Можно, можно в 90 лет быть бодрым, энергичным и счастливым человеком! В редакции «Ами», как и во многих других еврейских организациях Петербурга, такого человека знают – это Аркадий (Абрам) Наумович Гинзбург. И приходит он сюда не для того, чтобы на что-то пожаловаться, о чем-то попросить – приходит, чтобы сделать пожертвование. Он не банкир и не удачливый коммерсант, а просто пенсионер, но он – еврей, чьим жизненным руководством является изречение «Благотворительность спасает от смерти», а значит, как он сам объясняет, «если я, слава Б-гу, имею возможность, так почему не поделиться?»
Как же сохранить бодрость, оптимизм и потребность в деятельной помощи, когда тебе самому 90 лет? Ответы на эти вопросы можно найти, если проследить жизненный путь Аркадия Гинзбурга. И никто лучше него самого об этом не расскажет.
– Я родился в 1914 году в Кременчуге, на Полтавщине. В семье нас, детей, было не так уж и много: пять братьев и восемь сестер. Так что ясно, чем мама занималась: детьми. Я был снизу третий, а сейчас уже из всех остался я один. Самый младший мой брат уехал на Халкин-Гол, и никаких сведений о нем мы так и не смогли получить. Видимо, там и погиб. И к кому мы только не обращались, куда только не писали, чтобы узнать, где же наш Додик...
Отец, как я помню, по работе был связан с Николаевской железной дорогой. В 1919-м году его, как специалиста по бумагоделательному производству, вызвали в Москву, в СНХ, предложили наладить в Новгородской области производство бумаги на местной фабрике, которую отдали отцу в аренду. Отец был человеком очень хозяйственным и справился с этим делом, фабрика стала выпускать бумагу. Мне потом рассказывали, что рабочие очень хорошо к нему относились. В 26-м, когда Сталин уже стал забирать власть, всех арендаторов разогнали. Рабочие, узнав про это, чуть не забастовку объявили... Отец умер в блокаду...
Сначала мы переехали в Москву, жили на Солянке, и я учился в хэдере при хоральной синагоге, что в Спасоглинищевском переулке.
В 1926 году семья разделилась, старшие обзавелись семьями и остались в Москве, а остальные переехали в Ленинград. Отец, как бывший арендатор фабрики, был объявлен «лишенцем», и в Ленинграде уже работал в каких-то артелях. Я, даже не закончив школы, пошел работать, а потом поступил в машиноремонтный техникум, чтобы приобрести специальность (там-то меня и переименовали из Абрама в Аркадия, да так и осталось). Стал техническим инспектором, выявлял на заводах излишнее оборудование. Все заводы тогда старались припрятать оборудование, особенно электромоторы, «на черный день»...
В 1935-м году я организовал в Ленинграде Клуб велосипедистов, набралось тьма народу, и вот, помню, нас пригласили участвовать в первомайской демонстрации. Мы шли отдельной колонной, холод был жуткий, падал снег, а у нас форма – голубые рубашки с галстуками, и никак иначе нельзя, так мы под рубашки свитера надели и так проехали по Дворцовой площади. Я был ответственным секретарем клуба, а председателем у нас был Попков, председатель горисполкома, которого потом Сталин расстрелял по «Ленинградскому делу». В 1936-м году я оставил свое инспектирование и перешел на работу в театр при Школе связи – это на Суворовском проспекте. У них был клуб на 300 человек, где артист Пушкинского театра Любош Александр Семенович организовал театр, шли там очень хорошие спектакли, и репертуар был большой, а вот публики было маловато. А мне театр так понравился, что я пошел туда работать организатором. Оказалось – призвание... Помню, вызывают меня как-то в дирекцию: «Завтра у нас спектакль «Коварство и любовь», а ни одного билета не продано, что делать?» – А я им: «Давайте мне весь комплект билетов!». И – представьте – на другой день зал полон! Как я это делал? Через домкомы, у них же были тогда фонды на культурно-массовую работу...
На войну пошел добровольцем, направили меня в истребительный батальон. Первое боевое крещение нам выпало в Урицке, тогда это был пригород Ленинграда, туда немцы сбросили парашютный десант. Немцы были вооружены автоматами, а у нас была одна винтовка на троих – английские винтовки образца 1891 года и к ним по три патрона. Даже засунуть патрон было сложно, надо было его вколачивать. Хорошо еще, что в руках не взрывался... Вы понимаете, какие были мы новобранцы, мы ведь понятия не имели, что значит стрелять... Помню, мы были в каком-то доме, бомбы рвались совсем рядом, и дом весь ходил ходуном. Здорово нам тогда досталось, но, слава Б-гу, обошлось, а потом приехали уже наши автоматчики, помогли. Самое тяжелое было, когда нас послали на Пулковские высоты – там что-то жуткое творилось. Нас посылали в разведку, в основном ночью. Тут уже мы хлебнули. Спасибо морской пехоте, прислали на подмогу, эти братки делали просто чудеса, немцы ужасно их боялись, а так – что бы мы, молодые, необстрелянные, без них смогли?
После контузии меня перевели в войска НКВД, в зону ограждения. Ловили лазутчиков, сигнализирующих немецким летчикам, куда бомбить. Года два после войны я ходил с палкой, даже на костылях одно время, но ведь живой остался! Обзавелся семьей – у меня две дочери, сейчас уже есть и правнуки.
После демобилизации вернулся к своей работе и знал только работу. Работал всегда на двух работах, по сорок часов в сутки. Однако совместительство тогда не разрешалось. Вот, бывало, приезжают ревизоры из Москвы, и, хотя у меня было разрешение нашего Управления культуры на совместительство, они на него плевали: что это, какой-то там Гинзбург получает две зарплаты! Он что, академик?! А им в дирекции отвечали: «Он же зарабатывает, а не крадет. И он в своей работе – академик». В 1957-м я придумал организовать театральные и музыкальные абонементы. Сначала для рабочих и служащих «Электросилы». Сейчас все знают, что такое абонементы... А придумал их я, и хорошая оказалась идея.
Работал до 2000-го, с утра до вечера, каждый день, без выходных. Абонементы были субботние и воскресные, дневные и вечерние, и на всех концертах я обязательно присутствовал с начала и до конца. Надо было проследить, чтобы все было без накладок. У меня выступали все театры и все артисты. Это было очень интересно. Был штат уполномоченных, которые продавали абонементы, и это дело требовало большого контроля. Последним, что я организовывал, была новогодняя елка 2001-го года. Потом неизлечимо заболела бесконечно любимая жена, я хотел, чтобы за ней был самый лучший уход, и я оставил работу... Мы прожили с женой душа в душу 61 год.
Мне не на что жаловаться – я все создавал сам, с начала и до конца. Сам все придумывал, сам договаривался, сам искал исполнителей, менял программы. Знал всех и вся в театрально-музыкальном Ленинграде-Петербурге...
Что оставило самое яркое впечатление в моей жизни? – Моя Бар-мицва. Она проводилась на квартире шестого Любавичского Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона (вечная о нем память!). С ним был хорошо знаком отец, мы жили неподалеку, через три дома. Отец был для него своим человеком, и потом, когда Ребе арестовали, активно участвовал в комиссии по его освобождению. Чего тогда эта комиссия ни делала для освобождения! А ведь приговорили его «всего лишь»… к расстрелу! Его, такого Человека! И за что? «Всего лишь» за то, что учил евреев чтить Тору. Помню, как-то на Симхас-Тойре к нему набежало столько народу, что я не представляю даже, как мы все помещались: это была огромная шевелящаяся толпа людей, и помню молодого человека с рыжеватой бородкой, который потом стал зятем Ребе Йосефа-Ицхака и седьмым Любавичским Ребе Менахемом-Менделом Шнеерсоном.
Так вот, когда во время Бар-мицвы я вышел прочесть отрывок Торы, Ребе стоял рядом, и когда я закончил читать, он меня погладил по голове и благословил. До сих пор это у меня перед глазами. Ребе меня благословил и, думаю, именно благодаря этому я выжил в Великую Отечественную, благодаря этому нашел себя в жизни... Когда я среди евреев, я всегда себя чувствую великолепно и хочу, чтобы каждый, в ком есть хоть немного еврейской крови, никогда не стыдился своего еврейства!
– Вот и ответ на наши вопросы о причинах жизнелюбия и бодрости в 90 лет: любимая работа, куда идешь с радостью утром; семейный очаг, к которому с радостью спешишь вечером; вера в силу благословения Ребе и выполнение заповеди о цдаке – «Благотворительность спасает от смерти».
Да продлит Вс-вышний Ваши годы, Аркадий Наумович, и да будут они годами здоровья и бодрости, до 120 лет по крайней мере! Мазлтов!