трубу наружу выпустил. Посадил нас в эту теплушку. Дрова наколол нам.
Я забыла его фамилию. Очень хороший человек, молодой: “Сидите тихо, когда
придет поезд, я вас прицеплю”.
И вот мы ждем, когда нас прицепят. Вдруг поезд
идет в Ярославль. Одна женщина, на вокзале мы стоим, прицеплены к поезду,
меня попросила: “Миленькая, у меня туберкулез, еду к матери в деревню,
посади”. Я говорю: “Пожалуйста, садитесь, но на верху у меня дети сидят.
Пожалуйста, внизу, рядом со мной”. Другая пришла женщина, попросилась.
Привела какого-то солдата. Я говорю: “Это же дезертир”.– “А тебе какое
дело! Посадишь, или наган у него есть!”. Что делать. Я посадила, и мы поехали.
В Ярославле нам сказали, где детский приемник.
Директор говорит: “Накормить я ребят накормлю, но вас не буду кормить,
мне нечем. Жалко у ребят последний кусок отбирать”, – ну, я голодная сижу,
что делать. Накормил он сына.
У детей не было никаких документов, маленькие
были. Детей не хотели принимать, но в конце концов принял. Я не помню точно,
что они говорили: “Такие дохлые. Накормить – накормим, но не ручаемся за
жизнь”. Я говорю: “Нам никто не ручался”. Сдала я этих ребят. У меня квитанция
есть, могу показать. Мы с сыном оттуда поехали в Горький. Там был хлеб.
Из детей Нюра Пантелеева большая была, только
одна. И я ее встретила здесь в Ленинграде. Я в бане моюсь. Вдруг женщина
с двумя ребятами встала передо мной. Я возмутилась. А она: “Я Нюра Пантелеева”...
Илья Исаакович Хаеш родился в 1928 году в Ленинграде. Его отец Ицык Матысович Хаеш,
выходец из небольшого литовского местечка Жеймели, был в 1915 году выселен в Пензу, откуда в 20-х годах прошлого века переехал с семьей в Ленинград.
После войны Илья три года учился в филиале Суворовского училище, затем был направлен на учебу в Ульяновск в танковое училище. Он прослужил 25 лет в армии на Дальнем Востоке, в Китае, на Урале. Последняя должность – военный комиссар города Губаха Пермской области. Сейчас на пенсии.
Илья Исаакович - двоюродный дядя автора публикации.
(Запись 10 мая 1998 года)
Сейчас ничего не знают о блокаде. Болтают, что
угодно. Те, которые жили только на один паек, который давался в городе
Ленинграде, они все умерли. Их никого не осталось. Кто остался? Кто-то
в булочной работал, кто-то в госпитале работал. То есть которые что-то
имели, те выжили. Которые ничего не имели, они все умерли.
Как мы-то выжили.
У Абрама Беленького в Пензе до революции был
ювелирный магазин. Когда он женился на моей родной тете Гите, они переехали
в Ленинград. Но перед этим Абрам в Пензе закопал два ведра золотых часов.
Причем золотые часы не то, что нынешние – один корпус. Тогда все колесики
были золотые. Вскоре его начали трясти за это золото. Били его или не били
в Большом доме на Литейном – это долго сейчас рассказывать, Короче, его
с Большого дома отпустили, так как не выбили ничего. Перед войной дядя
Абрам едет в Пензу, достает эти два ведра золотых часов, и одно ведро,
ну не ведро, там уже полведра оставалось, отдает нам. Это, во-первых, нас
спасло во время блокады, дай бог, чтобы ему земля была пухом.
Во-вторых, нам Яков Зальмарсон привозил. Первый
муж моей сестры, старше ее намного, ей было лет 17-18, когда он с ней до
войны познакомился. Когда началась война, его призвали в армию, и он оказался
старшиной эвакопоезда, уже через Ладогу. Яков приезжал к нам в блокаду,
привозил пахнущую бензином крупу, нас всех поддерживал. Потом у них в 1942
году родился сын. Я помню, как вел сестру в родильный дом. Зима, пурга,
шли по набережной Невы, пришли, написано "Родильный дом", а дверь закрыта.
Начинаем лезть, а там, оказывается, трупы лежат. Стучался я, стучался,
наконец, достучался, и сестру туда приняли.
Потом мы уехали в конце 1942 или 1943, когда
блокаду сняли, уехали с домработницей на Урал, там мама купила корову за
оставшиеся часы, сама ее доила. Эти полведра нас спасли.
Илья Лазаревич Хаеш родился в 1901 г. в Литве в местечке Жеймели, откуда вместе с родителями был выселен в 1915 году. Он участник Гражданской войны в Сибири, после демобилизации из армии, поступил и в 1930 году окончил Ленинградский Политехнический институт, работал сначала на нефтепромыслах в Грозном, затем до 1952 года ассистентом в электромашинной лаборатории Ленинградского Электротехнический Института Инженеров Связи им. Бонч-Бруевича. Умер в 1987 году. Илья Лазаревич – отец автора публикации.
(Записи 5.09.1982 г. и 30.03.1986 г.)
В начале войны я оставался в институте. Занятия
не шли: было лето. Все мужчины института были переведены на казарменное
положение при соседнем Текстильном институте.
Мы ездили на оборонные работы. Первая моя
поездка была к реке Тигода. Сказали, что надо взять с собой продукты на
3 дня. Сначала нас довезли в теплушках до Чудова, оттуда до реки добирались
пешком. Около реки копали противотанковый ров. Рыли активно и порядочно
выкопали, понимали, что фашисты близко. На второй, кажется, день над нами
летели немецкие самолеты. Было страшно. Но нас не бомбили. Правда, говорили,
что летчики сбрасывали записки: “Ройте, ройте, нам это все пригодится”.
На третий день разыгралась сильнейшая гроза.
Я остался во рву, а многие поднялись наверх. Среди них молнии убили шесть
человек. Им некому было оказать помощь. Эти трупы произвели на многих удручающее
впечатление. К тому же работа была плохо организована, руководителей почти
не было.
На четвертый день у нас уже кончились продукты,
а новых не подвезли. Есть было нечего. Возникли разговоры, недовольство.
Выявились активисты, я среди них. Решили идти жаловаться начальству. Прошли
через лес два километра до палатки руководителя работ, майора. Хотели попасть
к нему, но часовой не пустил: “Майор спит, не велено пускать!” – а время
12 часов дня. Так и ушли ни с чем. Вероятно сведения дошли до Ленинграда,
или обстановка требовала. На 5 день нас вывезли обратно.
Другой раз под Кингиссеп нас даже не довезли.
Помню, Веймарн мы проехали. Потом поезд остановился, и нас повезли обратно.
Видимо, было получено на это распоряжение. Третий раз вечером привезли
под Лугу. Ночь мы там переночевали. Самолеты немецкие пролетали. Я был
очень усталый. Сунул голову в стог сена и крепко заснул. Утром мне сказали,
что была бомбежка, но я даже не слышал. Там мы тоже ничего не сделали и
уехали сразу назад.
Потом рыли противотанковые рвы между Детским
Селом (ныне Пушкин) и Павловском, в одном или полутора километрах от него.
Я был бригадиром. Мужчин было очень мало, больше рыли женщины. Квартировали
в Детском Селе, а питались в Павловске. Там в пакгаузах находились продуктовые
базы. Я ходил туда за продуктами. В небе почти все время шли воздушные
бои. Один раз я на обратном пути чуть не погиб. В небе начался воздушный
бой. Сыпались осколки, так как стреляли и самолеты, и зенитки, они стреляют
разрывными снарядами. Я спрятался под дерево. Минуты через три-четыре мимо,
буквально в сантиметре от лица пролетел осколок. Я долго хранил его. Если
бы стоял на 10 сантиметров дальше, осколок попал бы мне в голову.
Мы еще мало что сделали, как вдруг нам скомандовали
покинуть место работы и вернуться в Детское. Там мы простояли до ночи,
так как, видимо, было не ясно, куда идти. Невдалеке, в стороне Павловска
шла стрельба. Там непрерывно взлетали осветительные ракеты.
Ночью нам скомандовали построиться и идти
пешком к Ленинграду. В колонне было около тысячи человек. Шли всю ночь.
По пути делали несколько остановок для отдыха. Постоянно слышалась стрельба.
Над нами рвались осветительные снаряды. Было очень страшно. Какими-то полевыми
дорогами вышли к Ижорскому заводу. Дошли до Рыбацкого. Там навстречу выскочил
мужчина: “Куда вы идете? Немцы уже в Ленинграде!” Но в колонне были опытные
люди. Они взяли этого паникера в оборот, и он смылся. От Рыбацкого по проспекту
Обуховской обороны утром пришли в город. В общем еле спаслись, так как
были уже частично окружены.
Последние рвы рыли у Средней Рогатки, где
сейчас поставили памятник защитникам города. Неприятель был близко, место
работ уже во всю обстреливалось. Самолеты летели на Ленинград, но на них
уже не обращали внимания. Там вырыли много. Я опять был бригадиром. Как-то
отошел на минуту ото рва, и в этот момент в место, где мы рыли, врезался
снаряд. Были убитые и раненые. А я остался невредим.
На территории Текстильного института была
организована отдельная рота связи при стрелковой бригаде, вроде ополченцев.
В случае, если немец ворвется в Ленинград, мы должны были защищать город.
Как единственный энергетик в роте, я был назначен в ней начальником базы,
заряжающей аккумуляторы: связь работает на постоянном токе. Начальником
меня сунул новый директор ЛЭИИС’а Каменев, бывший зам. директора по хозяйственной
части. Он знал, что я его не подведу. Мне присвоили должность, и мы поочередно
стояли на вахте у какого-то знамени, возможно знамени института. Спали
на полу в коридоре. Впрочем, после вахты можно было уходить домой.
Начался голод. Раз или два я получил по кусочку
шоколада. Американцы по линии какой-то благотворительности присылали продукты.
В Ленинград что-то попадало. Шоколад поступал на склад столовой. Каменев
распределял полученное для института и изредка давал нам подачки. Наша
бывшая домработница Саша пожалела меня и согласилась обменять мой шоколад
на хлеб для меня. Больше у меня ничего не было. Я был обречен на голодную
смерть, если бы не помощь родной сестры Ани.
Аня мне помогла именно в это время, потому
что голод уже стал невероятный. Дело дошло до того, что я уже не мог отказываться
от ее еды. Домой я не ходил, так как мне было не подняться на пятый этаж.
И я захаживал к Ане. Аня меня подкармливала. В войну Абрам Маркович как
управляющий аптекой имел спирт. И на этот спирт можно было достать все,
что угодно. Аня увидела, что я умираю от голода, и уломала своего
мужа Абрама, чтобы он как руководитель союза фармацевтов меня устроил в
стационар для дистрофиков. И меня туда устроили, в эту больницу для умирающих,
чтобы подкормить. Стационар располагался на Мойке, в школе рядом с институтом
Лесгафта. Аня даже иногда туда приходила и кое-что приносила.
Сколько я пробыл в стационаре, не помню, может
быть месяц или два. Меня из него не выписывали. В стационаре не лечили,
мы просто лежали на койках и доживали оставшиеся дни. Кормили, может, чуточку
лучше, но все равно это был путь к голодной смерти. В это время началась
эвакуация институтов. Каменев прислал мне на квартиру извещение, требовал,
чтобы я эвакуировался.
Саша, как и до войны, продолжала жить в нашей
квартире. Она пришла ко мне в стационар с этим извещением. Я сказал ей,
что не смогу дойти до вокзала. Тогда она взяла саночки, посадила меня на
них и повезла на Финляндский вокзал. Поезд вез по “Дороге жизни” до Ладожского
озера. Дальше нас переправляли автобусом. Я не мог в него влезть. Каменев
был полон сил. Он взял меня под руки и вбросил в автобус. Там я на кого-то
упал.
Ехали через Ладогу днем, когда было светло.
Что-то нас волновало, мы знали, что машины тонут, но я видимо заснул и
ничего не помню. На другой берег привезли, когда уже было темно. Нас там
начали кормить, но предупредили, чтобы много не есть. Некоторые не послушались
и умерли. А я послушался, так как после тифа, перенесенного во время Гражданской
войны, помнил, чем грозит переедание после голода. Правда у меня начался
кровавый понос, но уже немного я мог есть.
Мы бегали на каждой остановке под вагон или
куда-нибудь подальше, потому что у всех был кровавый понос. Четыре профессора
умерли по пути и несколько преподавателей. Я еще как-то соображал и не
ел, сколько можно было. поэтому выжил..
Когда Саша меня отправила, она поступила к
Абраму в аптеку, вероятно, уборщицей. И так как она сама была голодная,
она у него что-то взяла, может быть спирт, чтобы обменять. Он ее поймал
и уволил. Она была очень порядочный человек, или этот факт так на нее подействовал,
или голод, но она в блокаду погибла. Подробности ее смерти мне не известны.