|
|
За прошедшие пятьдесят пят лет Самуил Рафаилович Волк рассказывал свою историю бессчетное количество раз. Но со временем она не становится менее страшной. И хотя он старается рассказывать без эмоций, придерживаясь голых фактов, потрясение все равно оказывается чересчур сильным. Если бы это был художественный фильм, в титрах обязательно стояло бы: «детям до 16». Но ужас весь в том, что главным героям этой истории до шестнадцати было далеко, дожить до них они не надеялись.
В 1941 мне было 10 лет. – Рассказывает Самуил Рафаилович. – Нас в семье было пятеро детей, жили мы достаточно тяжело, и когда появилась возможность отправить меня в пионерский лагерь в двадцати километрах от Минска, мама очень обрадовалась. 22 июня мы проснулись от бомбежки. Я залез на дерево и видел, как мимо пролетают самолеты, на которых были нарисованы кресты. Иногда, когда самолет летел достаточно низко, можно было разглядеть пилота в шлеме... Потом мимо лагеря стали отходить наши части. Измученные, раненые солдаты. Мы выносили им воду, рассматривали винтовки... Приезжали родители, забирали ребят. За мной никто не приехал, и 28 июня пионервожатая сказала, что мы, 12 ребят, которых не забрали родители, пойдем в город пешком. Когда вышли к дороге, увидели немецкие танки. А когда добрались до города, он уже был занят фашистами. Пионервожатая довела нас до центра и сказала, что если мы помним, где живем, то она нас отпускает... И я кинулся домой.
Наш дом стоял около центральной площади. И когда я выскочил к памятнику Ленину и увидел, что он скинут с пьедестала, мне стало по-настоящему страшно. И я заплакал. Нашу улицу разбомбило. От дома осталась только печная труба. Бродил по пепелищу, и никак не мог поверить, что нашего дома больше нет... Стало смеркаться, и я понял, что надо идти к родственникам. Но и теткиного дома тоже не было. Вместо него зияла огромная воронка. Я растерялся, и тут увидел свою двоюродную сестру. Оказывается, их приютила соседка. Там же была моя мама, братья и сестры.
Оказалось, что когда объявили, что началась война с фашистами, папа решил уходить. Но мама волновалась за меня и не пошла с ним. Папа ушел из Минска 24 июня. И больше я никогда о нем не слышал. Наверное, он погиб, потому что немцы быстро прорывались вперед, и никого не выпускали, возвращали в Минск или убивали прямо на дороге.
30 июня всем был объявлен приказ, что евреи должны жить в гетто. Мама собрала оставшиеся вещи, и мы, вместе с 80 тысячами евреев, переселились в гетто. Нам досталась комнатка без окон и дверей. Не было ни вещей, ни продуктов. По утрам немцы выводили колонны на работу, разбирать завалы. Там раз в день кормили горячей похлебкой. Поэтому все старались попасть на работы. Младшему братику, Семочке, было всего полтора года. Мама брала его с собой и пыталась продавать оставшиеся вещи. Подушки, белье, какие-то кофточки... На это мы и жили.
7 ноября в гетто был первый большой погром. – Самуил Рафаилович рассказывает свою историю просто и обыденно, но от этой обыденности мороз продирает по коже. – Немцы оцепили квартал и выгоняли из квартир всех подряд. Тех, кто сопротивлялся, убивали прямо на месте. А остальных вывели из Минска и расстреляли. В тот день погибло пять тысяч человек. 20 ноября пришли за нами. Выгоняли нас из дома полицаи. Они все говорили по-русски и очень старались доказать свою верность новой идее. Мама хотела взять кофточку, ее кинули на пол, стали топтать и пинать, выбросили на улицу. Нас выстроили в колонну. Тех, у кого был пропуск специалиста, оставили в гетто, а остальных повели на расстрел. Колонну окружали немцы с автоматами, но люди все равно пытались бежать.
Мама, можно я убегу? – спросил я. Мама тяжело вздохнула и кивнула головой. В это время какая-то женщина с ребенком на руках бросилась во дворы, немцы отвлеклись, я выскочил из колонны и помчался. Вслед мне раздалась очередь, но я был маленький, она прошла у меня над головой. Я заскочил во двор, оглянулся, и увидел, что за мной бежит мой младший шестилетний брат Зяма. Я схватил его за руку, и мы кинулись к дровяному сараю, забрались за поленницу и притихли. Следом за нами во двор заскочила женщина, она кинулась к туалету и спряталась в нем. Но немцы, ворвавшись во двор, первым делом заглянули в туалет, выволокли ее и забили прикладами. А мы с Зямой отсиделись в сарае и вечером вернулись назад в гетто. Потому что идти-то нам было больше некуда...
Мы нашли свою тетю и стали жить у нее. Неделю мы оплакивали своих родных. А потом тетя сказала, что в гетто юденрат – созданный немцами орган управления – организует детский дом, и мы пошли жить туда. Тогда, после первых погромов, в детском доме жили порядка трехсот детей. Малыши умирали от голода, те, кто постарше, ползали под столами и собирали случайно упавшие крошки... Я не хотел ползать и стал искать выход из гетто. Нашел дырку в колючей проволоке и пошел на улицу собирать милостыню. Вскоре я уже хорошо знал весь город – где лучше подают, в каком из разрушенных домов можно переночевать в случае чего, как проще выбраться из гетто, и как вернуться назад...
На вокзале я познакомился с Левой. Он тоже жил в гетто, но каждый день ходил на вокзал чистить обувь. У него был старший брат Леня, который иногда появлялся на вокзале, но в гетто я его не видел. Потом я узнал, что Леня был партизаном, а в Минск приходил узнать новости и найти оружие. В дни, когда мимо станции проходил немецкий эшелон, Леня прятался в туалете. Немцы с эшелона заскакивали туда, и вешали портупеи на дверцы кабинок. Леня быстренько срезал один-два пистолета и исчезал. Немцы, конечно, поднимали шум, кидались к коменданту, но Леню так и не поймали. Однажды пока я гулял по Минску, в детском доме прошел погром. Я вернулся, и увидел трупы во дворе. В ужасе я кинулся искать Зяму. Я был уверен, что он погиб... Но брат спрятался в грязном белье в прачечной, и его просто не нашли. В другой раз в город ушел Зяма, а я попал в облаву. Вместе с толпой кинулся к какому-то цеху и оказался в числе тех счастливчиков, кто успел спрятаться в малине. В каждом доме в гетто, в каждом помещении была своя «малина» – надежное укрытие на случай погрома. Его рыли в подвале, устраивали на чердаке, строили перегородки в шкафах... Эти «малины» спасали жизнь. Облава обычно длилась по трое суток, и надо было тихо просидеть это время, чтобы тебя не нашли. А потом на какое-то время перерыв... Под тем цехом набилось порядка трехсот человек, не было ни воды, ни еды. Немцы постоянно заглядывали в цех... Когда мы оттуда выбрались, меня шатало от голода, все губы обметало, я не мог говорить... Но остался жить. Наш детский дом немцы уничтожали постоянно. Мы же не могли работать, толку от нас никакого... Мой последний третий погром детского дома был в 1943 году. Когда пришли фашисты, мы, человек сто, спрятались в подвале. У нас был специальный лаз, который открывался под столом. Но, видимо, немцы поняли, что народу слишком мало, и просто пробили цоколь дома. Они стали светить фонариком и выгонять ребятишек наружу. Кто-то выходил, а я упорно лез назад. И мне удалось спрятаться от фонарика за сваей.
Потом немцы ушли, но периодически подходили к стене, светили фонарями и звали нас. А мы с братом, несколько детей и воспитателей забивались в самые темные уголки, чтобы нас не заметили. Это был самый жуткий погром. Фашисты старались не оставить в живых никого. Самых маленьких и тех, кто болел и лежал в лазарете, зарезали прямо во дворе. А остальных увели на расстрел. На третий день я понял, что у меня больше нет сил, что я просто не могу больше. Я взял за руку Зяму и сказал, что мы уходим. Воспитатели не хотели нас отпускать, но мы ушли.
Я нашел Леву на вокзале и сказал, что мы хотим пойти к партизанам. Потому что больше мы уже не можем. И предложил пойти с нами. Но Лева не пошел, потому что ждал, что за ним придет Леня. Он ведь был проводником и специально приходил в гетто, чтобы вывести оттуда людей. Существовала даже очередь к партизанам. Люди заранее готовились. Воровали у немцев оружие, лекарства, запасали еду... Но зараз могли уйти всего 5-6 человек. Поэтому проводникам приходилось рисковать очень часто. Многие погибали, но Леня был удачлив, и обещал скоро прийти за братом. Лева показал нам примерное направление, и мы пошли.
Партизанский тракт начинался километрах в тридцати от Минска. Мы брели по дороге, когда увидели полицая на посту. Душа ушла в пятки, потому что он же мог нас просто пристрелить... Но вместо этого вдруг начал расспрашивать нас, куда мы идем. Я поправил на груди сумку от противогаза и начал рассказывать, что родители послали нас с братом в деревню найти что-нибудь поесть... Тогда он крикнул: «Командир, тут дети, что делать будем?», и из-за кустов вышло несколько человек в кубанках с красными лентами. Тогда я понял, что мы все же попали к своим.
Партизанский край начинался с тракта. Немцы не заходили в леса, и целые села жили по советским законам. Когда нас с Зямой привезли в первое село, командир отпустил нас искать знакомых, и мы увидели Леню. Он нам очень обрадовался, но выглядел встревоженным. И первым делом спросил, где Лева. Я ответил, что он в гетто, ждет, когда Леня придет за ним. И тогда Леня заплакал, потому что он уже неделю не мог пройти в Минск. Немцы как раз готовились к очередной охоте на партизан и усилили посты. Оказалось, что нам удалось проскользнуть чудом.
Мы с братом попали в партизанский отряд Шолома Зорема. Он в начале июля 1941 года сбежал из гетто и организовал партизанский семейный лагерь, в котором к 1943 году было порядка 800 человек. Здесь был госпиталь, мастерские, школа, даже колбасный цех. Со всего партизанского края сюда везли на починку оружие, седла, упряжь, амуницию. Здесь мы с Зямой впервые поняли, что значит поесть досыта, почувствовали себя свободными. Я помогал по хозяйству, пас коней, чистил наган командиру... Нас, ребятишек, было около 80 человек. Очень многие, как и мы с братом – из гетто.
Осенью 1943 года немцы решили с нами покончить и начали грандиозную облаву. Наш командир приказал строить огромную лежневку – мост через болота, протяженностью четыре километра. Весь отряд перешел по нему, но разобрать лежневку не успели, и вслед за нами на остров среди болот перебрались фашисты. Началась паника, часть отряда увел командир, а небольшая группа пошла за начальником штаба. На окраине острова, недалеко от села Клетище, мы попали в засаду. Немцы попытались нас окружить, я кинулся бежать. Добрался до леса, отдышался, залез на дерево и увидел впереди, метрах в пятистах, идет Зяма, а с ним двое мальчишек из отряда, один ранен в ногу. Я их догнал, и мы затаились в кустах. Немцы долго обшаривали лес. Заставили пленных, чтобы те громко звали нас... Но прятаться мы умели. Три дня мы блуждали по лесу, ели ягоды, пили дождевую воду. И, наконец, случайно наткнулись на партизанского часового. Через пять дней наш отряд собрался вместе. Оказывается, командир сумел вывести всех. А ведь до войны был, как папа, столяром... Мы вернулись в свое село. Красная армия перешла в наступление, и немцы кинулись убегать. По лесам. Достаточно большая группа фашистов вышла на наш отряд. Завязался бой, командир бы ранен. А нескольких фашистов наши бойцы взяли в плен. Но довести их живыми до командира не удалось. Когда наши женщины, которые все прошли через гетто, потеряв мужей, детей, родителей и близких, увидели фашистскую форму, они схватили палки и просто забили пленных. Вскоре командование приняло решение выступать навстречу войскам. И мы вышли из лесов. Когда на шоссе Минск – Варшава мы встретили первый танк с красными звездами, это было такое счастье...
У какого-то озера остановились на привал. Я отправился оглядеться и познакомился с офицером, который предложил мне перейти к ним в отряд. Я сказал, что у меня есть еще брат, и он взял нас обоих. Нам пошили форму, и мы стали воспитанниками воинской части. Наша часть форсировала Неман. Мы брали Белосток. Конечно, в боях мы с братом по малолетству не участвовали. Мне было 14, а Зяме – 10 лет. Я был связным при штабе. Разносил пакеты, передавал поручения...
А в феврале 1945 года начальник связи был командирован в Москву и повез нас поступать в Суворовское училище. Но приема в тот год не было, и я оказался в детдоме. Там закончил школу, поступил в Военно-инженерную Академию, и в 1957 году молодым лейтенантом приехал в Сибирский военный округ. Да здесь и остался. В 1985 году, уже полковником, ушел в отставку. И теперь возглавляю Новосибирское отделение Союза бывших малолетних узников фашистских концлагерей.
Нас осталось немного, тех, кто выжил несмотря ни на что. И мы стараемся чаще встречаться с молодежью, пользуемся каждой возможность рассказать людям о том, что такое фашизм. Это – наш долг перед теми, кто погиб. Наша святая обязанность…
г. Новосибирск